Костюмер подает актеру его реквизит и готов проводить его на сцену. По дороге им попадается еще одно зеркало, около которого задерживаются на минуту и другие актеры. Наш тоже смотрится в него, пристально оглядывая себя со стороны. Зеркало отражает его взгляд и отвечает на заданный вначале вопрос: «Да, ты тот, кого я хотело видеть».
Вам кажется это гляденье в зеркало причудой? Для актера это не так. А может быть, вы думаете, что он слишком важничает? Пожалуй, вы правы. Те, кто принимает искусство всерьез, часто слишком серьезно относятся к своей особе. Давайте заглянем теперь в другое зеркало, посмотрим на другого актера.
***
Этот актер ходит в гриме целый день. Около восьми утра он явился сегодня на студию, тяжело опустился в кресло в гримировальной комнате, потер чуть дрожащей рукой свое только что выбритое, но еще заспанное лицо, взбил чубом редеющие волосы над морщинистым лбом и со вздохом сказал: «Одному богу известно, почему все считают, что публике это должно нравиться!» Специалист-гример улыбается на это привычное проявление вывернутого наизнанку тщеславия. Он считает, что наш друт-актер забавен. Так оно и есть. Его имя уже давно стало нарицательным. Его остроумие — всеми признанный факт, хотя в девяти случаях из десяти он лишь повторяет общие места. Он изобрел (или приобрел, где-то украл) личину, весьма непохожую на того юношу, одетого в белую фланель, каким он когда-то, в двадцатые годы, переступил порог застекленной двери в одном ходком боевичке, размахивая теннисной ракеткой и весело крича: «С кем бы мне перекинуться мячом?!» В то время его появление не вызвало особой реакции в публике, если не считать того, что один случайно забредший и всему удивляющийся американец громко загоготал, на что тотчас же зашикала сидевшая перед ним дама, занимавшая всегда одно и то же место в одни и те же дни недели. Закоренелая театралка — да не сгинет их племя во веки веков! — она сама уже обратила внимание на этого зеленого актера-юнца. Его долговязая, тощая, слегка усталая, но молодая фигура не ускользнула из поля зрения и некоторых других дам. Как актера его никто не принимал всерьез, меньше всего — сами актеры, хотя и они признавали, что в особенно смешных ролях он имел успех. Его любили в труппе, потому что ни для кого он не был серьезным конкурентом. Он никогда не говорил о своих тщеславных помыслах. Казалось, у него их и не было. Все считали его обреченным на весьма короткую и бесславную карьеру в скромных рамках общества театральных любителей Оксбриджа. Так предсказывали все, за исключением, конечно, девиц, которые писали ему письма и клянчили фотографии. Да еще за исключением людей с театральным чутьем, как, например, покойный Уильям Армстронг [2] из Ливерпуля.
Вначале даже и Армстронг сомневался. Но он раньше других заметил, что юноша работает и что, хотя ему и привита очаровательная, никого не раздражающая английская привычка к самоуничижению, никакая критика не лишает его самообладания. Казалось даже, что ему нравится слыть дураком. Он выглядел почти как туберкулезный больной, но на саном деле был вынослив, как лошадь.
В те дни люди говорили, что у него нет царя в голове. Теперь они говорят: «Вы знаете, он не дурак» Он им и не был. Он понял свои возможности и решил выжать из них максимум. Это более здравый рецепт успеха, чем безудержное честолюбие. Достигнутая им слава неопровержима. Теперь он уже сам служит гарантией успеха. Имя его в огнях рекламы — признак того, что театральная касса рассчитывает на солидный доход. И в эту самую минуту его фамилия отчетливо выписана неоновыми буквами прямо над входом в театр на Шефтсбери-авеню [3]. Именно тут наш актер после восьми или девяти часов, проведенных на киностудия, готовится теперь выйти на сцену. У служебного входа вахтер вручает ему дневную почту, и он тасует конверты, как умелый картежник. Письма, адресованные в театр, в большинстве помечены надписью «лично». Это почта поклонников. Часть писем принесена в театр из дома его секретарем и снабжена карандашными пометками и напоминаниями.
Актер опускается на широкий диван и закрывает глаза. Он так привык спать урывками, что ему не мешают ни доносящийся с улиц Сохо шум, ни говор людей, стоящих под самым его окном в ожидании билетов на галерку. Он просыпается, когда приходят уличные циркачи, чтобы дать представление стоящим в очереди. Шум любого представления всякий раз привлекает его, хотя он и не находит особого удовольствия в том, что представляют другие.
Ему нечего думать о спектакле, в котором ему предстоит участвовать. Он играл его уже сотни раз и наверное сыграет еще столько же если не в Лондоне, то на Бродвее [4]. Вопрос лишь в том, насколько отзывчивой окажется сегодня публика. Взбудораженный этой мыслью и прибегнув, может быть, к какой-нибудь возбуждающей пилюле или какому-нибудь иному, более или менее сомнительному средству, он легко и достойно пройдет сквозь испытания этого вечера. Его угнетает только мысль о том, что завтра с раннего утра опять надо быть на студии. Но нет! Завтра суббота, а он не снимается в дни утренников, и вообще Британская кинокомпания давно перешла на пятидневную неделю. Сейчас ему даже не нужно существенно менять грим. Надо лишь снять слой общего тона и наложить другой, чуть-чуть подвести глаза — и все. За четверть часа он успеет надеть костюм первого акта. Может быть, встать и пойти повидать премьершу? Нет, она не любит, чтобы ее беспокоили, хотя ему и позволяет это. Он предпочитает зайти поздороваться и выкурить сигаретку в уборной к самой старшей из актрис, которой надо выходить на сцену лишь через сорок минут после поднятия занавеса. Она тоже его обожает, но явно без всяких на него поползновений.
Костюмер приступает к своим обязанностям и подает ему костюм первого акта. Актер на минуту задумывается: начальная сцена дается ему нелегко, так как главную ее предпосылку трудно оправдать. Но стоит одолеть этот кусок, и пьеса покатится по инерции и согласно личным свойствам каждого из актеров. Это пьеса, которую еще долгие годы будут играть во всех труппах Англии и во время летних гастролей по Америке. А когда ее поставят на Бродвее, она соберет самые разноречивые рецензии, и штатный критик газеты «Нью-Йоркер» отметит, что, хотя пьеса эта — всего только «Много шума из меньшего, чем ничего», актерам было так же приятно ее играть, как зрителям смотреть. Он, конечно, изложит все с большим остроумием, чем это удалось мне, и сделает подобающие выводы. И хотя пьеса эта явно бессмысленна, смысл в ней всё же есть: он заключается в том, что из нее удалось сделать. Ведь могла получиться телега, а вышел ролс-ройс, быть может, несколько устаревшей марки, но он резво несется вдаль.
Английские актеры будут обескуражены, прочтя эту заметку. Но тут их утешат слова другого американского критика, подчеркивающие особенность английских актеров, благодаря которой они умеют быть «обезоруживающе бесстыдными, самонадеянными и скромными в одно и то же время. Они целиком поглощены высокой задачей нас развлечь. Они смиренно служат нам и потратили немало времени и труда, чтобы полностью овладеть своим делом».
Перед тем как выйти из своей уборной на сцену актер гасит окурок сигареты. Взгляд его падает на кучку небрежно брошенных писем. Среди них выделяется конверт темно-желтого цвета. Осторожно, двумя пальцами он вытаскивает его. На конверте штамп «Служба Ее Величества». С наигранным, театральным смехом актер бросает его через плечо сочувственно хмыкнувшему костюмеру и говорит: «Не правда ли, забавно?» Затем, живо спускаясь по лестнице, ведущей на сцену, добавляет про себя: «Зачем я все это делаю? Ведь не ради же денег, право!»
***
В бистро, расположенном недалеко от бульвара Клиши, сидят два юных актера. К ним подходит молоденькая актриса. Смотрит на них и улыбается: по выражению их лиц можно думать, что они взвалили себе на плечи заботу о судьбах всей Европы. «Идемте же», — говорит она. Они оборачиваются и глядят на нее в упор. «Пора!» — добавляет она. Один из молодых людей оглядывается, отыскивая циферблат городских часов. Он решил, что иметь карманные часы — это буржуазный предрассудок, и заложил их, чтобы заплатить хотя бы за квартиру. Второй подымается с таким видом, словно хочет оказать: «Не будем раздражать друг друга».
Все трое направляются вместе и сворачивают в узкую улочку, приведшую их к какому-то невзрачному домишке. Его трудно заметить среди ресторанных вывесок и безликих фасадов гостиниц для приезжих. Тут помещается их театр. По дороге они разговаривают о чем-то, и их разговор, хотя и несвязный, как будто содержателен и интересен. Но один из юношей молчит. Он пришел сегодня к мысли, что он неудачник, что ему следовало бы начать писать или же стать химиком. Он хочет заставить спутников обратить внимание на свою молчаливость; уж если ему суждено быть неудачником, думает он, так пусть об этом узнает весь мир.
Орландо в комедии У. Шекспира "Как вам это понравится" (с Эдит Эванс). Театр Олд Вик, Лондон, 1937
Лаэрт в трагедии У. Шекспира "Гамлет". Театр Олд Вик, Лондон, 1937
Однако его товарищи, кажется, не оценили масштабов и всей глубины его мрачности; им слишком часто доводилось видеть, какие преувеличенные размеры она у него порой принимала. Вероятно, он просто недоволен маленькой ролью в пьесе и считает, что он должен был бы играть другую — роль своего приятеля. Возможно, что количество строк в этой роли казалось ему сугубо важным обстоятельством. Однако никому из этих троих не предстоит появиться на сцене. Они заняты лишь обсуждением дела. На той ступени интеллектуализма, на какую способны подняться только французы, и при их склонности доводить все до конца эти экзистенциалистские дети собираются поставить спектакль, где не будет ни одного действующего лица, а кульминационным пунктом, который окончательно сразит немногочисленную, но преданную публику, явится момент, когда один из предметов обстановки сдвинется с места по собственной воле.
Чего же удивляться тогда, что они не торопятся попасть к себе в театр? Несмотря на мрачность второго юноши, все трое счастливы. Они — участники движения, известного под названием «Антитеатр». Они к нему «принадлежат», и это очень приятное чувство — чувство, что ты чему-то сопричастен. Может быть, это тупик, но ведь и тупик бывает по-своему уютен.