Короткая пауза.
И снова голос:
«…Валерий Грошев. Время смерти — девять тридцать утра. Камеру обнаружили рядом с телом. Предположительно, принадлежит погибшему…»
Тишина.
Настоящая.
Звенящая, как после взрыва.
Я медленно повернулся к Ольге. Она трясла головой, прижимая ладонь к виску, где уже проступал синяк.
— Ты слышала? — мой голос звучал чужим.
— Там ничего не было, — её глаза были широко распахнуты, в них плескался первобытный ужас. — Только тишина. Белый шум. Как всегда.
Я дрожащей рукой ткнул кнопку.
Громкость была на нуле.
Я повернул ручку. До упора.
Из динамиков полилась только мёртвая какофония треска и шипения.
Белый шум.
Звук пустоты.
— Ты врёшь, — выдохнул я, чувствуя, как холодные мурашки бегут по спине. — Я слышал. Я слышал его имя. Я слышал время.
— Или ты слышишь то, чего нет, — тихо ответила она, отводя взгляд в сторону, в бесконечное поле за окном. — Радио здесь… оно не передаёт новости. Оно передаёт эхо. Эхо того, что уже случилось. Эхо того, чего ты боишься. Оно ловит твои страхи, Марк, как сеть, и бросает их тебе в лицо.
Её слова повисли в воздухе, тяжёлые и липкие.
И в этот момент перед глазами вспыхнула картинка.
Не смутное воспоминание — яркое, осязаемое видение, будто кто-то вставил слайд в проектор моего сознания.
Фотография.
Я и отец.
Старая дача. Озеро. Лето.
Солнце бьёт в глаза так, что я щурюсь, а он смеётся — этот редкий, настоящий смех, которого я почти не помню.
В руках у него — его «Зенит». Тяжёлый, надёжный.
Он всегда называл меня не «Марк», а «сынок».
С такой теплотой.
С такой нежностью.
Которой мне так не хватало потом.
— Хочешь снимать — снимай всё, — говорил он тогда, показывая, как наводить резкость. — Снимай людей, природу, пустые стулья. Снимай тени. Но потом умей выключать. Не все плёнки стоит проявлять.
Я помню, как однажды все его фотографии исчезли из альбома.
Просто вырезаны острым ножом.
На их местах остались белые прямоугольники, как пустые глазницы.
Я подошёл к маме и спросил:
— Почему?
Она долго молчала.
— Он ушёл, — наконец сказала она.
— Куда?
— В другое время.
Я думал, это метафора.
Теперь, сидя в этой машине, слушая белый шум, я понимал:
Нет.
Она говорила правду.
Самую страшную.
Радио снова ожило.
Без предупреждения. Без щелчка.
Голос был другим — грубым, искажённым помехами, словно доносился из-за толстого слоя льда.
Но я узнал его.
Это был мой голос.
Только старше.
Сломанный.
«Если ты это слышишь… ты на правильном пути. Но не останавливайся. Как бы страшно ни было. И главное… не доверяй ей. Она не та, за кого себя выдаёт. Она часть системы. Часть ловушки. Она приведёт тебя к Нолю. Не туда, куда ты думаешь.»
Холодный пот прошиб меня.
Я обернулся к Ольге.
Она уже смотрела на меня.
Не с испугом.
С пониманием.
С жалостью.
— Чей это голос? — спросил я, и в моём голосе звенел металл, готовый лопнуть от напряжения.
Ольга молчала.
Её губы были плотно сжаты в тонкую белую линию.
— Это мой голос, чёрт побери! Мой! Из будущего! Что это значит? Что ты такое?!
— Не слушай, — тихо сказала она, и в её голосе прозвучала мольба. — Радио здесь не друг и не враг. Оно — зеркало. Оно передаёт не то, что есть. Оно передаёт то, что должно было бы быть.
Я судорожно начал переключать волны.
Короткие, резкие движения.
Везде — только треск.
Гул.
Шипение.
Как будто радио ловило помехи не из эфира, а из самого сердца ада.
И вдруг — обрывок фразы.
Знакомый до боли.
«…он уже здесь…»
Я выключил радио.
Резко.
До щелчка.
Тишина.
Я включил снова.
Пусто.
Только стрелки часов на панели медленно поплыли назад.
9:29…
9:28…
9:27…
Время текло вспять.
Мы остановились на заправке.
Она была пуста.
Абсолютно.
Ни машин.
Ни людей.
Ни света в окнах.
Только одинокий фонарь над колонками, который мерцал, как умирающая звезда.
Я вышел из машины.
Воздух был холодным, пахнущим озоном и металлом, как свежая кровь.
Я подошёл к зеркальному окну магазина.
В нём отразился я.
Но что-то было не так.
Моё отражение запаздывало.
Я поднял руку — в зеркале она осталась на месте.
Я улыбнулся — отражение осталось серьёзным.
С застывшим выражением ужаса.
Будто я уже был мёртв.
Будто это было моё последнее изображение.
Ольга подошла сзади.
В зеркале её не было.
Совсем.
Я резко обернулся.
Она была здесь.
Реальная.
Тёплая.
— Кто ты? — спросил я, и этот вопрос висел между нами, как заряженное ружьё.
— Я не твой враг, Марк.
— Но и не мой человек, — закончил я.
Она сделала шаг ближе.
— Я сопровождающий.
— Куда?
— К финальной точке.
Я снова включил радио.
Сквозь треск пробился голос.
Детский.
Испуганный.
«Папа… проснись…»
Я замер.
Это был мой голос.
Из того самого дня.
Из дня, когда всё началось.
Я посмотрел на часы.
9:30.
Навсегда.
Я посмотрел на Ольгу.
В её глазах не было ни жалости, ни лжи.
Только бездонная тоска.
Тоска существа, застрявшего между временами.
И я понял:
Мы не ехали.
Мы падали.
Падали в бездну.
Глава 8. Разлом
Поле. Бездна выжженной солнцем травы, теряющаяся за горизонтом в грязно-желтой дымке, где небо сливается с землей. Пустое, как сознание, забывшее себя. Мы ехали по просёлку, и вдруг дорога упёрлась в «клацнувшую» тишину.
Именно клацнула. Резкий, сухой щелчок, будто гигантский невидимый выключатель рубил звук на корню. Мотор заглох сам собой даже не прокашлявшись. Ветер, что гулял по траве минуту назад, замер. Ни шелеста, ни жужжания, ни далекого лая. Только гул в ушах от собственной крови и ощущение, будто мир выдохнул и забыл вдохнуть. В этой звенящей пустоте, метрах в тридцати впереди, она и стояла. Машина.
Старая «Волга». ГАЗ-24, наверное. Чёрная, но не глубоким, благородным цветом, а выгоревшей, пепельной чернотой, как небо после долгой засухи. Она стояла криво — левым передним колесом в глубокой колее, словно её бросили здесь в спешке или в ужасе. Лобовое стекло было разнесено вдребезги, как от сильного удара головой или тяжёлым предметом. Осколки, похожие на ледяные слёзы, сверкали на капоте и на пыльной траве. Руль был вывернут неестественно, почти перпендикулярно колонке, словно последние руки, державшие его, свернули его в судороге. Левая передняя дверь распахнута настежь, зияя темнотой салона. Она висела, будто оборванный крик.
Я резко затормозил. Наш джип замер в десяти метрах от этой чёрной паузы в реальности. Пыль, поднятая остановкой, медленно оседала, вися в воздухе тяжёлым, золотистым туманом.
— Это она, — сказала Ольга. Её голос прозвучал глухо, как из-под воды, но в этой абсолютной тишине его гулкость оглушала. Она смотрела на «Волгу» не с испугом, а с каким-то жутким, глубинным узнаванием. Солнце палило ей в лицо, но… странно. Под её ногами не было тени. Лишь ровная, выжженная трава. По спине пробежал холодок.
— Та самая? — спросил я, и сам удивился, как спокойно прозвучал мой голос. Внутри всё сжалось в холодный комок.
— В которую ты садился. Или сядешь. — Формулировка была намеренно двусмысленной, как загадка сфинкса.
Я открыл дверь джипа. Воздух снаружи был горячим, сухим, пахнущим пылью и чем-то ещё… озоном? Как после грозы, которой не было. Я подошёл к «Волге». Каждый шаг отдавался гулом в подошвах. Заглянул в распахнутую дверь. Салон. Старый, потёртый пластик, выцветшая ткань сидений. И на переднем сиденье, рядом с вывернутым рулём, лежала книга. Тонкая, в простом картонном переплёте. Дневник. Я протянул руку, пальцы коснулись грубой бумаги. Открыл наугад.
Почерк. Мой. Узнаваемый, с характерным наклоном букв «д» и «у», с теми же завитками на «я» и «ф». Я читал строки, в которых описывался вчерашний ужин в придорожном кафе, разговор с трактористом, мысль о том, что пора бы уже доехать. Но вчерашнего ужина не было. Не было и тракториста. Мы ехали другим маршрутом. Между страниц выпало фото. Я поднял его.
На фото был я. Лет двадцать пять назад. В джинсовой куртке, с модной тогда прической, улыбающийся во весь рот, стоящий на фоне какого-то незнакомого здания. Одежда — чистые девяностые. Я никогда не носил такой куртки. И не был в том месте. Но лицо — моё. Даже шрам над бровью, который я получил в двенадцать лет. Как это возможно?
— Что это? — Мой голос сорвался на шёпот. Я обернулся к Ольге. Она стояла в двух шагах, её лицо было бледным, почти прозрачным в этом слепящем солнце.
— Это твоя запись. Ветка, которая ещё не случилась. Или которая случилась иначе. — Она говорила спокойно, как констатировала факт.
— Почерк мой… но я этого не писал. Фото — моё, но я там не был. Как?! — Внезапный гнев, смешанный со страхом, сжал горло. Я лихорадочно перебирал варианты: подделка? Галлюцинация? Но бумага под пальцами была настоящей, солнце жгло кожу — это не сон.
Ольга вздохнула. Вздох был глубоким, бесконечно усталым, как будто она несла этот груз веками.
— Потому что я не из прошлого, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. В её зрачках, казалось, отражалась не солнце, а какая-то другая, холодная звезда. — Не из девяносто третьего. Не из будущего, каким ты его себе представляешь. Я — из трещины в твоей памяти, где время спуталось.
— Чего? — Я переспросил, потому что слова не складывались в смысл. Они были как обрывки чужого, непонятного языка. — Изнутри? Чего?
— Изнутри тебя. — Она сделала шаг ближе. Я не отступил, но каждое мышце напряглось. — Не из девяносто третьего. Не из будущего. Из точки, где всё обрывается. Где ты теряешь нить.