— Накроем камнями.
В кучу камней сверху Райнер стоймя приладил бревно, на широком затесе написал шариковой ручкой: «Это тело найдено 10 августа 1975. Сообщили в Чупу через Чумакова Е. П. Райнер, Кузнецов».
К вечеру на байдарке они прошли на северо-восток только километров восемь. Все время приходилось прижиматься к берегу, выжидать затишья. На косе в устье какой-то речушки зажгли костер, стали варить ужин. После ужина Райнер посмотрел на затихшее море, послушал журчанье порога, сказал довольно:
— До Чупы отсюда километров шестьдесят с лишним почти никого, а до Гридина на восток больше ста совсем никого.
— А Соностров?
— Не в счет. Живет один карел, Егор сказал. Хотя один карел — это тоже… Что не ешь?
— Все этот мертвый вспоминается…
— Не нравится? А мне все равно. Привык.
— Где ж это?
— Мало ли где… Хотя бы на спасательной. Помню, сели передохнуть— четверых вытягивали, положили на снег, а сами на них,
— На кого?
— На трупы. Промерзли за зиму, как дерево.
— Где же это?
— На Семенов-Баши. Четверо, связка, угодили в цирк, до весны лежали.
— Кто же это?
— Пижоны! Сорваться с двойки. Надо уметь. Но бывает.
— В каком году это было? — Дима отвернулся.
Райнер стал соображать.
— Не твоего ли брата я вытаскивал? Да, Кузнецов, правильно.
— Моего.
— Правильно. Зря они стали спускаться к Домбаю не по гребню, а спрямляли по снежнику. Пижонство. Связались вчетвером, один всех и сдернул. Спрямили!
— Нам написали, что все это случайно так у них… Просто не повезло.
— Нет. Сами виноваты.
Диме не хотелось говорить. Райнер втащил в палатку спальный мешок и стал устраиваться.
— А курить тебе придется бросить, — сказал он из палатки. — Не перевариваю этого в своей палатке.
Диме захотелось ответить, что дальше он никуда не пойдет вместе. Он сам себе удивился: ведь Райнер взял его с собой на Север, а вчера ночью, возможно, спас.
— Брошу, — сказал он глухо. — Уже бросил.
И он выбросил начатую пачку в костер. Но Райнер не слышал — он засыпал мгновенно.
Когда Дима проснулся, Райнера рядом не было и до слюны прошибало запахом жареной рыбы. Он высунулся. Было солнечное ясное утро. Тихо плескалось море. Рдели уголья погасшего костра. У костра на камнях стоял противень с жареной рыбой. Он вылез, потянулся. По пустынному серому берегу бродила белая чайка, голубели горбы дальнего мыса, покачивались сосны на крутом обрыве за палаткой. И все журчала, перекатывалась откуда-то сверху и мелко рябилась прозрачная вода в речке. Там на валуне сидел Райнер и смотрел на море. Стало сразу скучно.
Райнер оглянулся, махнул рукой.
— Ешь рыбу, хариус! — крикнул он.
Дима заметил спиннинг, прислоненный к камню, рядом спала Вега.
Он ел хариуса и запивал теплым кофе. Он хотел оставить Райнеру, но тот сказал:
— Я уже…
И голос Райнера и движения стали медленнее, добродушнее. Он расстелил карту, позвал Диму.
— Утром влез на сопку, посмотрел. Нам повезло: кажется, это и есть та система. Переволок до первого озера — через эту гору. — Он показал на сосны. — Километра не будет, но в гору. Собирайся, и пойдем.
До полудня они перетаскивали вещи на берег озера. Озеро лежало в скальной котловине, поросшей сосняком, его простор уходил в далекое гористое сужение. На берегу гнили останки древней избы. Кто ее поставил, кто здесь жил?
— Я думаю, это выселки. Староверы, — сказал Райнер.
— Почему?
— Название: Поповское озеро. Потом изба: не карельская, поморская.
Дима долго разглядывал сгнившие до трухи огромные сосновые кряжи нижнего венца. Тишина наполняла чашу озера, чуть звенела в солнечной хвое сосен. Не хотелось вставать с травы.
— Загружаемся, — сказал Райнер и потащил рюкзак к байдарке. — Ты — на руле.
Легко, без всплесков входили в воду весла. Медленно шли назад скальные обрывы, щели в граните, корявые одинокие сосны на островах. Одна сосна, спаленная молнией, вся мертвая, обугленная, кроме боковой зеленой ветви, стояла как страж этой серебристой тишины. На плесе плеснула большая рыба, медленные круги шли все шире, дальше, колебали розоватые отражения скал. Они гребли до семи вечера и в конце озера привернули в заливчик с остатками низкого сруба — промысловой избушки. Крыши на ней не было, а внутри на глянцевитых прокопченных бревнах вырезано до белой древесины, глубоко: «Малютин Г. В., 1923».
Райнер полез на гору с биноклем, Дима принялся разводить костер. Сосало в животе, не хватало чего-то весь день. Он наконец догадался: курить хотелось, — и тогда сосание стало невыносимым. Но он понимал, что раз он остался с Райнером, надо терпеть. Тебе холодно, противно или больно, ты, может быть, заболел или еще хуже, но никто не должен этого знать. Это никого не касается. Таков был закон Райнера и ему подобных, и они презирали тех, кто жил не так. В городе можно было плюнуть на этот закон, но здесь, среди скал, один на один с Райнером, нужно было ему подчиниться.
В палатке Дима лег так, чтобы не касаться Райнера, хотя ему было холодно и жестко: палатку ставили на камнях, так как обычной земли здесь не было. Или болото, или камни. Да еще влажные мхи везде — и на камнях и на сгнивших валежинах. «Когда он заснет, я вылезу и покурю, — думал Дима, глотая слюну. — Кажется, заснул?»
— Я тебя подыму рано, — сказал Райнер. — Посмотришь, как щуку снимать с жерлицы.
— Ладно.
— Надо забраться поглуше: я банку какую-то здесь нашел, правда ржавую, но…
— Ладно. А далеко эта система идет? Озер?
— По карте километров двадцать, но дальше есть и другая. Переволок километра два-три. Туда и полезем, — с удовольствием заключил Райнер и зевнул. — Ты не волнуйся — оторвемся.
Диму это не волновало — ему и здесь было достаточно безлюдья.
Гудели комары за марлевым окошечком струнно, беспощадно, всю ночь. В лесу крикнула какая-то птица дико, страшно и захохотала, удаляясь, скалы повторили эхо. Над озером вставала оранжевая луна, холодало, плотный туман подымался из болотистых низин. Что-то затрещало в лесу, потом еще, Вега вскочила, заворчала. Райнер спал и ничего не слышал.
Первая щука, которую Дима сам вытащил, ошеломила его. Она рвала лесу, боролась, взметывалась свечой и окатывала лицо брызгами, а потом билась тяжелым бревном на камнях, не даваясь в руки, вывертывая скользкое упругое тело.
— За глаза пальцами и кинжалом в затылок, — посоветовал Райнер.
— Можно, я и ту вытащу?
— Можно. Потом придется тебе одному ловить.
— А вы?
— А я — с ружьем.
— А на спиннинг?
— Спиннинг я тебе дам, но ружье — никому. Закон.
«Этот закон я знаю», — подумал Дима, нахмурился и отвернулся, чтобы Райнер не заметил. Но Райнер и не смотрел на него, он уже вспарывал щуку.
От озера к озеру, подымаясь по порожистым протокам, все глубже уходили они в узлы каменных отрогов. Нигде ни дыма, ни жилья, только сосновые леса по террасам, а в ложбинах и по руслам ручьев — мокрые ельники, угнетенный березняк. От комара не было спасенья, только на широкой воде да на ветру он отставал. На ночлегах спасала палатка и дымокуры.
Наконец на четвертый день остановились на каменистом, насквозь продуваемом мысу, и Райнер сказал:
— Здесь задержимся. — Он внимательно осмотрел окрестности, достал бинокль, прощупал противоположный берег, поковырял зачем-то мох, заключил: — Давно не были.
— Кто?
— Люди.
— Может быть, никогда.
— Лет десять назад все вырубили.
— Что?
— Разве не видишь?
Он показал на другой берег, и Дима осмыслил то, что давно видел, но не обращал внимания: сваленные застрявшие стволы, заросшие' мхом пни, прореженный сосновый сухостойник. Это, объяснил Райнер, работал леспромхоз: взяли что смогли, остальное бросили.
Втайне Дима гордился, забрался туда, где, может быть, почти никто не бывал; но оказывается, что гордиться было нечем.
— Как же они с таких скал свозили?
— Скатывали. Потом на лошадях. По льду вывозили зимой.
— Не может быть.
— Хорошо еще, что давно: ель, береза, осина выросли. Но подзол на сопках они подорвали, ягоды будет мало. И дичи, соответственно.
До сих пор Вега только дважды находила выводки глухарей. Но Райнер ружья не расчехлил: «Еще не поспели, маловаты».
Здесь, на мысу, обдувало весь день, сгоняло комара. Они сделали настил из фашинника и хвои, поставили палатку, у костра натянули тент. Райнер валил сосновые сушины, расчленял их на обрубки метра по два. Вечером разводили большой огонь, сидели, сушили одежду, пили чай. Они почти не разговаривали: Дима замкнулся, а Райнер всегда был молчалив, в лесу же вообще не разговаривал без нужды. Молчание его не тяготило, наоборот, оно как бы обволакивало его, делало терпимей, и он только щурился, когда Дима неумело подкладывал в костер или запутывал леску. Он приходил и уходил когда хотел, подолгу пропадал в лесу. Когда однажды Дима вздумал идти вместе с ним, он предупредил: «Я хожу в одиночку».
В соседнем заливе поставили по краю осоки одиннадцать’шестов с жерлицами на щуку. Это хозяйство целиком перешло к Диме. И окуня у скал на глубине пяти — восьми метров он тоже ловил без Райнера. Окунь, тигровый, горбатый, брал на заглот, рвал леску, колол ладони оранжевыми перьями плавника. Были окуни граммов на пятьсот— шестьсот. Таких Дима никогда не видел. Он ловил под темнокрасной скалой, которая мрачно громоздилась над головой. Вода под ней казалась черной, глубина здесь была большая. От скалы и в жаркий день веяло холодом гранитного монолита, в ее трещинах-морщинах в пятнах лишайников проглядывало лицо древности, мудрое и жестокое. Когда-то жрецы охотничьих племен высекали на нем магические руны, силуэты оленей и мамонтов. Может быть, и здесь есть пещеры с наскальной росписью? Дергало за леску, он запоздало подсекал, долго насаживал червя. Червей надо было беречь: в здешней песчаной почве их не было. Райнер же ловил окуня только на блесну и только во время жора. И хорошо, что он пропадал где-то по целым дням. Лес, небо, скалы, вода — все раскрывалось тогда еще глубже, огромный покой затоплял сознание, мысли еле шевелились где-то на дне, хотелось дремать, бездумно щурясь на поплавок, хотелось погружаться все дальше в синее безмолвие неба, опрокинутого в омут вместе с ржавой кромкой скал. Машин, денег, газет, кино, секса, водки — всего этого будто не только здесь, но и вообще нигде никогда не существовало.