Стендаль почувствовал, как всё внутри него напружинилось. Старик был тайной. В нём было нечто зловещее.
— Идём, — сказал Стендаль. — Этого человека упускать нельзя.
…Милица Фёдоровна Бакшт в задумчивости гуляла куда дольше, чем положено в её возрасте. Попала даже на Слободу, чего не случалось уже лет тридцать. Она брела домой в ночи, пора бы спать, слабые ноги онемели, и проносившиеся с рёвом автобусы пугали, заставляли прижиматься к стенам домов. Может, уже и не дойти до дома, до фикуса и шафранной полутьмы. Кошка послушно семенила сзади, стараясь не отставать, и глаза её горели тускло, как в тумане.
Крупная женщина обогнала Милицу Фёдоровну, но не посмотрела в её сторону. Женщину Милица Фёдоровна знала плохо — видела раза два из окна, когда та выходила из универмага.
Савич узнал жену по походке. Когда-то этот перезвон каблуков его пленял, казался лёгким, элегантным. Потом прошло — осталось умение угадать издали, среагировать. И сейчас среагировал. Понял, что жена мучается ревностью, разыскивает его. В два прыжка перемахнул через улицу и спрятался за калиткой во дворе Кастельской. Ванда Казимировна задержалась перед окном, заглянула, увидела, что Кастельская одна. Сидит за столом, читает. Савича там нет. Успокоилась и пошла дальше, к мосту, медленнее, как бы прогуливаясь.
Савич собрался было вернуться на улицу, но только сделал движение, как снова послышались шаги. С двух сторон. Одни — тихие, шаркающие, будто человек не двигается с места, а устало вытирает ноги о шершавый половик. Другие — тяжёлые, уверенные. Савич остался в тени. Калитка дёрнулась под ударом, распахнулась. Задрожал заборчик. Высокий старик с палкой ворвался во двор, чуть не задел Савича плечом, обогнул дом и — раз-два-три! — взгромоздился по ступенькам к двери. Постучал.
Савич выпрямился. Старика он где-то видел. Старик ему не понравился. Было в нём нечто агрессивное, угрожающее Елене. Савич хотел подойти к старику, задать вопрос, но удержался, боялся попасть в неудобное положение: сам-то он что здесь делает?
Пока Савич колебался, произошли другие события. Во-первых, дверь к Елене открылась, и старик, не спрашивая разрешения, шагнул внутрь. Во-вторых, в калитку вбежал молодой человек в очках. Он тащил за руку очаровательную Шурочку Родионову, подчинённую Ванды. Молодые люди остановились, не зная, куда идти дальше. Тут же перед калиткой обозначились ещё две фигуры: одна держала перед собой вытянутую вперёд белую толстую руку; вторая была высока, и лохматая её голова под светом уличного фонаря казалась головой горгоны Медузы. Удалов заметался перед калиткой, а Грубин вытянул жилистую шею, заглянул в окно Кастельской и сказал:
— Он там.
Удалов тут же устремился во двор, обогнал, не видя ничего перед собой, Шурочку с её спутником и принялся барабанить в дверь.
— Что-нибудь случилось? — спросил Савич, выйдя из темноты.
— Не знаю, — искренне ответил Грубин. — Может быть.
— Я ж тебе говорил, — сказал Миша Стендаль Шурочке и тоже подошёл к крыльцу.
Первым вбежал в комнату Удалов. Хотел даже поздороваться, но слова застряли в горле. Старик прижал Елену Сергеевну в углу и старался отнять у неё растрёпанную тетрадь в кожаной обложке. Елена Сергеевна прижимала тетрадь к груди обеими руками, молчала, смотрела на старика пронзительным взором.
— Ах ты!.. — сказал Удалов. Он выставил вперёд загипсованную руку и с размаху ткнул ею старика в спину.
Старик сопротивлялся.
На помощь Удалову подоспел Савич: им двигал страх за судьбу некогда любимой женщины.
Старик охал, рычал, но не сдавался.
Уже и Грубин, и Удалов, и Стендаль, даже Шурочка отрывали его, тянули, а он всё сопротивлялся, поддаваясь, правда, понемногу совместным усилиям противников.
Бой шёл в пыхтении, вздохах, кряканье, но без слов. А слова прозвучали от двери.
— Прекратите! — произнёс старческий голос. — Немедленно прекратите.
В дверях, опираясь на трость, стояла вконец утомлённая Милица Фёдоровна Бакшт. У ног её, сжавшись пантерой, присела старая сиамская кошка.
Старик отпустил тетрадь и отступил под тяжестью насевших на него врагов. Повёл плечами, стряхнул всех и как ни в чём не бывало сел на стул.
— Как дети, — сказала Милица Фёдоровна. — Дайте стул и мне. Я устала.
10
— Любезный друг, — сказала Милица Фёдоровна, — вы вели себя недостойно. Вы позволили себе поднять руку на даму. Извинитесь.
— Прошу прощения, — проговорил старик смущённо.
Елена Сергеевна ещё не пришла в себя. Прижимала к груди тетрадь, не садилась.
— Мой друг не имел в мыслях дурного, — продолжала Милица Фёдоровна. — Однако он взволнован возможной потерей.
— Мне он с самого начала не понравился, — сказал Удалов. — Милицию надо вызвать.
— Справимся, — сказал Стендаль.
— Так разговора не получится, Елена Сергеевна, — сказал старик.
— Ну-ну, — возразил Удалов. Он был смел: с ним была общественность. — Я руку из-за вас сломал.
— Сам прыгнул, — сказал старик без уважения.
— Любезный друг, — произнесла старуха Бакшт, — боюсь, что теперь поздно ставить условия.
Затем она обернулась к Удалову и Стендалю.
— Мой друг не повторит прискорбных поступков. Я ручаюсь. — В голосе её звучала нестарушечья твёрдость.
Удалову стало неловко. Он потупился. Стендаль хотел возразить, но Шурочка дёрнула его за рукав.
— Я полагаю, — продолжала Бакшт, — что наступило время обо всём рассказать.
— Да, стоит объясниться, — согласилась Елена Сергеевна.
Она положила злополучную тетрадь на стол, на видное место.
— Что вы знаете? — спросил старик у Елены Сергеевны.
— То, что написано здесь.
Старик кивнул. Опёрся широкими ладонями о набалдашник палки. Был он очень стар. Неправдоподобно стар.
— Ладно, — сказал он. — Суть дела в том, что я родился в тысяча шестьсот третьем году.
Удалов хихикнул. Засмеялся негромко, поглаживая курчавые ростки вокруг лысины, Савич. Заразился смехом, прыснул Стендаль. Широко улыбался Грубин. Шурочка тоже улыбнулась, но осеклась, согнала улыбку, вспомнила альбом старухи Бакшт.
Сама Бакшт не смеялась.
…Ванда Казимировна заглянула в окно, увидела мужа весёлым, в компании. Это переполнило чашу её терпения. Она вошла в дом. Она была в гневе. Топнула мускулистой ногой, прерывая веселье, и спросила, обращаясь большей частью к мужу:
— Смеётесь? Веселитесь?
Савич опал с лица. Хотел встать, извиниться, хотя и не был виноват. Но и тут порядок навела старуха Бакшт.
Она сказала громко и строго:
— Кто хочет смеяться, идите в синематограф. А вы, мадам, садитесь и не мешайте разговору.
Удивительно, но всем расхотелось смеяться. И Ванда Казимировна села на свободный стул рядом с Шурочкой и притихла.
Старик будто ждал этой паузы. Он произнёс размеренно:
— Я родился в тысяча шестьсот третьем году.
На этот раз никто его не перебил, никто не улыбнулся. Стало ясно, что старик не врёт. Что он в самом деле родился так давно, что он — чудо природы, уникум, судьба которого таинственным и чудесным образом связана с провалом на Пушкинской улице.
— Отец мой был беден. Мать умерла от родов. Жили мы здесь, в городе Великий Гусляр, на Вологодской улице. Отец был сапожником, крестили меня в Никольской церкви, что и поныне возвышается на углу улиц Красногвардейской и Мира. Окрестили Алмазом. Ныне имя редкое и неизвестное.
Старик закашлялся. Кашлял долго, сотрясал большое, видно, совсем уже пустое внутри тело.
— Испить не найдётся, Елена Сергеевна? — спросил старик.
Шурочка сбегала на кухню, принесла стакан холодного молока. Старик выпил молоко, вытер не спеша усы синим платком.
— Мальчиком отдали меня в услужение купцу Томиле Перфирьеву, человеку скаредному, нечистому на руку. Бил он меня нещадно. Но рос я ребёнком сильным, хотя мясо видал лишь по большим церковным праздникам. Помню, были слухи о поляках, которые взяли Москву. До нас поляки, правда, не добрались, но было великое смятение.
Старик говорил медленно, стараясь вобрать в современные, понятные слушателям слова события семнадцатого века. Будто сам уже не очень верил в то, что были они. И сам себе казался лживым — что за дело этим людям до бестолкового шума базарной площади, до заикающегося дьяка с грамотой в руках, до затоптанной нищенки и тройного солнца — зловещего знамения! Было ли такое или подсмотрено в кино через триста лет?
— Кому скучно, может уйти, не настаиваю, — сказал вдруг зло старик. Ему почудились насмешки на лицах.
Никто не ответил. Провизор Савич понимал, что надо требовать доказательств, потому что иначе получается кошмар. Нереальность подчёркивалась тем, что в одной комнате, впервые за много лет, оказались Ванда и Елена.
Старик молчал, смотрел пронзительно, и утихал скрип стульев, шевеление, перегляды.
— Уличил я как-то хозяина в обмере, и это случилось на людях. Шрамы эти до сего дня не совсем сгладились — избил он меня. Ничего, отдышался, но кличку приобрёл — Битый. Так звали. Получается — Алмаз Битый. Правда, я имя неоднократно менял, и в советском паспорте написано Битов. Но это не так важно. Подрос я, убежал из Великого Гусляра, и начались мои многолетние странствия. Сначала пристал я к торговым людям, что шли в Сибирь. Молодой я ещё был и многое принял на себя. Если рассказывать, получится длинный роман со многими приключениями.
Дошёл я с казаками до земли камчатской, бывал и в Индии, а когда вернулся в Россию, было мне уже под пятьдесят, обладал я некоторой известностью как отважный и склонный к правде человек, и если кто из вас имеет доступ к архивам, то сможет найти там, коли уцелели после многих пожаров, столбцы, в которых упомянуто о моих делах и походах. Было вокруг угнетение и чванство, обиды и скорбь. И тогда я подался на юг, в Запорожскую Сечь. Стал я полковником запорожского войска и думал, что завершу жизнь в походах и боях, но случилось однажды такое событие…