***
Актеру, с которым мы познакомились выше, предстояло играть в этот вечер не святого и не поэта, а скорее того, кто «в поступках так близок к ангелу, в воззрениях так близок к богу!» Но лишь только началась первая сцена, в которой он участвовал — будь то в «Гамлете» или в «Короле Лире», — как он тотчас же забыл о своей роли, ангельской или божественной. Он думал: «Какое чудо природы — человек!»
Во всяком случае, образ человека, который мы унесем с собой после этого спектакля, должен быть гораздо большим его натуральной величины, бо́льшим, чем сам человек.
Актер стоит за кулисой в ожидании своего первого выхода, изо всех сил стараясь не слышать произносимых на сцене слов. Но он их так хорошо знает: «Я думал, что герцог Альбанский нравится королю больше герцога Корнуэльского…» Типично трудное начало для пьесы, такой необъятной по своему кругозору, такой домашней по деталям. Гренвилл-Баркер [46] подметил, что «Шекспир отдавал предпочтение началу такого рода в противовес обычным «парадным вступлениям». Но Баркер не обратил внимания, что все большие трагедии Шекспира начинаются с вопросительных или отрицательных интонаций. Начальная строчка в «Отелло» — реплика Родриго: «Ни слова больше». «Чушь, чушь, — говорит Горацио в «Гамлете», — не явится!» Деметрий и Филон в «Антонии и Клеопатре» начинают свой короткий диалог словами: «Нет, наш начальник выжил из ума…» Самсон и Грегори в «Ромео и Джульетте» ведут затяжной словесный поединок, а ведьмы в «Макбете» никак не кончат задавать друг другу вопросы.
Наш актер прислушивается к начальным строчкам. «Опять они этого не сделали!» — говорит он про себя. На репетиции режиссер советовал, чтобы актеры, начинающие первую сцену «Короля Лира» с нескольких прозаических строк, постарались придать этому куску характер частного разговора, возможно, даже вести его шепотом, как бы ожидая, чго их прервут. Режиссер предупреждал актеров, чтобы эта экспозиция не звучала как прямая экспозиция. Пассаж, начинающий пьесу, намеренно приглушен, чтобы наиболее выпукло оттенить блеск и загадочность первого появления главного персонажа. Но сегодня взяло верх то же пагубное желание «дать пьесе хороший толчок», сразу же «поднять» ее — желание, какое мы обнаруживаем почти в каждом представлении «Гамлета» или «Короля Лира».
Все это раздражает нашего актера, пока он стоит за кулисами, и он отходит на несколько шагов от группы сопровождающих его придворных, вместо с ним ожидающих своего выхода. Почему английские актеры, размышляет он, столь внимательные и умелые при передаче подтекста в современных пьесах, так склонны нажимать именно в тех местах, которые Шекспир при распределении светотени сознательно затушевал. Выходя на сцену, наш актер чувствует искушение снизить тон своих начальных строк, чтобы создать хоть какой-нибудь контраст. Это не то, что было у него задумано и что было намечено режиссером, но при топорной работе партнеров это уже кое-что.
Ему некогда раздумывать — хотя бы и очень хотелось, насколько лучше поставлено это дело во Франции и Германии, где в театрах существуют дежурные режиссеры, каждый вечер наблюдающие за ходом спектакля. Он готов в эту минуту согласиться с американским режиссером, который как-то сказал ему, что публику больше всего отвращают от Шекспира актеры с «шекспировскими голосами». Это правда, что сильный, полнозвучный, но пустой, лишенный смысла голос, хоть и способен на какое-то время привлечь внимание, в конечном счете, согласно закону убывающего плодородия, приводит к отупению и скуке. Слишком много, увы, у нас таких актеров, которые, почувствовав простор и акустические свойства (иногда весьма обманчивые) большого театрального помещения, легко усваивают правило: «Когда не знаешь, что сказать, кричи».
Как бы то ни было, но сегодняшний спектакль — «Гамлет» или «Король Лир» — сыгран хорошо и кончился овацией. Пусть это овация на английский манер, но все равно актер не будет ни удивлен, ни разочарован: овация в конце концов есть овация. «Актер испытывает потребность в аплодисментах, — говорил Ирвинг. — Его жизнь и душа на сцене. Энтузиазм публики действует на него благотворно. На ее пыл он отвечает пылом своего сердца». Но чего Ирвинг не добавил и что помог мне открыть его внук, Лоренс Ирвинг (о чем он и сам рассказал бы в превосходно написанной им биографии своего деда, если бы наткнулся вовремя на соответствующий материал), так это ловкость, с какою Ирвинг подучил сидевшего в оркестровой яме музыканта бить в литавры, усиливая тем самым шум аплодисментов в тот момент, когда они начинали постепенно нарастать, но еще не достигли наивысшей точки. И хотя это может вызвать циничную усмешку, я всем сердцем одобряю такую выдумку. Любое средство и любая уловка оправданы, если они помогают поднять настроение публики.
Наш актер, как я уже сказал, отнюдь не был удручен устроенной ему «английской» овацией, то есть овацией умеренной, когда зрители отнюдь не бросаются к ногам своего любимца, хотя подобная дань признания и в обычае у театральной публики на континенте. Английская публика вполне компенсирует недостаток горячности в ежевечерних аплодисментах длительной и чистосердечной преданностью своим актерам. И если сегодня наш актер начинает переодеваться с чувством какой-то подавленности, то это ощущение вызвано вовсе не прохладным приемом публики; подобное уныние для него не обычно. Сегодня, оставшись один, после того как из его уборной ушли последние посетители и он отпустил своего костюмера, он вдруг почувствовал такую пустоту (признаться, уже не в первый раз), что ему показалось совершенно понятным беспокойное желание Кина приказать своему кучеру гнать лошадей к дептфордскому борделю. Он — человек дисциплинированный и по отношению к самому себе и к другим. Но, когда сегодня занавес упал в последний раз, ему показалось, что он вместе с ним упал в глубь Авернского озера, откуда начинается дорога в ад.
Если он не позволил себе опуститься еще глубже, то лишь потому, быть может, что знает по опыту, как мучительно после этого подниматься вновь. Как бы то ни было, но он отослал шофера, сказав, что хочет пройтись до дома пешком и подышать свежим воздухом. Как и большинство из нас, будучи недоволен собой, он переносит свою досаду на других и, шагая по темным улицам, где его почти никто не узнает, перебирает в уме все те замечания, которые намерен изложить режиссеру еще до того, как спектакль будет повторен. Горацио — или, скажем, Кейта — играет актер, которого он сам настоятельно хотел иметь в своей труппе, подобно тому как Ирвинг особенно любил играть с Уильямом Террисом [46]. Это крепкий актер, с привлекательной наружностью и устойчивым темпераментом, но при всех своих качествах маловосприимчивый. Его игра во всех спектаклях столь же неизменна, как и его красивая внешность и могучее сложение. Такие актеры ценятся на вес золота, и шансы их падают только тогда, когда они пытаются превзойти самих себя. К счастью, их спокойствие, скромность и отсутствие честолюбия обычно обусловлены собственным их темпераментом. Они могут подчас страдать острыми приступами неудовлетворенности, но зависть не в их натуре. Таких актеров обожает дамская часть публики и любят товарищи по работе. Это добросовестные ремесленники, но им редко свойственны вдохновение и непосредственность.
Тут наш актер приходит к мысли, что глупо винить в своем настроении других. Он вспоминает, как он радовался приходу старого друга в эту труппу. Он даже начинает подозревать, не говорит ли в нем зависть к человеку, который, по-видимому, не испытывает никаких мучений, ни ощущения неуверенности, ни восторгов, ни падений в глубины Аверна. Если бы можно было слить его собственный темперамент с темпераментом друга, думает он, то какой идеальный актер получился бы в результате!
«Но идеальных актеров не бывает!» — бормочет он, садясь в такси.
***
Голландия — страна маленькая; в ней ровно столько потенциальных посетителей театра, сколько нужно, чтобы поддержать существование ее муниципальных театров. Жалованье у актеров небольшое, и если постановка выдерживает примерно семьдесят представлений, это считается головокружительным успехом. Репертуар во всех шести или семи муниципальных театрах меняется ежедневно, и редко случается, чтобы одна и та же пьеса шла два вечера кряду. Это значит, что каждая театральная труппа вынуждена меняться с другой, путешествуя по всем крупным городам страны. Амстердамская труппа, например, играет в своем собственном помещении только по субботам и воскресеньям, так как эти дни считаются самыми выгодными для дела; в остальные же дни недели она показывает свои спектакли в Гааге или Утрехте. Достаточно представить себе, что актерам приходится два-три раза в неделю укладывать и снова раскладывать все свои гримировальные принадлежности и пожитки, как невольно возникает тягостное сравнение жизни этих актеров с жизнью бродячих трупп старого времени. «Бродячие актеры» — это звучит романтично, и я знавал старых актеров, впадавших в лирику по поводу «передвижных театров», как знавал и тех, кто, годами играя один и тот же репертуар, был склонен утверждать, будто это единственный способ овладеть профессией. Но это не так. Я мало встречал таких актеров или актрис, которые, будучи вынуждены играть одну пьесу в течение продолжительного времени, не тупели бы, и их «профессиональное знание дела» после этого вряд ли становилось лучше.
Голландские актеры, как примерно и датские, сталкиваются лицом к лицу с целым рядом сложных житейских обстоятельств. Беда, общая для многих стран, состоит прежде всего в том, что людей, желающих играть на сцене, обычно гораздо больше, чем людей, готовых платить за то, чтобы посмотреть эту игру. Но для голландских, как и датских, актеров беда усугубляется еще тем, что они играют на языках, изучением которых европейцы не хотят себя утруждать. Редко, очень редко удается голландцу или датчанину пробиться на английскую или американскую сцену, что вызывает зависть, если не гордость их товарищей-соотечественников. Прочим же актерам остается лишь сознание, что международная слава и большое состояние никогда не будут их уделом и что за свою жизнь им придется проделать столько автобусных рейсов, как никому другому, за исключением разве лишь самих водителей автобусов. Может быть, именно это предвидение столь трудного и ограниченного существования помогает голландцам и датчанам выработать силу и стойкость характ