— Гензель! — зарычал Уильям. — Гензель! — При виде собаки его ярость несколько улеглась. Пес не сводил с него настороженных глаз, не смея приблизиться.
— Смотри, Гензель, что он со мной сделал… Погубил меня Рэндольф… Погубил!
Он потянулся к собаке. Но Гензель заскулил и отпрянул.
— Ты не узнаешь меня больше?! — воскликнул Уильям. — Ты не узнаешь меня из-за этой проклятой маски!
И снова он терзал маску, тянул ее, рвал обеими руками с лица.
Снимайся. Снимайся. Снимайся же!
С невероятным, чудовищным приливом сил, Уильям рванул ее в последний раз. И когда маска, наконец, поддалась, разинул рот в страдальческом вопле. Маска оторвалась от лица с громким треском раздираемой плоти.
Уильям вновь завопил, когда невыносимая боль обрушилась на голову и разлилась по всему телу. Он видел, как с головы полетели в разные стороны кровавые брызги. Подняв маску перед собой, он увидел налипшую изнутри кожу. И понял, что натворил.
Он понял.
Вместе с маской я сорвал собственное лицо!
Он повалился на колени. Боль была нестерпимой. Ноги его не держали.
Я сорвал собственное лицо. Вот единственный способ снять маску.
И теперь я умру.
8
Уильям стиснул маску в руке, сминая вместе с нею куски собственной плоти. Все вокруг было залито кровью.
Я не могу допустить, чтобы кто-нибудь еще пал жертвой этой чудовищной маски.
Я должен спрятать ее подальше. Я должен спрятать ее так, чтобы никто никогда ее не нашел.
Раскачиваясь, как пьяный, он поднялся на ноги. Голову словно охватило огнем… она пылала… пылала…
Он увидел Гензеля; тот забился в угол и тихо скулил.
— С тобой все будет хорошо, Гензель… Кто-нибудь… кто-нибудь о тебе позаботится…
Сердце его разрывалось при мысли, что ему придется покинуть Гензеля. Но Уильям понимал, что выбора нет. Он должен защитить людей от злобы ужасной маски.
Изо всех оставшихся сил цепляясь за перила, он поднялся по лестнице на чердак. Кровь хлестала со лба. Она заливала глаза, почти лишая возможности видеть. Он знал, что времени осталось в обрез.
Он вновь упал на колени. Руками нащупал огромный старый сундук, стоявший у стены чердака. Сундук был черный, с золотой отделкой и золотой же защелкой.
Уильям распахнул крышку. Из недр сундука навстречу ему поднялся мощный дух нафталина. Уильям заглянул внутрь. Сундук был туго набит старыми костюмами. Костюмами и масками.
— Должен… спрятать… маску… — прошептал он, чувствуя, как разливается по телу мертвенная слабость.
Он засунул безобразную маску в сундук. Запихнул в самую глубину. Затолкал под кучу старых костюмов. Глубже, глубже, на самое дно. Туда, где никто ее не найдет.
Со стоном он захлопнул крышку. Задвинул на место золотую защелку. Услышал, как она щелкнула. Остаток сил он истратил на то, чтобы придвинуть сундук обратно к стене.
Теперь…
Теперь мне нужно найти место, где умереть.
Он понял, что стоит на коленях возле чердачного шкафа. Глубокого шкафа, который занимал почти всю стену.
Да. Прекрасно.
Он забрался в шкаф. Позволил тьме себя поглотить.
Я умираю. И все равно я буду охранять сундук. Я буду стоять на страже. Я буду стеречь Маску Одержимости.
Даже после смерти я буду хранить ее. Смерть не остановит меня. Я останусь в этом шкафу и сделаю все, чтобы уберечь невинные жертвы от дьявольской маски.
Последним, что слышал Уильям, было жалобное поскуливанье Гензеля за дверью шкафа.
Часть втораяИСТОРИЯ ЛУ-ЭНН40 лет спустя
1
— Не хочу я идти на Хэллоуин к Полли Мартин, — сказала я. — Мне двенадцать лет, считаю, я вправе сама решать, на какие вечеринки ходить.
Я стукнула кулаком по диванной подушке.
— Полли устраивает отстойнейшие вечеринки на Земле. Нет. Во Вселенной. Ее вечеринки — это даже не отстой, они оскорбляют само слово «отстой»!
Мой приятель Девин О`Бэннон рассмеялся:
— Смешная ты, Лу-Энн!
— Ничего смешного! — возопила я. — Я серьезно. Почему весь Хэллоуин должен пойти коту под хвост из-за…
— Вы дружили с Полли еще с детского сада, — напомнил Девин. И запихнул в рот пригоршню попкорна.
— Говоришь как моя мама, — проворчала я. — Если мы сто лет друг друга знаем, это еще не значит, что мы подруги.
Девин что-то пробубнил, но поскольку рот у него был под завязку набит попкорном, я ни слова не разобрала. Вот неряха! Но это ничего. Должна сказать, что все друзья у меня как на подбор — не чудаки, так остряки.
Мы с Девином расположились на противоположных концах дивана в моей гостиной. Оба положили ноги на журнальный столик. Девин беспрестанно зачерпывал горстями из миски приготовленный моей мамой попкорн. Половина зерен благополучно отправлялась к нему в рот, вторую половину по-братски поделили пол и диван.
Моя половина дивана была чистой. Я попкорн не люблю. Я уважаю только сладости. Я знала, что в морозилке лежит коробка шоколадного мороженого. Но мне было лень встать и принести. И лень, и вообще неохота.
— Знаешь, что еще меня бесит в ее вечеринках? — спросила я.
Он усмехнулся:
— Помимо всего?
— Она собирает деньги, — сказала я. — По пять долларов с человека. Почему мы должны платить за скуку? С тем же успехом я могла бы бесплатно скучать и с тобой.
— Спасибо, Лу-Энн. Ты настоящий друг.
По тому, как я поддразниваю Девина, вы наверняка уже догадались, что он мне страшно нравится.
— Пять долларов, — пробормотала я.
— Ну, ты же знаешь Полли. Лишнего бакса она ни за что не упустит.
— Догадайся, какая у Полли любимая игра для вечеринок! — простонала я.
— Неужели в бутылочку?
— Нет. Заткнись. Эта похлеще. Ее любимая игра — это когда все трут лоб воздушным шариком, пока тот не наэлектризуется и не пристанет. А потом смотрят, на чьей физиономии он дольше продержится.
Девин опять рассмеялся:
— Шарики есть? Можем попрактиковаться!
Я дала ему хорошего тычка в бок:
— Чего ты все время ржешь? Ничего ж смешного.
Он выплюнул в ладонь непрожаренное зерно. После чего прилепил его мне на нос.
Я шлепнула его по руке.
— Почему ты ведешь себя, как ребенок?
— У тебя научился.
— Не мог бы ты угомониться?
— Могу попробовать.
Я зачерпнула из миски пригоршню попкорна и высыпала на его курчавые рыжие волосы. Он дико замотал головой, разметав попкорн по всей гостиной.
Как я уже говорила, Девин мне очень нравится. Он весельчак. Не то что Полли Мартин.
Полли хорошенькая, как картинка. Честное слово. Она умница и красавица, сногсшибательная красавица — с этими ее зелеными глазищами и ослепительной улыбкой. Прямо как из рекламы зубной пасты.
Ее беда в том, что она ну о-о-о-о-очень серьезная. Всегда. Нет, положим, иногда она все-таки улыбается, но смеющейся я ее ни разу не видела. Она никогда не шутит. Она никогда не понимает, если ее поддразнивают. Она причисляет себя к «зеленым», печется о спасении лысых орлов, и, вдобавок, вегетарианка. Словом, вы себе представили.
Нет, во всем этом, конечно, нет ничего дурного. Но ведь я говорила — среди моих друзей одни хохмачи, клоуны и раздолбаи. Так что дружба у нас с ней непростая.
— Почему ты считаешь, что если человека силком загоняют на вечеринку к Полли — это смешно? — спросила я. — Тебе, кстати, тоже придется идти.
— Нет, мне не придется.
— Прошу прощения? Это почему же?
Его улыбка исчезла. Он поднял глаза и посмотрел на телевизор на стене. Тот работал с выключенным звуком. У нас в доме телевизор держат постоянно включенным. Не спрашивайте меня, почему. Там как раз шел какой-то кулинарный конкурс — команды участников старались как можно быстрее сготовить кексы.
— Ты, Лу-Энн, небось считаешь себя самым несчастным человеком на свете, — сказал Девин. — Но самый несчастный здесь я. Я бы убил кого-нибудь за возможность пойти к Полли на вечеринку.
— Ты же шутишь, да?
— Если бы. — Он горестно вздохнул. — Мой Хэллоуин будет куда как паршивее твоего.
Я уставилась на него, ожидая, когда он продолжит.
Он смахнул с волос оставшийся там попкорн.
— Знаешь, как пишется слово «трагедия»?
— Разумеется, знаю. Я, в отличие от некоторых, не сидела три года в первом классе.
— Я сидел только два! — сказал он. — Моя жизнь — трагедия, Лу-Энн. Мой Хэллоуин — трагедия. Вот самое подходящее слово.
Мы с Девином постоянно обсуждаем «подходящие» слова. Он знает, что я хочу стать писательницей, когда вырасту. Я здорово умею сочинять истории. Все говорят, что у меня богатое воображение.
Мама, впрочем, говорит, что у меня слишком богатое воображение. Само собой, это не комплимент. Ей бы хотелось, чтобы я была более серьезной, как мой младший братец Митч.
— Ладно, зануда, не томи, — сказала я. — Объясни уже, в чем трагедия.
— Мой папа приобрел тыквенную ферму, — сказал он.
— Какой из него фермер! Он же работает в страховой компании. Ой. Извини. Я хотела сказать, работал в страховой компании. Знаю, он ищет работу. Но… тыквы?!
Девин закатил свои карие глаза:
— И не говори. На самом деле, он ее просто снял на время. Это одно из тех мест, где тыквы на выбор. Ну, ты знаешь. Приходишь в поле, сам выбираешь тыкву, сам срезаешь. Здорово, да?
— Мы так делали, когда мне было пять, — сказала я. — Мне эти их длинные перекрученные побеги казались жуткими. Митчу было два, так он вообще разревелся. Так мы ни с чем и уехали.
— Я и сам готов зареветь, — сказал Девин. — Но папа считает, что можно поймать удачу на продаже тыкв. А до Хэллоуина всего неделя. Много ли тут продашь?
Я покачала головой:
— Надо же…
— Погоди, — сказал Девин. — Сейчас будет апофигей. Он выбил разрешение забрать меня из школы на всю эту неделю, чтобы я помогал ему на ферме.