Днем наступали короткие передышки, минуты ровного дыхания, когда мы с Мальвой выходили из подъезда и бабушки на скамейке называли ее «золотунчиком» из-за цвета ее шерсти, она подходила к ним и вытягивала морду по очереди к каждой из них, и они гладили ее. И Мальва замирала от удовольствия.
А я смотрела на Мальву, на бабушек, которые гладят ее, и думала, что, возможно, в жизни есть что-то еще, кроме моей страсти, возможно, когда-нибудь я смогу это ощутить в полной мере. Может быть, это случится, только когда я постарею.
К осени моя боль приняла хроническую форму, застыла, зафиксировалась, сделала меня холодной и отчужденной, часто злой для окружающих. Так человек с хроническим заболеванием всегда знает до мелочей его течение в спокойные периоды и в периоды обострения, я, будучи астматиком, знаю реакцию своих легких и дыхания на все виды воздуха – на сухой, на влажный, на морозный. И точно так же я знаю все свои реакции на мир без него.
Когда мы кого-то любим, какую цену мы платим за эту абсолютную любовь? За свою потребность в другом, только в одном?
В конце концов мы остаемся наедине с собой. С силой эмоций, которые управляют нами, что, как не опыт одиночества, формирует личность?
За эти полтора года расставания с ним я никем не смогла заинтересоваться, я видела других людей только сквозь их неумение понимать и угадывать меня так, как он. Ни с кем не возникало у меня этого чувства дома.
Я не горжусь тем, что словно вернулась в детство, в состояние детской беспомощности. Вот все исчезли, потому что они не он. Такие чувства я испытывала в семь лет, через полтора года после смерти отца, когда я оказалась в школе. В первом классе другие дети казались мне совершенно непонятными и враждебными существами.
И теперь, уже взрослая, я все чувствовала абсолютно так же.
И с ужасом признаю, что все для меня были чем-то вроде декорации, я поругалась с двумя издателями, утратила многие человеческие связи, все были чужими для меня.
И последний мирный год я прожила в относительном одиночестве. Что мы знаем о мире и о себе, о пределах горя своего и чужого до столкновения с бедой, которую невозможно игнорировать? Которая рушит всю твою жизнь в один момент без твоего участия или прямой вины, она обнуляет и уничтожает танком предыдущий миропорядок, твой опыт и представление о реальности.
В то февральское утро Мальва спала рядом со мной, вытянувшись вдоль моего позвоночника, ее уши были прохладными, нос сухим, сопящим и теплым, как и все ее тело, я встала, чтобы проверить сообщения от редактора, и увидела серое небо и самолеты в нем, слова ■■■■■■■ и ■■■■■■■■■■■ и уже не выпускала телефон из рук до самого вечера.
Потом, уже вечером, я, оглушенная, поехала в центр города, где люди кричали запрещенные теперь всюду слова и лозунги. Ровно полтора месяца назад возобновилась моя связь с Алексеем. И до этого дня я была почти счастливым человеком, насколько я вообще умела и могла быть счастливой.
Я по минутам помнила наше последнее свидание до вторжения.
Он проснулся уже днем и улыбнулся, глядя на меня, я спала, прижавшись к нему. Это было четырнадцатого февраля 2022 года. Наше последнее свидание в мирное время.
До этого ночью в четыре часа я оказалась у него, и я и он были после каких-то вечеринок и клубов, но мы набросились друг на друга как безумные. У меня заканчивались месячные, и моя кровь оставалась на его пальцах, и потом сквозь сон мы долго ласкали друг друга, как животные в норе. Темной и глубокой, теплой. В ту ночь во сне мы ни разу не отвернулись друг от друга, ни разу не разжали объятья, ни разу не отпустили друг друга в море сна.
Только один раз я вышла на кухню за стаканом воды. И возвращаясь к нему в комнату, быстро посмотрела в окно – на крыши, бело-серый мир за окном, рассветный, и такое острое счастье пронзило меня, что я зажмурилась на мгновение.
И я вернулась к нему, к теплу, которое тогда не заканчивалось.
А теперь каждый раз страшно видеть снимки оттуда: фото женщин, девушек, девочек. У многих из них серо-голубые глаза, такие же, как мои. Они смотрят на меня с экрана телефона или ноутбука, а я смотрю на них. Одна девочка на фото с испуганным взглядом прижимает к себе мягкую рыжую обезьяну из ИКЕА. Я сплю с точно такой же.
Рядом со мной сопит Мальва, пока я читаю новости и плачу или трясусь от страха и бессилия. И тошнота то и дело подходит к горлу. А Мальва сопит, как какое-то древнее животное – мамонт или динозавр, и моя психика опирается на нее, на ее присутствие рядом со мной, на ее неосознанное участие во всем, что происходит со мной, и на ее животное первобытное тепло.
Первые месяцы ■■■■■ я, все мои близкие друзья и Алексей были совершенно опустошенными, растерзанными и растерянными людьми. Он почти перестал выходить из дома. Меня же часто пронзал острый страх посреди хорошо знакомых, с детства любимых улиц. И я успокаивалась, только когда приходила к нему.
Тогда мне хотелось отдать или посвятить всю свою жизнь только ему, потому что ни в чем другом я уже не видела смысла. Он же по-прежнему, как и раньше, отстранялся от меня эмоционально. Однако секс нас связывал, то короткое тепло, которое мы получали с друг другом, всегда почти удивительное посреди разрушенной реальности. С ним у меня было это хрупкое чувство, что его тело и наша связь – это мое укрытие от мира, и мне хотелось, чтобы мое тело и вся я стала/была для него тем же.
Летом совсем ненадолго возникла иллюзия, что ничего не происходит, что мы словно живем как раньше. Эта была даже не иллюзия, а опьянение теплом, возникающая стыдная инертность к новостям. В конце июля он уехал в Европу, и когда он вернулся в начале августа, он сказал мне, когда мы ласкали друг друга:
– Когда теперь я еще окажусь в Европе…
И потом я засыпала у него на плече, и он рассказывал мне про могилу Вальтера Беньямина.
Я помню, какой загорелой была его спина в то утро и как потом началась гроза. И небо стало серым, и я превратилась в одну сплошную влагу, в воду.
И как позже мы шли с ним по улице, снова залитой солнцем. И зеркальная витрина отразила нас, стертых лаской. Прежде чем я повисла на его шее, прощаясь.
Остатки этой безмятежности исчезли двадцать первого сентября. Началась новая волна теперь уже совсем вынужденных отъездов. Демьян уехал в первую волну, и еще бесчисленное количество близких и дальних знакомых. Теперь вторая волна забирала всех. Теперь уже самых близких.
Я вспомнила, как в фильме «Народ против Ларри Флинта», когда героиня Кортни Лав умирает, главный герой ходит по дому и в каждой комнате слышит ее смех, ее голос. Мы никогда не можем уйти от присутствия тех, кого любим, от тоски по ним. Даже если их уже нет рядом с нами. Как бы больно нам от этого ни было.
Именно во вторую волну у меня сформировалось окончательно унизительное чувство, что моя жизнь больше мне не принадлежит.
Уехали еще два моих близких друга. Один из них Никита. Помню, как когда-то очень давно он фотографировал меня, обнаженную, в лучах сентябрьского солнца и как мы чуть не переспали с ним в вагоне метро. Он всегда дружил с бездомными и даже в тот вечер отдал свой алкоголь бомжу. Мы напивались с ним в баре, где он работал, и часами хохотали над всем на свете.
Мы обожали одни и те же книжки и постоянно говорили о «Грозовом перевале», о сцене, где Хитклифф раскапывает могилу Кэтрин, чтобы увидеть ее лицо, увидеть, что она не изменилась. И мы спрашивали друг друга: «Ты любил кого-нибудь так, чтобы сделать подобное?» И меня, и его завораживало, насколько чувства в этой сцене вытесняют любую мораль. Однако в чистой кристальной маргинальности самого Никиты было очень много морали, на которую я сама никогда не была способна.
Второй друг был совсем другим. Он был одним из первых редакторов, который не пришел в ужас от моих текстов, он написал мне в начале нашего общения: «Мы можем говорить с вами, вероятно, на одном больном языке».
Он всегда пах Гуччи и кофе с корицей, сигаретами и саморазрушением.
В то время как у большинства моих знакомых и друзей и у меня самой не было денег на клинера, Илья боялся его прихода из-за пятен крови в своей ванной. Как и я в юности, он резал себя. И всегда в период нашей тесной дружбы при одном только взгляде на него я определяла дни, когда это происходило с ним.
И я, и он были одержимы темами любви и смерти. И оба не могли получить то, что хотели. Проблема людей, одержимых любовью, в том, что они ждут от нее слишком многого. Они возлагают на нее все свои надежды и никогда не могут получить то, чего хотят.
Мы оба с ним были одновременно переполненными и пустыми изнутри. Он говорил мне о своих любовниках, я ему о своих страданиях. Как-то мы проговорили с ним весь вечер о мужских гениталиях, мы говорили о них, как говорят о цветах. Это был один из самых свободных разговоров о сексе и теле в моей жизни в далекой теперь предновогодней Москве 2018 года.
И до этого и после летними ночами мы бредили с ним сексом, любовью и славой, и той светской жизнью, которая нас манила тогда, а теперь кажется бессмысленной дурной позолотой, мишурой.
Илья сразу же уехал в Германию. Никита с большим трудом пересек границу Казахстана, есть видео, где он играет с местными собаками, такой же свободный и дикий, как и всегда, только чуть растерянный, и грязные волосы цвета пшеницы падают на его лицо.
Где-то в моем ноутбуке хранятся те фотографии, снятые им, залитые солнцем, из далекого сентября, из невозможной теперь жизни: на них я смеюсь и смотрю на него.
А теперь я смотрю видео, где наша общая подруга сажает его в автобус и прощается с ним, рыдая, и плачу вместе с ней. И мне кажется, этот плач, больше похожий на вой, стоит у меня в ушах. Он всегда теперь будет частью моего сознания и слуха.
Но даже их отъезд, о котором я теперь много думаю и пишу, был для меня только горестным эпизодом на фоне жуткой тревоги за Алексея. В минуты отчаяния и тревоги, когда часы в одних сутках растягиваются, по ощущениям, на годы и месяцы, мне казалось, что никогда больше не будет его холодной полупустой комнаты, крыш за окном и матраса, на котором я так любила прижиматься к его спине в полусне. Весь этот микромир, который мне казался теплым гнездом, точно навсегда отодвинули от меня властной рукой.