— Стоит законсервировать находку, — отозвался Миша из-за спины экскаваторщика. — Пригласить специалистов из области.
— Ошибка, — трезво рассудил Удалов. — Специалисты у нас не хуже областных. У нас есть, товарищи, Кастельская!
Последнее слово он произнёс громко, будто ждал аплодисментов. И удивительное дело — есть такая особенная интонация, которую знают люди, поднаторевшие в речах, и эта интонация заставляет присутствующих сложить ладони одна к другой и бессознательно шлёпнуть ими.
При слове «Кастельская» в толпе раздались аплодисменты.
Удалов потаённо улыбнулся. Он овладел толпой. Положение спасено. Подвал будет засыпан.
Елена Сергеевна в любом другом случае на такой ход не поддалась бы. Отшутилась бы, съязвила — она это умела делать. Но тут, пока стояла и ждала, что найдут, пока смотрела на принесённые вещи, поняла — нет смысла начинать войну с Удаловым. Вещи были не бог весть какими древними.
— Сейчас мы, товарищи, под наблюдением Елены Сергеевны спасём культурные ценности и отправим их в музей. Правильно?
— Правильно, — сказали слушатели.
— Ну, где у нас культурная ценность номер один?
Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу, что все эти штуки — дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов сдержался.
Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг за обёрточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла ржавые застёжки переплёта и перевернула первый лист.
Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая её название.
5
Милица Фёдоровна проснулась. Её томило предчувствие. В виске по-молодому тревожила-билась жилка. Что-то произошло за минуты сна. Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплёте лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы, прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли проснутся, как проснулось тело, и всё станет на места. Потревоженная кошка удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и жёлтые фотографии взирали на Милицу Фёдоровну равнодушно или враждебно. Одни умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Фёдоровна упёрла острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось. Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на корточках, в непристойной возрасту позе, листала трёпаную книгу.
Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Фёдоровна заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее побежала кровь, и по дому разнёсся тихий треск — будто заводили бронзовым ключиком старые часы.
Куда вёл ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же стороне? И того быть не могло — там испокон веку был лабаз. Может, во флигель? Там были зелёные ставни с прорезями в виде сердец. И что-то ещё связано с флигелем…
— Милица! — Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно молодой. — Не пугайтесь. Вы узнаёте меня?
— Я не пугаюсь, друг мой, — ответила Милица Фёдоровна, стараясь обернуться. Ответила степенно и тихо. — Я отвыкла пугаться. Подойдите к свету.
Старик подошёл поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах одеколона «Шипр», запах дешёвой парикмахерской, разнёсся по комнате, чужой другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные — нафталиновый, ванильный, шерстяной, камфарный, — толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло занял самую середину комнаты.
— Простите, Милица, — сказал старик. — Я сейчас из парикмахерской.
— Давно у нас, Любезный друг? — спросила Милица Фёдоровна. Она протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах руку.
Старик опёрся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
— Сдал я, — сознался он, распрямляясь. — Сильно сдал.
— Садитесь, Любезный друг, — предложила Милица Фёдоровна. — Там стул есть.
— Спасибо. Я с чёрного хода пришёл. Задами. Не хотел встречать людей.
— Надолго к нам?
— Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил, удастся — может, задержусь. А то помирать придётся.
— Не говорите о смерти, — запротестовала Милица. — Она может услышать. Мы слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.
— Пустое, — проговорил Любезный друг. — Вами, Милица, движет любопытство. Это значит — вы ещё живы.
— Там странное, — сказала Милица Фёдоровна. — Провалилась мостовая. Волнуются, бегают.
— Суета сует, — сказал старик. — Сколько я вас не видел? Лет пятьдесят.
— Вы опять за своё.
— Я прям и неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет — большой срок.
Милице Фёдоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло с ним за эти годы. Для неё они протекли однообразно. Одиноко. Иногда голодно. Последнее время — лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет, лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без времени, вне его пут и шагов.
Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их признал тоже. Кивнул вежливо. Те в ответ закивали, взмахнули бакенбардами, бородами, усами, многократно улыбнулись знаменитой улыбкой Милицы, пожали обнажёнными плечами, качнули локонами и кудрями…
Милица смотрела на него, узнавала то, что уже скрылось под сетью морщин. Предчувствия и сны указывали верно — Любезный друг пришёл.
— Откройте форточку, — попросила Милица, стесняясь своей немощи. — Мне душно. А встаю редко. Весьма редко.
Старик встал, подошёл к окну. Был он высок и до форточки достал, не поднимая вверх руки. Взглянул, открывая форточку, на улицу, вниз, увидел дыру в асфальте и книги рядом. И бутыли с ретортами.
— О боже! — сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть пришла за час до свадьбы.
Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги не держали его.
— Что с вами? — спросила Милица, не поняв причины смятения. — Вам плохо?
Старик не смотрел на неё.
— Ничего, — ответил он. — Это пройдёт. Всё пройдёт.
— Кстати, — проговорила успокоенная Милица Фёдоровна, которой знакомы по себе были приступы слабости и удушья, — куда бы мог вести ход из этого подвала?
— Куда?
— Ну конечно. Я сначала подумала — не в дом ли отца Серафима? Вы помните отца Серафима? Он страшно пил, когда дом у него сгорел. Нет, думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Ещё колонны были покрашены под мрамор. И лабаз рядом. Зачем лабазу такой подвал?.. Может, в лабаз?
— Не в лабаз, — прохрипел старик. — Не в лабаз. Какой ещё лабаз? Ход к вам шёл во флигель. Господи, несчастье-то какое.
«Правильно, — резонно подумала Милица Фёдоровна. — Конечно, выход из подвала должен быть под флигелем». Но она такого не помнит. Совсем не помнит. Запамятовала. А может, и не знала о подвале.
А Любезный друг сердился. Глаза его увеличивались, росли и гневались. И он взлетел под потолок, и оттуда грозил сухим пальцем, и говорил беззвучно…
Это Милице Фёдоровне уже снилось. Она задремала. Старик не взлетал и не грозил пальцем. Он стоял, прислонившись лбом к стеклу, и тяжко стонал.
6
Елена Сергеевна задерживалась. Шурочка отвечала на Ванины вопросы, и было это подобно клубку — ниточка тянулась, вопрос за вопросом, и смысла в них не заключалось. За беготнёй Шурочка чуть не забыла — обещала с пионерами пойти на экскурсию к старухе Бакшт.
Кукушка нехотя выползла из деревянных ходиков и два раза скрипнула, не раскрывая клюва. На третий раз её не хватило. Стрелки стояли на трёх без пяти. А Елены Сергеевны всё не было.
В магазине Шурочку отпустили после обеда. Там не хватятся. Но пионеры ждут.
— Пошли погуляем, Ванечка, — сказала Шура, подлизываясь. (Ванечка мог и не пожелать.) — Может, бабушку найдём.
Шурочка убедила Ваню надеть панаму. Ваня потащил за собой танк на спичечных коробках — согласился гулять на таких условиях.
На мосту через Грязнуху Шурочку с Ваней обогнали знакомые из речного техникума. Дюжие мальчики на велосипедах. Ехали с купания и потому были бодры. Увидев Шурочку, стали делать вид, что Ваня — её сын, отчего очень развеселились. Шурочка обиделась на грубые шутки, Ваня испугался, захотел вниз к речке — посидеть на берегу. Он бил каблуками по булыжникам и упирался. Речникам надоело шутить на жаре, они нажали на педали. Один отстал, обернулся, сказал, что купил два билета в кино, на девять, и будет ждать. Шурочка почти не слушала. Она уговаривала Ваню.
— Ванечка, — говорила она, — пойдём к бабушке. Я тебе конфетку дам, «Золотой ключик».
— Нельзя мне конфеты… — канючил Ваня. — Я хочу ананас. У меня коренной зуб болит…
— А мы сейчас посмотрим твой зуб, — послышался добрый голос сзади. — И, может, даже вырвем его с корнем.
Провизор Савич поравнялся с ними. Он возвращался с обеда в аптеку.
— Я за Елену Сергеевну посидеть взялась, — сказала Шурочка. — А она не идёт.
Савич посмотрел на внука Елены Сергеевны и пожалел, что нет с собой конфеты или другого предмета, которые обычно дарят детям. У него детей не было, а могли бы быть внуки.
— Я хочу золотую рыбку поймать, — сообщил Ваня, не испугавшись доктора.
— Золотая рыбка достаётся трудом, мальчик, — произнёс Савич. Он не умел говорить с детьми.
— Я буду с трудом, — согласился Ваня.
Шурочка воспользовалась разговором и сдвинула Ваню с места. Савич шёл рядом и старался по-свойски говорить с ребёнком, но отвечал невпопад. Провизор в это время думал о жизни, которая не удалась.