О том, как на постоялом дворе некий суфий наставлял слугу по части ухода за его ослом
Однажды суфий, путник запоздалый,
На некий двор заехал постоялый.
И старого осла, свое владенье,
Оставил он слуге на попеченье,
А сам расположился в общем зале,
Где путники питья и пищи ждали.
Там в созерцанье суфий погрузился
Пред тем, как напитался и напился.
Нам всем известно; книги — кладезь знанья,
Но книги суфиев — лишь созерцанье.
Те книги — белый снег — оплот ислама
Сотворены без помощи калама.
Иных в тех мудрых книгах знаков нет —
Лишь созерцанья свет да странствий след.
Но блюдо с пловом внес служитель в зал,
И суфий созерцание прервал.
И перед тем как взять немного плова,
Он вспомнил про осла и молвил слово:
«Слуга любезный, ты уважь меня,
Задай ослу побольше ячменя».
Слуга ответил: «Смею вам сказать я,
Что это нам привычное занятье!»
Приезжий продолжал: «Осел немолод,
Корм должен быть размочен и размолот!
Да жгут скрути и разотри бока
Скотине, чья поклажа нелегка!»
Слуга ответил: «Мы почти с рожденья
В странноприимном служим заведенье,
И верьте, мудрый, что известно нам,
Как угождать приезжим и ослам!»
Но суфий продолжал: «Налей воды,
Да подогрей, чтоб не стряслось беды!»
«Мудрейший суфий,— прошептал служитель,—
Усердием наша славится обитель!»
«Так вот — очисти стойло от камней
И принеси песка, не пожалей!»
«Отец,— вскричал служитель,— ради бога,
Не наставляйте знающих так строго!»
Но суфий рек: «Почисть осла скребницей!»
Слуга ответил: «Рад я потрудиться!»
«Да отпусти подхвостную шлею,
Щадя скотину бедную мою!»
Сказал слуга, смиряя раздраженье:
«Нам ведомо с ослами обращенье».
Но поучал хозяин непреклонный:
«Ночь холодна, покрой осла попоной!»
Сказал служитель: «От пустых речей
Не обнаружишь в молоке костей.
Хоть и учены вы, но я умелей,
Ибо состарился на этом деле.
Ослов за век свой повидал я много,
Всем услужал с благословенья бога.
Позвольте же уйти мне, чтоб и ныне,
Как -дорогой родне, служить скотине!»
Слуга с почтеньем голову склонил,
Ушел и во мгновенье позабыл
О всех ослах на свете и конюшнях,
Как о вещах никчемных и ненужных.
Смеясь, пошел он прочь, чтобы повсюду
Рассказывать про путника-зануду.
А суфий наш, словам поверив ложным,
Забылся сном, коротким и тревожным.
Что виделось во сне ему недолгом?
Лежал осел несчастный, задран волком.
Потом осел хромал и оступался,
И суфий то стонал, то просыпался.
Но вот стряхнул он вовсе сои проклятый
И стал шептать священные аяты.
Молил во власти горя и забот:
«Кто в черный час на помощь мне придет?
Слуга, кому я выказал почтенье,
К ослу не проявил ли небреженья?
У ненависти быть должна основа,
А что слуге содеял я плохого?
Так просто сын Адама никогда
И дьяволу не причинит вреда.
Ведь только для змеи и скорпиона
Нет ничего святого, нет закона,
И человеку эти твари яд
Вогнать безвинно в тело норовят.
Без повода лишь волк несет несчастье
Тем людям, чью скотину рвет на части.
Но человек не волк, не гад ползучий.
Он без причины никого не мучит.
И я напраслину возвел на брата,—
А это все раскаяньем чревато».
Покуда суфий пребывал в тревоге,
Осел лежал некормленый с дороги.
Был голоден несчастный, и седло
Ему под брюхо, бедному, сползло.
И думал он, продрогнувший насквозь:
«И горсти ячменя мне не нашлось?
Ужели должно мне сто тысяч мук
Терпеть от нераденья здешних слуг?»
Что там ячмень? Задай ему солому.
Он был бы счастлив лакомству такому.
Но, слава богу, вот и ночь прошла,
Недобрая для нашего осла.
Пришел слуга, он бедную скотину
Поставил на ноги пинками в спину.
Потом поправил он, ругаясь зло,
Ослу под брюхо сползшее седло.
К несчастью, бессловесные созданья
Не могут описать свои страданья.
Наутро суфий в путь пустился снова
Из своего прибежища ночного.
Но вдруг его осел в изнеможенье
Шататься стал и падать На колени.
Все те, кто помогал поднять, его,
Болезнь старались распознать его.
Один отыскивал в копыте камень,
Другой нащупал рану за ушами-
А третий, суетившийся вокруг,
Припомнил суфию: «Не ты ли, друг,
Еще вчера, пред тем как спать ложиться,
Не мог своей скотиной нахвалиться?»
«Слуга был плутом,— шейх сказал на это,—
И мой осел до самого рассвета
Вкушал лишь божью милость, и сейчас
Он, может, падает, творя намаз!»
...Умей коварство различить, мудрец,
В словах красавиц, в том, что шепчет льстец.
Ведь даже дьявол, свой скрывая лик,
Порою говорит: «Аллах велик!»
Он льстит или сулит нам благодать,
А сам мечтает шкуру с нас содрать.
Стократ беда вдыхающим терьяк
Из уст того, кто нам не друг, но враг.
Бывают люди добрые и злые,—
Да различит Адам Иблиса в змие!
Иной тебе, что ты велик, твердит,
А сам, как на овцу мясник, глядит.
Мы уловить врагов должны стремиться,
Чтоб нам самим в силки не уловиться.
Ты на примера этого слуги
То, чем владеешь, сам обереги.
Не лезь в дела чужие и не строй
Счастливый дом свой на беде чужой.
Рассказ о том, как некоему человеку во времена Омара привиделся на небе молодой месяц
Мудрец, способный зреть вещей основу,
Внемли, о друг, бесхитростному слову.
Во времена Омара неспроста
Собрались люди в первый день поста —-
Нет лучше дня, чем этот, для гаданья,
Предвиденья судьбы и прорицания.
Промолвил некто: «В небе над собой
Сейчас я вижу месяц молодой!»
Поверив подданному своему,
Стал вглядываться и Омар во тьму.
Он вопросил: «Где ж месяц, иль исчез?..»
Ответил некто: «Девяти небес,
Быть может, мой и не увидит глаз,
Но месяц в небе вижу я сейчас!»
Омар сказал: «Дай бог тебе здоровья,
Но влажным пальцем проведи по брови!»
И некто сделал, как Омар сказал,
И вправду месяц в небесах пропал.
Омар изрек: «От брови волосок
Загнулся вниз и взгляд твой пересек.
И луком стал для твоего он зренья
И ввысь пустил стрелу воображенья.
Но если, искривившись, волосок
Твое смутить воображенье мог,
То и подумать страшно, что случится,
Когда не только волос искривится!»
О том. как крестьянин гладил льва в темноте, полагая, что это бык
Исполнил некто свой дневной урок
И в хлев быка поставил под замок.
А ночью лев, засова не задев,
Сожрал быка, проникнув с крыши в хлев.
Он сытый лег на месте, где привык
Валяться по ночам покойный бык.
Пошел хозяин, чем-то озабочен,
Свою проверить собственность средь ночи.
Во тьме он гладил львиные бока,
Считая, будто гладит он быка.
И думал лев; «Благодари Аллаха,
Что здесь темно, а то хлебнул бы страха!»
Притча о том, как суфии продали осла, принадлежавшего их собрату, чтобы однажды наесться всласть
На эту притчу обрати вниманье,
Она о том, как вредно подражанье.
Почтенный суфий, истины носитель,
Пришел в странноприимную обитель.
Он знал о злоключениях собрата,
Чей не ухожен был осел когда-то.
И потому, чтоб не случилось зла,
Сам накормил и напоил осла.
Лишь после этого свое владенье
Оставил он слуге на попеченье.
Но что провидеть можем мы —- рабы
Недоброй или доброй к нам судьбы?
Где путник до утра обрел жилище.
Теснились суфии, что были нищи.
Нам ведомо; людская бедность всех
Ввести способна и в соблазн и в грех.
И не тебе судить, о богатей,
Изнеможденных нищетой людей,
Которые, чтобы достать съестного,
Задумали продать осла чужого.
Ведь говорят, когда припрет беда,
Годна и оскверненная еда.
Итак, свершилось зло, осла не стало,
Но было снеди куплено немало.
И в доме суматоха поднялась:
«Уж нынче-то мы попируем всласть!
Три дня не нарушали мы Поста,
Зато теперь душа у нас чиста:
Хоть и бедны, мы все ж творенья божьи,
И долее поститься мы не можем».
Твердили суфии, едва не плача:
«Сегодня ночью и у нас удача!»
По слепоте и с голоду полову
Они сочли зерном (скажу я к слову).
С улыбкой суфий, хоть устал с дороги,
Взирал на тех, что были столь убоги.
Все воздавали суфию по чести,
Его сажали на почетном месте,
Касались их уста его руки,
Ему давались лучшие куски.
Но вот наелись все до пресыщенья,
И началось всеобщее раденье.
И думал суфий наш, впадая в раж:
«Не нынче веселиться, то когда ж?»
Плясали все, стучали в пол ногами,
Сметали пыль с лежанок бородами.
Взвивался дым из кухни в потолок,
Вздымалась пыль клубами из-под ног.
В том нет греха, что за один присест
Иной голодный суфий много ест.
Бывает часто в этой жизни нищей
Свет истины единственной их пищей.
Но суфиев таких наперечет,
Кто только светом истины живет.
Все остальные к плотскому стремятся,
Хоть праведными братьями гордятся.
А между тем раденья продолжались,
Припасы, всем на радость, не кончались,
И кто-то взял тамбур и песнь завел,
Запел: «Пропал осел, пропал осел!»
Бия ногами в пол, все танцевали,
«Пропал осел! Пропал осел»,— кричали.
И странник наш, пируя среди ночи,
«Пропал осел!» — кричал не хуже прочих.
Он пел, плясал, покуда не устал,
Со всеми повторял: «Осел пропал!
Уже рождался новый день, когда
Все разошлись поспешно кто куда.
Осталось постояльцев маловато,
И пыль наш странник выбил из халата.
Свои пожитки поспешил свернуть,
Чтобы навьючить на осла — и в путь.
Но своего в хлеву — о наказанье! —
Не обнаружил суфий достоянья.
Решил он: «Может, дальнею тропой
Повел слуга осла на водопой».
Но вскоре без осла слуга пришел,
И суфий вопросил: «Где мой осел?»
Сказал слуга: «Сам рассуди по чести —
Ведь ты проел осла со всеми вместе!»
«Но этого осла, свое владенье,
Я на твое оставил попеченье!
Не мне, а досточтимому кади
Свой довод в оправданье приведи,
Ибо осла, что мне служил с любовью,
Твое мне не заменит пустословье.
Сказал еще Пророк: „То, что дано,
Да будет в должный срок возвращено!“
Пойдем, слуга, чтоб плату за утрату
Мне присудил судья по шариату!»
Сказал слуга: «В усилиях бесплодных
Что мог я сделать пред толпой голодных?
Котам голодным брось съестного малость
И отними попробуй, что осталось.
Я сладким был куском в когтях котов,
Я был одной лепешкой на сто ртов»,
«Но почему потом ты не пришел
Дать знать о том, что мой пропал осел?
Сказал бы я судье: „С воров взыщи".
А где они теперь? Ищи-свищи!
Они бы по велению закона
Мне возместили бы хоть часть урона!»
Сказал слуга: «Ты сам кричал безбожно,
Тебя дозваться было невозможно.
Тебя я звал, но ты не услыхал.
Ты сам плясал, кричал: „Осел пропал!"
И порешил, в конюшню возвратясь, я:
Осел был продан с твоего согласья!
Как мог я знать, что, истину познавший,
Не знаешь ты, где твой осел пропавший?»
Сказал скотины, собственник былой:
«Мне наважденье ум застлало мглой.
Я разорен доверием поспешным,
Бездумным подражаньем людям грешным,
Продать готовым, чтобы всласть поесть,
Чужую вещь и собственную честь.
Я тяжким наказаньем поражен,
Но поздним пониманьем награжден!»
История о несостоятельном должнике, который, сидя в темнице, объедал всех других узников
Один должник, не возвративший долга,
Был заключен в узилище надолго.
И, поедая все за семерых,
Он стал бедой для узников других.
Иные славились едою скорой,
Но где угнаться им за тем обжорой!
Всяк тот, чей путь не озарен Кораном,
Жрет, словно нищий, даже став султаном.
Тюрьма, что и была не райским садом,
С тем объедалой стала сущим адом.
Когда покою мы спешим навстречу,
Беда, как волк, нам прыгает на плечи.
А где. покой? В которой стороне?
Там, где мы с Истиной наедине!
И каждый чем-то должен поплатиться
За то, что в мир пришел — в сию темницу.
Для тех, кто в нору мыши попадет,
Становится опасным каждый кот.
От своего соузника-обжоры
Страдали и грабители и воры.
Они через помощника судьи
Судье послали жалобы свои.
«И так нещедрый нам кусок положен,
Но и того теперь мы съесть не можем.
Сосед нас объедает день за днем
Так, что мы скоро с голоду помрем.
Он отнимает пропитанье наше,
Усугубляет наказанье наше!
А станем мы роптать, так этот тать
Твердит, мол, нам господь велел вкушать.
Там, где острожники едят и пьют,
Незваный, он, как муха, тут как тут.
Что нам дают, он все сожрать готов,
Так. будто у него пятнадцать ртов.
Не откажи, судья, нам в благостыне,
Лишь на тебя у нас надежда ныне.
Судья, благое дело соверши,
Хоть для спасения своей души:
Возьми его от нас, и превратится
В небесный рай зловонная темница.
Иль кто-нибудь пускай на свой доход
Его на содержание возьмет».
Помощник передал судье прошенье,
Пересказал несчастных злоключенья.
И тот призвал обжору и ему
Сказал: «Позоришь ты мою тюрьму.
И потому ступай-ка из-под сих
Хотя и смрадных сводов, но благих!»
Взмолился узник, плача и стеная:
«Твоя тюрьма мне вожделенней рая,
С таким моим пристрастием к съестному
Не приживусь я ни к какому дому.
До Страшного суда не то что мне,
Аллах отсрочку дал и Сатане»,
«Мне ведомо,— сказал судья в ответ,—
Мошенникам на воле места нет,
Но обитатели моей темницы
Мечтают от тебя освободиться,
И кто нам согласится подтвердить,
Что долга ты не можешь уплатить?
Всяк, кто с тобой сидит, правдив едва ли,
Поскольку хочет, чтоб тебя убрали.
Так пусть тебя повсюду проведут,
Объявят, что мошенник ты и плут,
Чтоб знали все, твой видя мерзкий лик,
Что ты несостоятельный должник.
Тебе торговый и другой народ
Пусть в долг и малости не продает,
Ибо я впредь ни по какому иску
Тебя к тюрьме не подпущу и близко.
Что ж до деяний гнусных Сатаны,—
В Коране все они объяснены».
И чтоб тому, что порешили, быть,
Велел судья верблюда раздобыть.
Верблюда привели: за ним шагал
Хозяин, что дровами торговал.
Судья его утешил: «Нам нужна
Твоя скотина только дотемна!»
И силой водружен был на верблюда
Тот, кто собой являл обжорства чудо.
Того, чей грех чернее даже кражи,
Весь день возили в окруженье стражи
Мимо базаров, площадей и бань,
Где был и благородный люд, и рвань,
Чтоб людям всем был облик плута ведом...
А тот, чей был верблюд, тащился следом.
Глашатаи кричали и по-тюркски,
И даже по-румийски и по-курдски:
«Сей человек, чей непригляден вид,—
Источник всех обманов и обид.
Пусть с ним, чьему обжорству нет предела,
Никто отныне не имеет дела.
Его слова хоть сладки, но обманны,
Его одежды крадены и рваны.
Сей злоумышленник в один присест
Всех правоверных города объест.
Коль впредь вы иск предъявите ему,
Не будет брошен он, злодей, в тюрьму!»
И так, чтоб плута видели воочью,
Его возили, отпустив лишь ночью,
Ссадив с чужой скотины в час, когда
Взошла на небе первая звезда,
Сказал владелец бедного верблюда:
«Ночлег мой слишком далеко отсюда,
И ты, о чьих делах читали в свитке,
Мне должен возместить мои убытки!
Я за тобою бегал, словно тень,
И мой верблюд возил тебя весь день».
Тот, кто был изгнан даже из острога,
Сказал: «Мне кажется, ты глуп премного!
Что нет ни денег у меня, ни хлеба,
Клич возносился до седьмого неба.
Что я злодей, кричали здесь до ночи,
Иль то не слышишь ты, чего не хочешь?
Иль разумение твое темно
От мыслей, коим сбыться не дано!»
Всегда лежит господняя печать
На даре видеть или же внимать.
Лишь бог и уху нашему, и глазу
Дарует слух и зренье, хоть не сразу.
Но истину, что озаряет нас,
Бог открывает не во всякий час.
Сказал еще Пророк: «В земной юдоли
Лекарство создал бог для каждой боли.
Но всякого лекарства назначенье
Нам не постичь без божьего веленья!»
Рассказ о том, как некий человек искал жилище
Тому, кто дом искал, чтоб взять внаем,
Друг показал разрушившийся дом.
«Будь крыша здесь, где ныне крыши нет,
Ты б нанял дом, я был бы твой сосед!
Когда была б здесь комната вторая,
Семья жила б твоя, забот не зная!
И если был бы возле дома сад,
К тебе прийти я в гости был бы рад..
Когда в порядке было бы строенье,
Его внаем ты взял бы без сомненья».
Ответил друг: «Ты мне желаешь благ,
Со всей душой мы взяли б дом и так,
Но я боюсь, что будем мы рабы
Домовладельцев: «если б» да «кабы»!
Рассказ о том, как некий хозяин выяснял достоинства купленных им рабов
Один хозяин от богатств своих
Двух приобрел рабов недорогих.
И речью, что дается всем нам в дар,
Стал купленный испытывать товар.
Известно: наша речь на первый взгляд
Иль сахарный сироп, иль горький яд,
Слова, что плохи или хороши,—
Лишь занавес пред сводами души.
Людская речь — завеса, а за ней
Порою клад, порою жало змей.
Скажу точней: за каждым словом — клад,
Но клад, который змеи сторожат.
Был первый раб с повадкой златоуста.
Словами выражал он мысль и чувство.
Казалось, речь его без берегов
Морская ширь, где много жемчугов.
Не прям наш путь, нам свойственны грехи,
Как отделить нам суть от шелухи?
Определяет лишь Корана свет,
Где истина, где суета сует.
Скосив глаза, мы зреть обречены
На полуночном небе две луны.
И две луны нам кажутся при этом
Как бы вопросом нашим и ответом.
Но двух на небе лун — мы знаем — нет,
А есть одна, и в ней сокрыт ответ.
Ты взгляда не. коси, чтобы видна
Была на небе лишь одна луна.
Когда перед тобою собеседник,
Твой слух — не судия, а лишь посредник.
Туманна может быть и лжива речь,
И от обмана чтоб себя сберечь,
Доверься лишь тому, что видно глазу...
Но возвратимся к моему рассказу.
Хозяин понял: получил он в дом
Раба, что быстрым обладал умом.
Хозяин, подозвав раба второго.
Поморщился от запаха дурного.
Шел от раба такой тяжелый смрад,
Что покупщик покупке был не рад.
Он, морща нос, промолвил: «Ради бога,
Сядь или стань подалее немного.
Сказать по чести, лекарям бы надо
Лечить твой рот от гнили и от смрада.
Так, говоришь, ты раньше был писцом
И каллиграфа труд тебе знаком.
Ну что ж, хоть от тебя исходит смрад,
Тебе, рабу, я и такому рад.
Ибо сжигать не стоит одеяла,
Коль под него одна блоха попала!»
Сказал хозяин: «Первый мой гулям,
Ты сходишь в баню и вернешься к нам!»
А сам остался он с рабом вторым,
Сказал ему: «Давай поговорим!
Ты так Чистосердечен и толков,
Что стоишь ста иль тысячи рабов.
Я вижу: ты — слуга хороших правил,
А не такой, как друг тебя представил.
Ом мне сказал, что ты — мой раб второй —
Нечестный, лживый и такой-сякой».
Ответил раб: «Мой друг душой вовек
Не покривит; он — честный человек.
Правдив он, и душа его чиста,
В нем выше чести только доброта.
Правдивость свойственна ему отроду,
Я за него готов в огонь и в воду.
Его слова не могут быть обманны,
Наверно, правда, есть во мне изъяны.
Своих изъянов зреть мы не вольны,
Любой изъян видней со стороны.
Когда б порочный видел свой порок,
Он с легкостью его б исправить мог.
Я, например, не вижу черт своих,
Меж тем как вижу лица всех других.
Не всякий из Аллахом сотворенных
Сильней своих пороков затаенных».
«Постой, мне мыслей не постичь твоих!» —
Хозяин приказал, и раб затих.
Хозяин продолжал: «Чтоб стало ясно,
Что приобрел тебя я не напрасно,
Ты расскажи про друга своего,
О всех изъянах и грехах его!»
«Ну что ж, хозяин, грех того гуляма,
Что слишком прост, все говорит он прямо.
Второй порок, вернее, благодать,
Что он за правду жизнь готов отдать.
Порой мы промышляем добротой,
Боясь суда в преддверье жизни той.
И нам, чтоб истины постигнуть суть,
Хоть раз туда б хотелось заглянуть.
Так и вода истока там, на взгорье,
Мечтает стать рекой, текущей в море.
Сказал Пророк: „Узнает всяк из вас,
Что суждено ему, лишь в судный час,
Когда за зло и за добро ему
Воздастся мерой — десять к одному!"
Порою и щедры мы в ожиданье,
Что нам за щедрость будет воздаянье.
Но ведь жемчужин блеск не награжденье
Искателю дает, а утешенье,
И потому грешит дающий тот,
Кто за даянье щедрой платы ждет.
Даянье, коему ты знаешь цену,
Сродни не благостыне, но обмену.
И потому даяние подчас
Не столько рук деянье, сколько глаз».
Раб продолжал: «Я назову, пожалуй,
Собрата моего порок немалый.
Он не в других порок заметить рад —
В себе изъяны ищет мой собрат.
В нем ты изъян еще такой найдешь:
К себе он плох, ко всем другим хорош!»
Прервал раба хозяин: «Ты теперь,
Хваля деянья друга, пыл умерь,
Когда я сам увижу в нем изъяны,
Твои хвалы, пожалуй, будут странны!»
Ответил раб: «Клянусь я словом верным,
Клянусь Аллахом нашим милосердным,
Что ниспослал пророков в светлый час
Не по своей нужде, а лишь для нас,
Клянусь великим именем Аллаха,
Который создал из воды и праха
Рабов и повелителей держав,
Что я в реченье о собрате прав!»
Тем временем гулям, что в бане мылся,
В дом своего владельца возвратился.
Хозяин отослал раба второго
И первого призвал, чтоб молвить слово,.
Спросил хозяин, рядом усадив
Раба, который был сладкоречив:
«Скажи мне честно, мой слуга послушный.
Сладкоречивый раб и добродушный,
Насколько справедлив, насколько прав
Мой раб второй, тебе оценку дав?»
«Что ж говорил он обо мне плохого,
Что в страх тебя его повергло слово?
Подай хотя бы знак или намек,
Что наболтать, наклеветать он мог?»
«Тот мой никчемный раб сказал про друга:
Ты — как лекарство, что страшней недуга.
Он рассказал мне про твое неверье,
Про вероломство, алчность, лицемерье».
От этих слов взъярился раб мгновенно,
От гнева на губах вскипела пена.
Он закричал: «Тот раб — презренный пес,
Что с голодухи жрать готов навоз.
Честь, дружба, долг ничто ему не свято!»
Так, распаляясь, раб честил собрата.
Опровергал он бранью клевету.
Хозяин палец приложил ко рту
И молвил: «Из твоих я понял слов:
Не твой собрат ничтожен — ты таков!
Хоть чист твой рот и твой приятен вид,
Но все ж отсядь, душа твоя смердит».
Недаром говорят: «Лишь тот велик,
Кто может свой обуздывать язык!»
Известно нам, когда темна душа,
То красота не стоит и гроша.
Иной хоть некрасив, но все ж приятен
Тем, что душою чист, хоть и не статен.
Пусть чаша хороша, но ведь важней
Не красота ее, а то, что в ней.
На красоту приятно нам взглянуть,
Но все ж не красота важна, а суть.
Что красота? Она, увы, мгновение.
Лишь наша сущность вечна и нетленна.
Немало раковин на дне морском,
Но лишь в немногих жемчуг мы найдем.
Ракушки схожи все, но неспроста
В той — жемчуг, в этой — только пустота.
Мы люди — раковины, и отнюдь
Не всех сходна с жемчужинами суть.
И облик наш подчас не так уж важен:
Кирпич крупнее, чем алмаз, и глаже.
Быть может, в сто, быть может, в двести раз
Твоя рука твоих сильнее глаз,
Но ты рукою схватишь то, что рядом,
Меж тем как целый мир охватишь взглядом.
И мыслью, что рождается в сердцах,
Повергнуть можно сто миров во прах.
Рассказ о том, как человек, мучимый жаждой, босал с высокой стены кирпичи в текущий поток
Почти на самом берегу потока
Стена стояла, вознесясь высоко.
Почтенный муж на той стене однажды
В тоске сидел и пропадал от жажды.
Глядел он вожделенно на поток.
Но со стены достать его не мог.
Нечаянно он бросил вниз кирпич,
В ответ поток издал призывный клич.
И показалось: всплеск глухой и краткий
Похожим был на голос друга сладкий.
Чтобы услышать этот звук опять,
Стал в воду камни жаждущий бросать.
Ему казалось, спрашивал поток:
«Какой тебе в твоем деянье прок?»
«В моем поступке,— думал муж усталый,—
Две несомненных выгоды, пожалуй.
И первая их этих выгод двух,
Что плеск желанный мне ласкает слух.
Тот звук подобен зову Эсрафила
Для душ усопших, чей удел — могила.
Мне шум напоминает дальний гром
В тот день, когда иссохло все кругом.
Тот звук желанен, как грошей бренчанье
Для бедняков, что просят подаянье.
На звон ключей похож он, как ни странно,
Сулящий волю узникам зиндана.
Когда я со стены кирпич бросаю,
Корысть мне в этом деле и другая:
Становится стена намного ниже,
А значит, я к воде желанной ближе!»
Плоть есть стена, ты плоть смири однажды,
Когда и вправду жаждешь ты и страждешь.
Чем мы надменней, шея чем длинней,
Тем нам свою главу склонять трудней,
Мы каменные стены разрушаем,
Когда, молясь, колена преклоняем.
Мы рушим все преграды меж собой
К благодатною живой водой.
И чем стена соблазнов наших ниже,
Тем мы к прозрачному потоку ближе.
Рассказ о том, как сокол попал в развалины и оказался пленником сов
Однажды сокол очутился вдруг
Там, где одни развалины вокруг.
Быть может, пыль беднягу ослепила
И с правильной его дороги сбила.
Но совы окружили пришлеца
Со злобой, коей не было конца.
Одолевало этих птиц волненье:
«Не наше ль хочет он занять владенье?»
Сказал ученый сокол: «Путь мой дален,
И ваших мне не надобно развалин,
Я не останусь в этой стороне,
А полечу туда, где место мне.
Не бойтесь, совы, я не здешний житель,
Мне эта ваша не нужна обитель,
И место мне отсюда вдалеке —
Во свите шаха, на его руке!»
Одна сова сказали: «Может быть,
Он строит козни, чтоб нас разорить,
И нас своим смущает словом странным.
Чтобы изгнать из наших гнезд обманом.
Достоинств нету в этом простаке,
Чтоб он на шахской сиживал руке.
Взгляните: есть ли шахская порода
В обличье мрачном этого урода?
Болтает он о шахе и о свите,
Какая им корысть в нем, объясните?
Иль мелет он все эти пустяки,
Чтоб тех. кто глуп, завлечь в свои силки?
Его повергнет наземь и сова,
До слабых крыл дотронувшись едва».
Промолвил сокол: «На охоте шаха
За дичью я гонюсь, не зная страха.
Почтителен со мною знатный люд,
Меня сокольничие берегут.
Порой за дичью путь лишь мне и ведом,
Со свитой шах за мною скачет следом.
Случается, что даже и во сне
Властитель думает лишь обо мне.
Порой, подобен светлому лучу,
Я за добычею своей лечу,
Пересекая все пути небес,
Прорвав завесы девяти небес.
Быть может, мне завидует сама
Царица птиц по имени Хума.
Вам улыбнется счастье, коль найдете
Разгадку тайны вы в моем полете.
Любимец шаха и его гонец,
Я вам не враг, хотя я здесь пришлец.
Владыка даст в обиду вам едва ли
Меня, что лечит все его печали.
И пусть во мне природы шахской нет,
Где б ни был я, несу его я свет!»
Рассказ о том, как некий человек посадил на дороге колючий кустарник
Кусты, колючек некто на дороге
Взрастил, и люди обдирали ноги.
Его просили: «Срежь ты их с земли»,
Но он не слушал, и кусты росли.
Кустарник вырастал под небом божьим,
Бедой он стал дня всех людей прохожих.
Шипы впивались в дервишей босых,
Одежды рвали юных и седых.
Узнав об этом, приказал правитель,
Чтоб перед ним предстал кустов садитель,
И так сказал: «Колючки уничтожь!»
Кто насадил их, отвечал: «Ну что ж,
Я с корнем вырву их на той неделе!»
Но все ж кусты росли, и дни летели.
Ослушник вновь предстал перед владыкой,
И тот сказал в печали превеликой:
«Пойми, несчастный, то, что взращено,
В конце концов ты вырвешь все равно!
Но чем ты мне противишься упорней,
Тем глубже в почву проникают корни.
Становятся, увы, с теченьем дней,
Слабее люди, дерева сильней.
Вот и за это время — видит бог —
Кусты набрали сил, а ты усох.
Пойми: чем больше ты упустишь дней,
Тем корни будет вырывать трудней.
И говорю я ныне от души:
Покуда сила в теле — поспеши,
Ибо кровавят проходящим ноги
Не только те колючки на дороге,
Но каждый твой изъян и твой порок,
Что ты взрастил, а выдернуть не мог!»
Правитель и наставник
В какой-то день одной земли правитель
Спросил того, кто был его учитель:
«Не терпишь ли, о шейх, какой нужды
По части платья или же еды?»
Сказал учитель: «О великий шах,
Я неразумье зрю в твоих словах.
Ведь я владею сам двумя рабами
Из тех, что правят на земле царями!»
Шах вопросил: «Кто ж эта два раба,
Служить которым и моя судьба?»
Промолвил шейх, почтительность презрев:
«Те два раба — желание и гнев.
Властитель истинный лишь тот, кто, к счастью,
Не упивается своею властью.
Ведь светит солнце из-за облаков
Равно и для владык, и для рабов!»
Рассказ о том, как проявилась мудрость и совершенство Лукмана
Достоинства раба узнав получше,
Хозяин стал с Лукманом неразлучен,
Хозяин без раба не пил, не ел
И не вершил иных серьезных дел.
Порой купец куски, что были сладки,
Давал рабу, а сам съедал остатки.
То, что не ел Лукман, не ел он сам,
Бросая пищу на съеденье псам.
Когда же без Лукмана есть случалось,
Еда купцу безвкусною казалась.
Купцу прислали дыню как-то раз,
Раба призвали к трапезе тотчас.
Хозяин резал дыню на куски,
И раб ломоть с хозяйской взял руки
И так его охотно сунул в рот,
Как будто дыня сладостней, чем мед.
Пока .Лукмай жевал, купец богатый
Ему сова;! второй кусок и пятый.
Лукмана долго потчевал купец,
Покуда не промолвил наконец:
«Ты, верно, сыт, Лукман, пришел черед
Полакомить и Мне свой грешный рот!
Ведь, глядя на тебя, наверняка
Сказать о дыне можно, что сладка!»
Хозяин откусил от дыни малость,
И жизнь ему страданьем показалась.
В его нутре возникла горечь вмиг,
Покрыли волдыри его язык.
На целый час он потерял сознанье
И, пробудясь, сказал: «О наказанье,
Скажи, мой верный раб, моя отрада,
Как молча мог принять ты столько яда?
Зачем глотал ты за куском кусок
И слова не сказал мне поперек?
Иль ты не мог придумать отговорок?
Сказал бы правду — я ж тебе не ворог!»
Лукман ответил: «Знаю, ты мне друг,
Лишь сладость из твоих вкушал я рук,
В твоем дому мое, хозяин, тело
Набрало силу и отяжелело.
И то не смел я горем прочитать,
Что горечь мне пришлось твою вкушать.
Хоть дыня эта и была горька,
Добра была дающая рука.
Имеет ли значенье горечь дыни,
Коль доброта спокон веков поныне
Чудесно в злато превращает медь
И горе помогает нам терпеть.
На свете только добротою нашей
Осадок удаляется из чаши
И уксус превращается в вино,
Колючкам нас колоть не суждено.
Когда сочувствуют приговоренным,
Им плаха может показаться троном.
Людским добром овеянная, вмиг
Теминца превращается в цветник.
И гуль, сбивающий с пути в ущелье,
Путь указует нам, ведущий к цели.
Становится порой нектаром яд
В саду, где зла на гостя не таят.
А нет в тебе добра — и кущи сада
Покажутся в раю мрачнее ада.
Лишь добротою движим, как ни слаб,
Себя владыкой чувствует и раб.
Зло — суета сует, и неспроста
От Знанья происходит доброта!»
Рассказ о том, как ехавший верхом эмир привёл в ярость спящего, которому в рот заползла змея
Случилось это все в былые дни.
Увидел всадник спящего в тени.
Заметил этот всадник, что ползет
Тому, кто спал, змея в открытый рот.
Рванулся мудрый спящего спасти,
Которого увидел на пути.
Но не успел схватить шипящей твари
И спящего камчою он ударил.
Тот пробудился и увидел, сонный,
Проезжего с камчою занесенной.
Несчастный напугался человек,
Но прыти бьющего он не пресек,
А побежал куда глаза глядят,
Попал в соседний яблоневый сад.
Но всадник настигал его, крича:
«Ешь паданцы, коль невкусна камча!»
И стал бедняга есть плода:, что были
Чуть тронуты уже печатью гнили.
Глотать ему их было так отвратно,
Что исторгалось многое обратно.
Пред всадником несчастный пал с мольбой:
«Скажи, в чем я виновен пред тобой?
Убей иль уготовь другую участь,
Но для чего меня напрасно мучить?»
Он продолжал: «Будь проклят черный час,
Когда судьба свела с тобою нас.
Ведь даже нечестивцы стран иных
Так не терзают пленников своих,
Так не карают правоверных строго
И грешники, не верящие в бога!»
Но бьющий продолжал свое занятье:
Стегал того, кто извергал проклятья,
Избитый падал, поднимался снова,
Боясь ударов всадника лихого,
И, убегая из последних сил,
То извергал, что прежде проглотил.
Исторг он, проклиная жизнь свою,
И гниль, и в горло вползшую змею.
У видя тело гнусное змеи,
Забыл несчастный горести свои.
Упал он со слезами на глазах
Пред благодетелем своим во прах.
«Кто ты такой,— спасенный вопросил,—
Не ты ль господний вестник Джабраил?
Благословен тот миг, когда меня
Заметил ты со своего коня.
Пусть шахом чувствует себя и нищий,
Увидев лик твой иль твое жилище!
Как матерь сына, ты меня нашел,
А я бежал, упрямый, как осел.
Осел по глупости бежит, бедняга,
Хозяин вслед спешит ему во благо,
Поскольку хочет уберечь осла
От зверя, ямы иль иного зла.
Ты, чья душа превыше всех похвал,
Прости, что от тебя и убегал.
Ты, что сберег и жизнь мне, и здоровье.
Прости меня за брань и пустословье.
Прости, что взор мой ослепила тьма,
Что глупость разговорчивей ума.
Когда б ты намекнул мне, что случилось,
Твое битье я принял бы как милость.
Ему б я не противился, как злу,
Я изрекал бы не хулу — хвалу.
Ты ж бил меня, не говоря ни слова,
И я не понял смысл битья такого.
Хоть бил по голове, ты был мне другом,
Но голова моя ходила кругом.
Будь милостив, прошу о снисхожденье,
Забудь все, что сказал я в помраченье...»
Ответил всадник: «Да, я был жесток,
Но что. в тот миг тебе открыть я мог?
Сказав тебе про страшную змею,
Я душу б страхом умертвил твою».
Воистину удары мудреца
Намного лучше милости глупца.
Яд мудрецов нередко нас спасает,
А мед глупцов подчас и убивает.
О добродетельном глупце в свой час
И будет немудреный мой рассказ.
О том, как некий владелец сада внёс разлад между суфием, факихом и потомком Али
Придя в свой сад, садовник, на беду,
Увидел: рыскали в его саду
Три собирателя плодов чужих:
Сейид, почтенный суфий и факих.
Решил хозяин: в лад гостей немилых
Внесу разлад, коль их прогнать не в силах.
Ведь довод, что втроем они сильны,
Весомей ста свидетельств их вины.
Смекнул он так: я хитростью возьму,
Чтоб одолеть троих по одному.
Сказал садовник суфию с ухмылкой:
«Сходи, почтенный, в дом мой за подстилкой.
Вернись с паласом или же ковром,
Чтоб мирно посидеть нам вчетвером!»
Поплелся суфий, а владевший садом
Шепнул его друзьям, что были рядом:
«Почтеннейшие, должен я сказать,
Что вам пройдоха суфий не под стать.
Не знаю, как его отвратный вид
Ты терпишь, о факих, и ты, сейид?
Все чтят факиха,— рек владелец сада,—
Тебя, сейид, из рода Мухаммада.
Мы с вашего согласья хлеб едим,
Клянемся вашим именем святым.
Как вы не опасаетесь позора
И с тем общаетесь, кто хуже вора?
Его, когда придет с подстилкой нашей,
Гоните прочь, почтеннейшие, взашей.
Я вам признаюсь, что любой из вас
Дороже мне, чем собственный мой глаз.
И садом пользуйтесь, и лугом нашим,
Душа моя и та к услугам вашим!»
Был столь горяч садовника глагол,
Что суфий был не рад, когда пришел.
Вернувшегося те прогнали сами,
Что были только что его друзьями.
И суфия со злобой беспричинной
Догнал садовник и огрел дубиной.
Хозяин сада был неумолим:
«Не надо шастать по садам чужим!
Джунайд иль Байазид тебя наставил
Красть и не почитать известных правил?..»
Избитый суфий наземь пал без сил,
Сказал: «Свое сполна я получил,
Так пусть и те получат в полной мере,
Кто за добро воздал мне недоверьем.
Им не простит Аллах моих обид.
Что я вкусил, вкусить им предстоит.
Поймет, я знаю, скоро эта пара,
Как тяжела за легковерность кара!»
Наш мир подобен скалам и горам,
Что сказано — вернется эхом к нам!
Вот с суфием садовник расплатился
И к тем, в саду сидевшим, возвратился.
Промолвил он праправнуку Али:
«Лепешки в доме только испекли,
Вели моей прислужнице Каймаз,
Чтобы она их принесла для нас».
Сейид ушел: садовник хитровато
Сказал факиху: «Солнце шариата.
Признаюсь я: ты для меня, факих.
Превыше праведников всех иных.
А тот, чья мать грешна, кто сам грешит,—
Случайный выродок, а не сейид.
И вообще сейчас любой пройдоха
Готов назвать себя родней Пророка.
Порой себя считает всех святей
И тот, чей был отец прелюбодей.
Чья голова кружится с перелою,
Считает: мир кружится сам собою!»
Лесть всем приятна, и, раскрывши рот,
Внимал факих садовнику, но тот
К праправнуку Али пошел навстречу,
Стал бить его, твердить такие речи:
«Тебя, наверно, предок твой Пророк
Не научил, что воровство — порок.
На льва походит лев, на ветку ветка,
Чем ты на своего походишь предка?
Кто звал тебя в чужой, невежда, сад?»
Садовник пнул ногой сейида в зад.
И так его отделал, сбивши с ног,
Как хариджит и тот едва ли смог.
Йазид и Шимр и те бы не смогли
Так зло избить праправнука Али.
Кричал сейид: «Факих, меня ты предал,
Черед твой то узнать, что я изведал.
Пусть барабан смирится с тем, что бьет
Глашатай палкою его в живот.
Я, может быть, не лучший из людей,
Но лучше я, чем садовод-злодей.
Меня ты предал, хоть и был я другом,
Сейчас и ты получишь по заслугам!»
Меж тем, с сейидом рассчитавшись лихо,
И впрямь садовник взялся за факиха:
«Какой законник ты, какой факих?
Что в толстых книгах ты прочел своих?
Ужели эти книги говорят,
Что можно лезть в чужой плодовый сад?
Ты на руку нечист и глуп к тому же,
Воров с отрубленной рукой ты хуже!»
И палкой стал того тузить садовник,
Кто также был утрат его виновник,
Стонал несчастный: «Ты, садовник, прав,
Все заслужил я сам, друзей предав.
Я дружбою святой, законом чести —
Всем пренебрег, поверив лжи и лести.
Сильнее бей меня, я знаю сам,
Не много это по моим грехам!»
Садовник бил факиха, а потом
Из сада вышвырнул его пинком.
Мы знаем: с теми так всегда бывает,
Кто предает друзей иль покидает.
Рассказ о глупце, который был ослеплен доброжелательством медведя
Дракон медведя повалил однажды,
Но шел, на счастье, человек отважный.
Хвалы достоин только тот из нас,
Кто слабым помогает в трудный час.
Кто слышит вопль несчастных и не может
К ним не спешить, как милосердье божье.
Таких не портит себялюбья грех,
Что оскверняет нас почти что всех.
Они, на коих этой нет вины,
Из чистой доброты сотворены.
К тем, кто в беде, они приходят в срок,
Находят тех, кто наг и одинок.
Они — подмога всех, кто обездолен,
Лекарство, ищущее тех, кто болен,
Кто терпит боль, кого сковал недуг,
Тот, кто несчастен, им и брат и друг.
Итак, достойный муж во время оно
Медведя спас из страшных лап дракона.
Храбрец того дракона поборол,
Что был причиной многих бед и зол.
Медведь освободился невредим,
Склонился пред спасителем своим.
Усердно он, спасенный, стал служить
Тому, кто смог дракона победить.
И если засыпал его спаситель,
Медведь был верный сторож и хранитель.
Сей дружбой как-то человек прохожий
Был удивлен, он прошептал; «О боже!»
И рассказал отважный, что дракон
Был побежден, что был медведь спасен.
Изрек прохожий: «Ждет тебя беда,
С глупцами дружба хуже, чем вражда!»
Храбрец сказал прохожему: «Быть может,
Тебе, о странник, зависть сердце гложет,
И посему не видишь ты величья
Того, чья преданность важней обличья!»
Сказал прохожий: «Можешь мне поверить,
Людская зависть лучше дружбы зверя!
Будь спутником моим, не обессудь,
Отправимся скорее вместе в путь!»
Сказал храбрец: «Своим займись ты делом,
Медведь мне предан и душой и телом!»
«Но у меня важнее дела нет,
Как ныне дать тебе благой совет!
Давай вдвоем пойдем мы иль поедем:
Быть с человеком лучше, чем с медведем!»
Но сердце храбреца осталось глухо,
Хоть речь благая и достигла слуха,
«Ну что ж,— решил прохожий,— я уйду,
Коль не могу предотвратить беду!»
Сказал храбрец: «Ступай своей дорогой,
Случайный встречный, мой советчик строгий!»
Вновь повторил прохожий: «Я не враг,
Пойдем со мной, и путь твой будет благ!
Не обольщайся верою обманной
И дружбой той, что кажется столь странной!»
Храбрец решил: «Не сделал бы мне худа
Он, появившийся бог весть откуда.
Зачем так хочет этот прилипала,
Чтоб я с ним был во что бы то ни стало.
Иль с кем-то он побился об заклад.
Что в нашу дружбу он внесет разлад?
Иль хочет, чтоб за ним пошел я следом,
Завидуя, что слепо друг мне предан?»
Бывает в жизни так: не всяк храбрец
К тому ж еще добряк, еще мудрец.
И наш храбрец был мужем простоватым,
Когда медведя другом счел и братом.
Когда лесного зверя предпочел
Тому, кто мог его спасти от зол.
Дорогою своей шагал прохожий,
Шептал: «Спаси сего глупца, о боже!»
А тот храбрец, что воевал с драконом,
Беспечно спал под жарким небосклоном.
Смотрел медведь, сидевший в изголовье,
На своего спасителя с любовью.
Покой его храня, медведь был строг
Ко всем, кто друга потревожить мог.
Над спящим между тем кружилась муха,
На лоб садилась, заползала в ухо.
И хоть медведь от друга дорогого
Тварь отгонял, та прилетала снова,
Тогда ее решил убить медведь,
Чтоб спящего не донимала впредь.
Он лапами для этой доброй цели
Тяжелый камень поднял еле-еле.
А в это время муха, дочерь зла,
Как раз по лбу уснувшего ползла.
Чтоб впредь спокойно спал товарищ милый,
Медведь ее со всей ударил силой.
Все это рассказал я не напрасно,
А чтоб вам знать: любовь глупцов опасна.
Пусть даже клятва глупого — не ложь,
Но он глупец, что с дурака возьмешь?
Его любовь пуста, а клятва ложна,
Хоть ты поверил ей неосторожно.
Себя опасной дружбой не заботь
С глупцом, чей пленник ум, наставник — плоть.
Все, в чем он и Кораном поклянется,
В конце концов обманом обернется.
Клянется он, но клятве грош цена,
Хоть сам он верит, что она верна.
И пусть Аллах, что славен милосердьем,
Не одаряет дурака усердьем.
О том, как шут объяснял султану свою женитьбу
Склонясь к шуту, султан шепнул на ухо:
«Ты женишься, а ведь невеста — шлюха.
Меж тем тебе я мог бы дать совет,
Где взять жену, греха на коей нет!»
Шут отвечал: «Безгрешная девица
И та со мною в шлюху превратится.
Беру я шлюху, может быть, она
С годами будет верная жена.
Она блудила всласть, и это дело,
Надеюсь я, уже ей надоело!»
Собака и слепец
На нищего слепца нещадно лая,
Бежала вслед ему собака злая.
Слепой кричал и палкой отбивался,
Но он устал и ей на милость сдался,
Он старый, он больной, лишенный сил,
Поклон земной собаке сотворил:
«О леопард охоты, муфтий дичи,
Не Делай ты меня своей добычей.
В степи иной собрат твой дичи ищет,
А ты охотишься на бедных нищих,
Опасности не знает зверь лесной,
Пока ты здесь гоняешься за мной!»
О том, как вор не попал в руки хозяина, потому что какой-то человек своим криком сбил догонявшего с толку
Один владелец дома у забора
Крадущегося заприметил вора.
«Что ты здесь делаешь, исчадье бед?»
Пустился вор бежать, хозяин вслед
Помчался без дороги, без пути.
И вор почти попался, лишь схвати.
Но в этот миг хозяин позади
Услышал крик: «Бегущий, погоди!
И я тебе такое обозначу,
Что много облегчит твою задачу!»
Хозяин призадумался: «Быть может,
Тот, кто кричит, и правда мне поможет?
Быть может, в это время вор иной
Мой грабит дом, грешит с моей женой?
Возможно, худшая беда случится,
Когда кричащему не подчиниться!»
И догоняющий свой бег пресек:
«Что ты мне скажешь, добрый человек?
Что хочешь ты, твои что значат крики?»
Тот отвечал: «Есть верные улики.
Смотри: следы сокрывшегося вора,
Спеши — и ты его настигнешь скоро!»
К кричавшему хозяин обернулся:
«Тебя я честным счел, да обманулся,
Уже я вора взял за воротник,
Когда услышал твой истошный крик.
Вор был почти что у меня в руках —
Зачем же мне следов неверный прах!»
Но ловкий плут, на ухищрения падкий,
Твердил: «Я указую путь к разгадке!»
Сказал хозяин: «Ты пособник вора,
Коль мог нагородить такого вздора.
Когда в руках мы держим сам предмет,
Зачем искать его неясный след?»
Рассказ о четырех индостанцах, которые перессорились между собой
Четыре индостанца как-то раз
Вошли в мечеть, чтоб сотворить намаз.
Аллаха ублажить мольбой посильной,
Просить его о милости обильной.
Но вот сказал из четырех один:
«Уже пора, кричи: о муаззин!»
Второй заметил первому сурово:
«Ты осквернил молитву, молвив слово!»
Сказал второму третий: «Ты в свой чае
За грех себя судил бы, а не нас!»
Четвертый прошептал: «По крайней мере,
Как трое вы, я не погряз в безверье!»
Кто грех чужой выискивает, тех
Бог судит строже, чем творящих грех.
И потому от этих четверых
Аллах не принял их молитв святых.
Блажей лишь тот, кто понял свой порок,
Кто осудил свой грех, извлек урок.
Людской души туманна половина,
Другая — в прегрешениях повинна.
Но если ссадина тебя тревожит,
Ты пластырь сам накладывай на кожу.
И пусть не дразнит безбородых тот,
Который от природы безбород.
Рассказ о старом человеке, который жаловался на свои болезни
Однажды к лекарю старик пришел,
Сказал: «Я стал на голову тяжел!»
Ответил лекарь: «Что ж, твои года
Тому причина, что пришла беда!»
Больной заголосил: «Мой меркнет свет!»
Врач объяснил: «Все от преклонных лет».
Сказал старик: «Я согнут, словно лук!»
«От возраста и этот твой недуг!»
Старик стенал: «Моя горька еда!»
«Что делать,— лекарь отвечал,— года».
«Вздохнуть мне трудно. Все вокруг темно!»
«Так в возрасте твоем и быть должно».
Старик заохал: «Ослабела похоть!»
Ответил врач: «Ты стар, чего же охать!»
Сказал, болящий: «Что со мною сталось!»
Сказал целящий: «От годов усталость».
Разгневавшись, больной немного ожил:
«Ты словно швец, что шьет одно и то же.
Года, года — заладил мне на горе,
Меж тем есть снадобье от всякой хвори.
Не можешь одолеть болезней зло,
Так избери другое ремесло!»
«Что ж,— врач сказал,— мне наблюдать случалось,
Как гнев напрасный порождала старость.
От старости твое не только тело,
Но и душа изрядно одряхлела.
Кто, гневаясь, себя сдержать не может,
Тем никакое зелье не поможет!»
О том, как разбойники огузы собрались убить одного старика, чтобы испугать другого
Разбойники, замыслив ограбленье,
Ворвались как-то в некое селенье
И, чтобы поживиться там немало,
Двух стариков схватили для начала.
Вот над одним из них, верша грабеж,
Уже занес разбойник острый нож.
Но тот взмолился; «О столпы державы.
Меня убив, не будете вы правы!
Что за корысть вам и какой вам прок
Казнить меня, что нищ и одинок?»
Сказал огуз: «Проткнем твои бока
Мы на глазах второго старика.
К тебе мы не питаем чувства злого,
Но испугаем мы того, другого.
Когда поймет он, что постигло друга,
Богатство принесет нам с перепуга!»
Старик взмолился, плача и бледнея:
«Но тот второй старик меня беднее.
Вот и прикончите того сначала,
Чтоб смерть его меня бы испугала».
История об отроке, который рыдал над мертвым отцом
Был отроком разумным и достойным
Рыдавший над отцом своим покойным:
«Зачем, отец, тебя несут под кров,
Где нету ни циновок, ни ковров?
Зачем несут тебя в такое место,
Где будет вечно и темно и тесно?
Там все вокруг земля, там даже крошки
Не то что плова нет, но и лепешки.
Светильник тьму не озаряет в нем,
Там ни окна, ни света за окном.
Сосед тебя в том доме не услышит,
Там двери нет, нет притолки, нет крыши.
В том доме нет воды, чтобы напиться,
Там красота твоя не сохранится.
В убогий дом тебя несут сейчас»,—
Сын причитал и слезы лил из глаз.
Джухи, что был на этом погребенье,
Услышал плач и ощутил волненье.
Он своему отцу сказал со страхом:
«Его в наш дом несут, клянусь Аллахом!»
Сказал отец Джухи: «Молчи, глупец!»
«Но все приметы сходятся, отец!
К нам понесут его сейчас под кров,
Где нету ни циновок, ни ковров.
Возьмут его к нам в дом, где даже крошки
Не то что плова нет, но и лепешки...
Приметы сходятся,— сказал Джухи,—
То плата нам за наши все грехи!»
История о том, как некий лучник испугался грозного вида всадника
Вооруженный всадник на коне
Страх нагонял на всех в одной стране.
Повсюду он скакал средь бела дня,
Оружьем и доспехами звеня.
И некий лучник, испугавшись вдруг,
Ему навстречу вышел, взявши лук.
Взмолился всадник: «Лучник благородный.
Бессильный я, хоть телом и дородный.
Меня ты, о храбрейший, пожалей,
Старухи я пугливей и слабей!»
«Ну что ж,— сказал стрелок,— молись Аллаху,
Что не пустил стрелу в тебя со страху,
Но если слаб ты и пуглив, то зря
Решил надеть доспех богатыря,
Ибо лишь грозным видом ты, пожалуй,
Подверг себя опасности немалой».
Рассказ о том, как бедуин наполнял переметную суму песком
Один араб навьючил на верблюда
Мешок зерна — три иль четыре пуда.
А чтоб не пустовал второй мешок,
В него насыпал бедуин песок.
На горб и сам тотчас он взгромоздился,
Но здесь как раз мудрец один случился.
Он вопросил: «Что ты везешь в мешках,
О человек, храни тебя Аллах?»
Рек бедуин: «Зерно навесил здесь я,
А там — мешок с песком для равновесия
И для того, чтоб не был пуст мешок!»
Мудрец спросил: «Зачем тебе песок?»
Он продолжал: «Ты раздели пшеницу,
Чтоб в двух мешках ей равно уместиться.
От этой станет легче благостыни
Тебе, мешкам обоим и скотине!»
Вскричал араб в слезах от восхищенья:
«Как просто мудрое твое суждение!
Но почему же сам идешь пешком
Ты, о мудрец, что мне едва знаком?
Хождение пешком тебе ль по чести?
Поедем на моем верблюде вместе!»
Соседством с мудрым спутником счастливый
Спросил араб: «Кто ты, красноречивый?
С таким умом и с языком таким
Ты, может быть, везир или хаким?
Дай мне совет, глупцу и маловеру
Как дни прожить по твоему примеру?
Сказал мудрец: «Ужель мой жалкий вид
О низком звании не говорит?»
«Тогда скажи, мудрейший из достойных,
Сколь у тебя овец, верблюдиц дойных?»
Изрек мудрец: «Нет у меня и стада,
О любопытный более чем надо!»
«Владеешь ты — прости вопрос мой праздный,—
Наверно, лавкой, где товарец красный?»
«Нет у меня товара никакого,
Не то что лавки, нету даже крова!»
Араб промолвил: «Как не жить богато
Тому, чье слово драгоценней злата?
Иль, может быть, ты сам живешь, как птица,
А злато в тайниках твоих хранится?»
Сказал мудрец: «Поверь мне, бедуин,
И бос и гол я и, как перст, один.
Нет у меня, что с нищетою дружен,
Не то что злата — и гроша на ужин!
От мудрости моей мне, право слово,
Нет блага, нет прибытка никакого!»
Сказал араб: «О человек бездомный,
Что мне от мудрости твоей никчемной?
Ступай,— добавил он, дрожа от гнева,—
Коль твой направо путь, так мой — налево!
Без твоего совета я бы мог
В своем втором мешке везти песок.
Ты, может, и умен, но ты — бродяга.
Я глуп, но глупость мне идет во благо.
Пускай я немудрен, а все же сыт,
И божьей милости мне путь открыт!»
О том, как мышь украла верблюжий повод
Решила мышь, украв верблюжий повод,
Что это — слыть ровней верблюду довод.
Взяв повод в зубы, мышь бежать пустилась,
Верблюд за ней, она и возгордилась.
Подумала: «Верблюду я ровня.
Бежит он даже позади меня!»
Мышь похвальбы не скрыла от верблюда,
«Ну что ж,— подумал он,— гордись покуда!»
Но вот река случилась на дороге,
Остановилась мышь пред ней в тревоге.
Верблюд ей крикнул: «Что же замерла,
Ты, что моей вожатою была?
О спутница моя, ужель нимало
Тебя преграда эта испугала?»
Сказала мышь: «Но здесь река такая,
Что нет ей дна, теченью нету края!»
«Проверить глубину велик ли труд?
Полезем в воду! — возразил верблюд.—
Гляди: река хоть и быстра и пенна,
Не глубока, всего-то по колено!»
Мышь запищала: «Не подумал ты —
У нас колени разной высоты.
По разным мы с тобой живем законам —
Ты чтишь мурашкой то. что я — драконом.
Что по колено милости твоей,
То мне поверх макушки сто локтей».
Сказал верблюд: «Так вот, в своей гордыне
Ты другорядь не заносись, как ныне.
А если нрав свой хочешь показать —
Тягайся с теми, кто тебе под стать.
Не то гляди, как бы твое же тело
От пламени гордыни не сгорело!»
Призналась мышь: «Я зарвалась немного,
Но гнев смени на милость, ради бога.
Без помощи твоей, о падишах,
Мне гибель в этих суждена волнах!»
«Ну что ж,— сказал верблюд, свой гнев смягчая,—
Садись на торб, перенесу тебя я.
Таких, как ты, когда нам по пути,
Я тысяч сто могу перенести!»
Рассказ о поисках дерева, чьи плоды даруют бессмертие
Поэт какой-то написал в дастане:
«Есть дерево бессмертья в Индостане.
И кто его чудесный вкусит плод,
Тот не состарится и не умрет».
Услышав эти строки, падишах
Поверил: «Правда есть в таких словах!»
И в Индостан посланца он отправил
Из тех, кто мудростью себя прославил.
Почтенный, многоопытный мудрец
Весь край изъездил из конца в конец.
Скитался он, чтобы достигнуть цели,
По Индостану многие недели.
Иные, что встречали ходока,
Его считали тронутым слегка,
Другие, хоть внимали терпеливо,
Трепали по плечу его шутливо.
И, улыбаясь, говорили: «Что ж,
Ты ищешь столь усердно, что найдешь!
Не может статься, чтоб напрасны были
Все многотрудные твои усилья!»
Он шел и шел — посол чужого края,
Глумленье над собой претерпевая.
Он слышал клятвы: «Видели мы сами
То дерево с тенистыми ветвями,
Обхвата в три его широкий ствол»,—
Так люди врали, а посланец шел.
Он брел в слезах, претерпевал страданья,
Слал деньги шах ему на пропитанье.
А между тем мелькал за годом год,
Гонец устал от тягот и невзгод.
Он думал: «Я потратил столько лет,
О древе толки есть, а древа нет.
Оборвалась моей надежды нить,
Хоть страшно неудачником прослыть,
Я все же обречен на возвращенье,
Дай силы, боже, мне принять решенье!»
Он думал: «Нет надежды на успех,
Но где-то есть мудрец мудрее всех.
Своей беды ему открою суть
И лишь потом пущусь в нелегкий путь.
Чтобы с молитвой шейха благодатной .
Мне одолеть далекий путь обратный».
С глазами, воспаленными от слез,
Он к мудрецу пришел и произнес:
«Сюда пришед с другого края света,
Ищу я состраданья и совета!»
Промолвил шейх, что мудростью велик:
«Скажи, куда ты обращал свой лик?»
Гонец сказал: «Меня послал мой шах
Искать такое древо в сих краях,
Чей нас бессмертьем одаряет плод,
Но не нашел я, где оно растет?
Искал я древо это много лет,
И встречные смеялись мне вослед!»
Мудрец ответил: «Есть всему названье,
То, что ты ищешь, это древо знанья!
Ветвям его нет ни конца ни края.
Где это дерево растет, я знаю.
А ты себя заране — видит бог —
На неудачу в поисках обрек.
Ища, ты брал в расчет лишь очертанья,
Ты не вникал ни в суть, ни в содержанье.
Ты, сбившись с ног, бродил туда-сюда,
Но сладостного не вкусил плода.
То дерево рождает тьму деяний.
Бессмертье — капля из его даяний.
Оно единое на целый свет,
Хотя его названьям счету нет.
Так может некто, будучи единым,
Быть одному отцом, другому — сыном.
Быть для кого-то средоточьем благ,
А для другого злей, чем кровный враг.
Порою человек и сам не знает
Тех свойств своих, какими обладает.
Что имя? Лишь название предмета,
Подумай, что таит названье это?
„Где это древо?" — повторял ты, плача,
Но лишь к постигшим смысл спешит удача.
Что облик чей-то иль чего-нибудь?
Коль ты мудрец, старайся вникнуть в суть.
Ничтожно все: и званье и прозванье,
Существенны лишь смысл и пониманье.
Порой причина бедствия иного
Различное истолкованье слова.
Непониманье сути сплошь и рядом
Враждой чревато или же разладом!»
...Значенье этой речи просвещенной
Вам поясню я притчей немудреной.
Рассказ о том, как из-за винограда перессорились четыре человека, поскольку не понимали языка друг друга
Шли вместе турок, перс, араб и грек.
Им дал дирхем какой-то человек.
Случилось так, что дармовой дирхем
Им четверым принес несчастье всем.
Промолвил перс: «Я был бы очень рад
Купить ангур!», что значит виноград.
«Аллах нас сохрани,—сказал араб,—
Зачем ангур, приобретем эйнаб».
Вмешался турок: «Прекратите шум,
Зачем ангур, эйнаб — возьмем узум!»
Сказал четвертый, тот, что греком был:
«Коль покупать, так покупать стафил!»
Кричали зло, и спор их был таков,
Что дело вмиг дошло до кулаков.
Они тузили, знанья лишены,
Друг друга без причины, без вины.
О, если б повстречать им знатока,
Что знал бы все четыре языка.
Сказал бы он, что можно на дирхем
То приобресть, что им желанно всем,
Поскольку каждый думал об одном,
Что выражал на языке своем.
Слова «айгур», «эйнаб», «узум», «стафил»
Суть виноград, что им желанен был.
Быть может, тот знаток в одно мгновенье
Их озарил бы светом разуменья,
Чтоб четверо, что дрались и бранились,
В единомышленников превратились..
Так мудрость знанья может всем на счастье
Вражду и распрю превратить в согласье.
О том, как судья жаловался на свое назначение, считая это большим несчастьем
Почтенный муж назначен был судьей.
Он возопил, взроптал на Жребий свой.
Тогда писец его и заместитель
Сказал: «Стенать, о кадий, погодите!
Вам принимать бы надо поздравленья,
А не роптать на это назначенье!»
Судья сказал: «Я глуп, я не готов
Судить ответчиков, судить истцов.
Они свое ведь лучше знают дело,
Я осужден судить их неумело.
Нащупав нити тонкий волосок,
Смогу ли размотать я весь клубок?»
Писец заметил: «Даже мудрецы
Корыстны в час, когда они истцы.
Хоть, может быть, ясней, чем кто-нибудь,
Они той тяжбы понимают суть.
Но зло, что тяжущихся ослепило,
Для всякой справедливости могила.
И вот судья, чьи помыслы чисты,
Своей пусть не боится простоты.
Пока корысть не застит ваших глаз,
Судьи не будет справедливей вас!»