— Только не засыпайте, — сказал Гена, поворачивая ключ. Двигатель завёлся с натугой, как старый человек, поднимающийся по лестнице. — Проснётесь не в том году. Или не проснётесь вовсе. Тут как повезёт. Бывает, просыпаются в девяносто третьем. А бывает — вообще не просыпаются. Остаются тут. Как тени.
— А вы в каком? — спросил я, стараясь не смотреть на его руки. Они лежали на руле неподвижно, как мёртвые птицы.
— Я? В ожидании конца света, — ответил он, будто констатировал диагноз. — А по бумагам — девяносто первый. Август. Вот-вот один мужик полезет на танк. А дальше — сами знаете. Пиздец. Как всегда.
Ольга устроилась напротив, как на допросе. Смотрела в лоб. Её зелёные глаза, казалось, пронзали его насквозь, читая мысли, которых у него, возможно, уже не осталось. Его глаза в зеркале уставились прямо на неё. Карый — с любопытством, мутно-голубой — с тоской.
— А вы, девушка, откуда будете?
— Из эксперимента, — отрезала она. Голос был ровным, стальным, без единой нотки сомнения. Как доклад на конференции, где обсуждают судьбу мира.
— Понимаю, — фыркнул он. — Тут каждая вторая такая. Одна бабка вот всё молилась на пустое сиденье. Внук у неё там умер. Год назад. А она — будто он всё ещё с ней. Сидит вот тут. — Он кивнул на место рядом со мной. — Говорит с ним. Иногда смеётся. Страшно, честное слово.
Я сглотнул, чувствуя, как холодок пробежал по спине. Пустое сиденье рядом вдруг показалось опасным.
— А вы кого подвозили… необычного? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Он замолчал. Машина неслась вперёд, срываясь с колеи на колею, только голос Заволокина надрывался из колонок, как заезженная пластинка из чужого похоронного видео. За окном мелькали деревья, скрюченные, как старые люди, и покосившиеся столбы с проводами, похожими на паутину гигантского паука.
Вдруг — тормоза. Машина дёрнулась, как раненое животное. Гена разворачивается. Его зрачки вытянулись — вертикальные, кошачьи. Они сверлили меня, будто видели что-то внутри, чего не видел я сам.
— Был у меня пассажир, — начал он, и голос его стал ниже, как из подземелья. — В девяносто первом. С камерой. Как у тебя. Чёрный, такой. Большой. Снимал всё подряд. Дорогу. Небо. Меня. Потом говорит: «Если увидишь круг — тормози».
— И? — я почти не дышал, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.
— Я тормознул. Под Вышним Волочком. Он вышел. А тень осталась. Сидит вот тут, — он ткнул пальцем в пустое место на заднем сиденье. — До сих пор. Иногда шевелится. Иногда что-то шепчет. Не разобрать что. С тех пор и еду. Не останавливаюсь.
— Что значит — с тех пор? — спросила Ольга. Её голос был как сталь.
— Не останавливаюсь беспричинно. Только если кого надо подобрать. Как вас. — Он посмотрел на меня в зеркало. Но зеркала-то не было. Только голые кронштейны, торчащие, как сломанные пальцы.
— А зеркало куда? — спросил я, стараясь не дрожать.
— Снял, — буркнул он, снова трогаясь. Машина рванула с места, бросив нас вперёд. — Оно говорило. А мне хватило. Говорило правду. Слишком много правды. Однажды показало мне… меня. Только старого. Очень старого. Седого. С пустыми глазами. И улыбалось. Так же, как сейчас.
Я посмотрел на номерной знак. 93–93 МО. Зеркало. Год аварии. Ох, чёрт. Ох, чёрт-чёрт-чёрт. Билет в кармане вдруг стал горячим, как уголь.
Машина ехала сама. Руль не двигался в его руках. Мы не ехали — мы плыли по чёрной плёнке, где время было иллюзией. Часы на панели сходили с ума. Цифры скачали: 04:30, 19:45, 03:03, 23:09, 1993. Стрелки крутились, как бешеные белки в колесе.
— А тот пассажир?.. — начал я, но Ольга уже сжала подлокотник так, что кожа на костяшках побелела.
— Он исчез, — сказал Гена. — Но его тень осталась. И камера. Она иногда включается сама. Снимает пустоту. А потом показывает… кадры. Из других времён. Из других мест. Где-то горит. Где-то кричат. Где-то… улыбаются.
Салон пах плесенью, старой кровью и… чем-то сладким. Как перезрелые фрукты, которые начали гнить. На панели — икона Николая Чудотворца. В её стекле зияла трещина, из которой сочилась темнота, как кровь из раны. Казалось, если присмотреться, в этой трещине что-то движется. Что-то живое и голодное.
Гена поворачивает голову — на сто восемьдесят градусов. Его тело остаётся неподвижным. Хруст костей — как треск льда в морозной тишине. Звук был громче, чем тормоза.
— Ты, Марк, до жути похож на одного парня, — прошептал он, и его голос был как шелест сухих листьев. — Очень похож.
— С камерой? — голос чужой, словно я не я. Я чувствовал, как земля уходит из-под ног.
Он кивнул. Голова вернулась на место с мокрым щелчком.
— Только он шутил. До поры. А потом — перестал.
— Почему? — спросила Ольга. Впервые в её голосе прозвучала не сталь, а что-то другое. Что-то похожее на страх.
— Начал понимать, — прошептал Гена. Его глаза снова стали обычными, но в них остался след ужаса, как на дне высохшего колодца. — А это страшнее всего. Понимать. Видеть нити. Видеть, как всё связано. Видеть… Ноль.
Я смотрел в окно. Мимо проносились «Волги», «Жигули», старые автобусы с облупившейся краской. Ни одной иномарки. Ни одного логотипа XXI века. Ни одного современного здания. Только эхо эпохи, которая не желала умирать и тащила нас за собой в свою могилу. Деревья скрючивались в изломанных позах, словно в немом крике.
Радио затрещало. Голос диктора сменился на шёпот, знакомый до боли, как собственный голос в голове:
«Ты уже здесь. Ты всегда был здесь».
Ольга замирает. Её глаза становятся абсолютно чёрными. Без зрачков. Без отражения. Как два куска обсидиана, впитавшие весь свет.
Гена тормозит. Его лицо начинает таять. Черты плывут, сливаются в бесформенную массу, как воск у огня. Он оборачивается — слишком быстро. Лицо будто отлито из воска, который начинают плавить.
— Слушай, — прохрипел он, голос булькал, как в болоте, — если увидишь себя на обочине — не останавливайся. У тебя ведь ещё нет круга?
— Какого круга? — я вцепился в сиденье так, что пальцы онемели. Холодный пот стекал по виску.
— Узнаешь. Все узнают, — он улыбнулся неестественно широко. Губы растянулись до ушей, обнажая десны. — Только всегда слишком поздно. Круг находит тебя. Когда ты готов. Когда ты… понял.
За окном мелькнул знакомый силуэт — знак. Чёрный круг на белом фоне. Тот самый, что я видел в граффити у «Прогресса». Как на билете, что привёл нас сюда. Как на номере машины. Круг замкнулся.
И тут я понял:
Мы всё ещё стоим на обочине. Моя «девятка» дымится за спиной. Ольга стоит рядом, пыль оседает на её ветровке. «Москвич» — это отголосок. Он никогда не подъезжал. Он был лишь отражением в разбитом зеркале, которого не существовало. Гена — это голос в моей голове. Его истории, его страхи, его предупреждения — это мои собственные страхи, порожденные этим проклятым местом. А Ольга рядом — тень. Тень из 1993-го. Тень эксперимента. Тень, которая привела меня сюда.
Реальность не движется. Дорога — просто фон. Как плёнка, зацикленная в старом проекторе. Мы застряли в кадре. В моменте между «было» и «будет». В точке, где время свернулось в кольцо.
И где-то очень близко, за тонкой мембраной между «сейчас» и «никогда», что-то огромное, голодное и древнее… улыбается. Улыбается так же, как Гена. Так же, как лицо в зеркале без отражения.
И в этой улыбке — всё. И конец, и начало. И Ноль.
Глава 5. Девочка, которой не было
Заброшенная детская площадка выглядела как декорации к фильму, который заканчивается чьим-то исчезновением. Ржавая карусель, похожая на пасть доисторического зверя, застыла под углом, словно замерла в предсмертной агонии. Перевернутая качеля раскачивалась без ветра, издавая скрип, который не совпадал с движением воздуха — будто кто-то невидимый всё ещё качался. Песок под ногами был серым, как пепел, и слишком плотным, словно давно никто не ступал сюда живым.
— Не место для прогулки, — буркнул я, поправляя ремень рюкзака, где лежала камера. Каждая клеточка тела протестовала против этого места.
— Это важно, — сказала Ольга, её голос был непроницаем, как лёд на озере. Она указала вперёд пальцем, который чуть дрожал. — Смотри.
На вершине ржавой, облезлой горки сидела девочка. Маленькая, лет десяти, в простом платьице цвета выцветшей лаванды. Рядом с ней, вонзившись в асфальт, лежал красный зонт. Не просто лежал — он стоял вертикально, как вкопанный, будто его воткнула невидимая рука. Девочка смотрела прямо на нас. Не с детским любопытством, а с глубокой, усталой серьёзностью, которой не должно быть в таких глазах.
Я замер, почувствовав, как холодок пробежал по спине. Пальцы непроизвольно сжали камеру.
— Она… живая? — спросил я шёпотом, боясь спугнуть видение.
— Пока да, — ответила Ольга так, будто это было временным состоянием, не более.
Мы подошли ближе. Песок хрустел под ногами слишком громко. Девочка спрыгнула с горки — движения её были чересчур чёткими, быстрыми, лишёнными детской неуклюжести. Она приземлилась бесшумно.
— Вы долго шли, — сказала она. Голос был тихим, но отчётливым, словно эхо отдавался в пустоте вокруг.
— Кто ты? — спросил я, стараясь говорить спокойно.
— Аня. Отвезёшь меня домой? — Она смотрела на меня с безнадёжной надеждой.
— Где ты живёшь? — спросил я, оглядываясь. Только старые деревья, кривые и молчаливые.
— В посёлке. Его больше нет. — Она кивнула в сторону, где виднелись лишь очертания разрушенных домов на холме.
— Но мы можем сделать вид. Как будто он есть.
Я посмотрел на Ольгу, ища поддержки, объяснения. Та кивнула, её глаза были тёмными, как бездонные колодцы.
— Она не из сейчас, — тихо пояснила Ольга, глядя не на девочку, а сквозь неё. — Но и не из тогда. Она из между. Из зазеркалья между реальностями.
Красный зонт. Он всплыл в памяти, как пузырёк в мутной, стоячей воде. Толпа на вокзале. Шум, гудки, запах мокрых пальто. Я — маленький, лет пяти, крепко держу мамину руку. Потом рука выскользнула. Я потерял её из виду в мелькающих ногах. Паника. И вдруг я увидел её — уходит с зонтом. Красным. Я побежал, крича: «Мама! Мама!». Лёгкие горели.