С ним я узнала о себе так много. Я узнала, насколько я могу быть свободной с другим человеком и насколько – зависимой.
В ту ночь мне казалось, что мы c ним лежим внутри розовой ваты или на дне морском. Неважно было, что до этого он игнорировал меня несколько недель и на левой руке у меня остался огненный след от ожога, которым я стремилась заглушить боль от его молчания. Все было неважно.
Во сне он взял меня за руку и сжал ее. Легко и очень нежно, так же как час назад взял меня. Я подумала, что впервые в жизни мне нравится совместный сон с кем-то. И невольно улыбнулась, не открывая глаз, потому что первое, что ему сказала, когда мы только познакомились, было:
– Я не могу спать на новых местах.
С ним я могла. И именно с ним я узнала, что такое совместный сон, каким глубоким он может быть или, наоборот, прерывистым, сколько тепла в нем может быть. Каково это – спать не разнимая рук.
А потом он исчезает, отстраняется на недели. И я снова повторяю маршрут своей юности – Покровка, Чистые пруды, только теперь еще и Сретенка и вечный трамвай «Аннушка».
И обледеневший город перед моими глазами. Белый, пустой, холодный, наполненный только огнями, и все люди в нем как тени, манекены – все, кроме него и меня самой.
И его голос в моих ушах в ту ночь, когда он позвал меня; была оттепель, и воздух был сырым, он только что вернулся с Галапагосских островов, и когда я засыпала, он шептал мне на ухо что-то про океан.
И теперь в этой белой городской пустоте со мной была память о его голосе в моих ушах, о его теле и о том, каким бесконечным стало мое собственное тело рядом с ним.
И когда потом сквозь городской холод, белый и пустой, я приходила домой, меня всегда ждала Мальва.
Не переставая вилять хвостом, точно пропеллером, как безумная, она подходила ко мне, теплая и возбужденная, и порывисто била по мне лапой в знак радости. Часто я раздражалась и сердилась на нее, потому что боялась, что она порвет мои колготки. И кричала:
– Ну Мальва, нет, только не это! Только не прыгай, только не лапы!
И затем, когда я переодевалась, а она немного успокаивалась, Мальва снова подходила ко мне, клала голову мне на колени и внимательно заглядывала в мои глаза, чтобы понять, в каком я настроении.
Иногда, когда я возвращалась, с ней гуляла мама, и, уже подходя ко двору, я видела ее долговязую, чуть нелепую фигуру: она так и осталась похожей на кенгуру.
Большие уши, длинные лапы, рыжее тело, черный нос – Мальва.
Я томилась до марта в ожидании, когда Алексей снова позовет меня, и наравне с другим своим декадентским плейлистом почему-то часто слушала Лемешева: «Скажите, девушки, подружке вашей».
И тогда Мальва приходила ко мне в комнату, ложилась рядом со мной или на пол, но всегда блаженно прикрывала глаза, впадала в любовную негу и подставляла свой розовый живот, чтобы я ее гладила, стоило ей только услышать первые аккорды.
Дни проходили в повторении: Мальва спала и валялась со мной, вытянувшись вдоль моего позвоночника, или слушала вместе со мной Лемешева.
Я могла думать только об Алексее, гладя Мальву и катаясь в «Аннушке» по заколдованному кругу.
И вот наступил конец марта.
Холодная пустая комната – его спальня, подоконник весь в книжках. Окно без занавесок, и в нем крыши, крыши, и, кроме крыш и снега, никого – совсем по тексту: «на мир наступает коронавирус, на город – карантин».
Он переворачивает меня на живот и бьет, потом прижимает к себе, и я целую его небритые щеки, колючие.
После он берет меня за руку, гладит мои пальцы и спрашивает, хорошо ли мне.
И я отвечаю, что да. И про себя сквозь потрясение я думаю: ни разу в жизни мне не было так хорошо. Ни в детстве, ни в юности – никогда раньше.
И спрашиваю о его детстве, и он уходит от ответа.
И сырой мартовский ветер завывает посреди моего короткого прерывистого полусна с ним.
Удивление – вот что я испытывала рядом с ним чаще всего. Удивление, что кто-то может так хорошо знать меня и угадывать все мои желания, и такое же удивление от его жестокости и способности внезапно дистанцироваться, исчезать, игнорировать меня на людях. Он был единственным человеком на свете, с которым у меня чувство того, что он – это я, и наоборот, что я это он.
Я вздрагивала от нетерпения каждый раз, когда машина подъезжала к его переулку, так, что таксист оборачивался.
С первых минут нашего знакомства и моего признания о сне я чувствовала заряд темноты и поврежденности, который он несет в себе. И мне не хотелось убегать от этого, наоборот, я чувствовала, что именно его «ненормальность» и даст мне нечто вроде принятия и понимания, недоступных мне от других людей.
В карантин я узнала о его измене. Я заблокировала его везде, во всех соцсетях. И тут же пожалела, после этого я плакала почти каждый день, это была совсем животная тоска, абсолютная и беспредельная. Стыдная и, как все стыдные чувства, сталкивающая с самой собой.
За этой тоской и вынужденно сузившемся жизненным пространством мне оставалось совсем мало.
И конечно, прогулки с Мальвой входили в эту малость, и когда пришла настоящая весна, ее теплая, жаркая часть, мы гуляли с ней подолгу. Несмотря ни на что, Мальва каталась в траве и заражала меня своей радостью, на короткие минуты прогулок я никогда не брала с собой телефон, чтобы отдыхать от него, это время было только моим и ее. Перед каждой прогулкой она смотрела на меня, и у нее был такой смешной выжидательно-возбужденный взгляд. Мы выходили с ней из подъезда, и сначала она с упоением каталась в траве, у нас с ней даже была такая команда: «Кататься – радоваться», а потом она подолгу лежала и смотрела на мир вокруг своими оленьими глазами, на каждую травинку и на листву, и ее шерсть начинала пахнуть солнцем.
Когда сняли карантин, мы ненадолго помирились с Алексеем. Он позвал меня к себе. В ту летнюю ночь я поняла, о чем писала Цветаева, утверждая, что все любящие одного пола. Я поняла, что мое тело – драгоценность: каждое углубление в нем, каждый сосудик, каждый шрам. И его тело так же: каждый след на нем, каждый волосок, каждый отпечаток.
Вначале он сказал мне:
– Ты так смешно смущаешься, меня это возбуждает.
Мне казалось, что он хочет поглотить меня целиком, и мне было страшно от этого. Никто никогда до этого не интересовался мной так, это всегда был более физический, обыденный интерес. Его фраза: «Я хочу смотреть на тебя» значила, что он правда хочет смотреть на меня – так, как другие, возможно, даже не думали. И сквозь свой изначальный страх я чувствовала такое же желание поглотить его. В ту ночь мы с ним дошли до какого-то уже непереносимого исступления, до какой-то крайней точки.
И утром, умывая лицо в его ванной, я подумала: после такого или начинают жить вместе, или расстаются. Я почувствовала, что больше не могу.
И конечно, он выбрал второе – он оставил меня на полтора года. Я осталась одна посреди лета, его тепло стало для меня ненужным. Если я смотрела на небо или на листву, я тут же начинала плакать, слезы текли сами собой, и я уже ничего не знала о себе самой, о себе новой, кроме того, что мне нужен он.
Вначале у меня открылся острый психоз, я не могла спать, я просыпалась в шесть утра, словно от внутреннего удара, он шел откуда-то изнутри моего тела, изнутри грудной клетки, застывал, концентрировался в районе солнечного сплетения и ударял меня изнутри.
И каждый рассвет был то желтым, то оранжевым, то розовым, но всегда одинаково невыносимым.
Между мной и ним – холод, пульсация новогодней гирлянды и боль, и я протягиваю к нему руку, прежде чем открыть глаза и увидеть конечность комнаты, где я нахожусь.
Часто я видела его в соцсетях с другими, и ревность пожирала меня наравне с болью.
Мне хотелось понять, неужели все, что произошло между нами, для него было только эпизодом и ничем больше. Если я встречала его где-то, то он делал вид, что не знает меня, и я в ответ поступала так же. А потом закрывалась в туалете клуба или бара, прижималась лбом к холодному кафелю и повторяла про себя: «Ну ведь это же я. Это меня ты так целовал, это меня ты брал за руку во сне. Это же я, это я, это я».
Я повторяла это про себя много-много раз, потом затихала и принимала правила навязанной мне игры и выходила с холодной улыбкой.
Позже я скажу ему, что эта игра невротическая и мне она не нравится.
А он ответит мне только:
– Все коммуникации между людьми невротические.
Я понимала и не понимала, почему он так поступает.
Намного позже, когда я узнаю его лучше, я найду ответ на этот вопрос в его вечной депрессии и пустоте, в том, как замыкаются на самый крепкий замок мои и его психические проблемы и травмы. Его драматичный брак задолго до меня. Брак, который втянул в себя слишком много темноты. Что бы позже на протяжении всей нашей связи я ни узнавала о его браке, это всегда были тяжелые подробности, в которых было много его вины и боли перед другой женщиной и много ее боли и, возможно, тоже вины перед ним; для меня она всегда была фантомом, хотя я видела ее фото в соцсетях. Со стороны этот брак, закончившийся разводом почти за десять лет до нашего знакомства, напоминал нечто вроде Бермудского треугольника. Как-то мы стояли с ним у перехода на другую сторону улицы, и светофор бесконечно долго горел красным светом, и я сказала ему, смеясь:
– Давай нарушим закон и перебежим.
Он посмотрел на меня серьезно и сказал:
– Это не смешно, моя бывшая жена сбила насмерть человека, который вот так перебегал дорогу на красный свет.
– Прости, я не знала.
В ту минуту мне стало стыдно, а ночью, лежа одна в своей постели, я почему-то долго плакала.
Но летом 2020 года я пребывала в неведении и могла искать причины или только в себе самой, или в нем. В том, что мне казалось намеренной жестокостью. И последние летние месяцы словно отравляли меня своей пышностью, своим цветением, все только подчеркивало мое скатывание в глубины нервного срыва. За секунду до побуждения мне все время снилась та ночь, когда он гладил мои пальцы, или та ночь, когда он гладил мой позвоночник, и я ощущала, что он забрал мою душу.