По тем же (пока не обнародованным) масонским бумагам Тургенева можно составить довольно ясное понятие как о его характере, так и о темпераменте. Под влиянием книги Масона «О познании самого себя» он пытался вести заметки, в которых, беседуя сам с собой, он как бы исповедуется и кается в содеянных грехах. В одной из исповедей, написанной никак не ранее 1784 г.[19], читаем следующее: «Столь мало старался я изыскать слабую мою сторону, что о сию пору не знаю ее точно. Кажется, гордости есть во мне больше, нежели любострастия. Ибо шаги, в жизни моей деланные, имеют начало свое все гордость под разными масками: то приобретение хвалы, то снискание познания, коим бы мог отличиться о других. Ежели и делал какие добрые поступки, то всем была основанием гордость. Я не тверд, но могу сделать геройство из гордости». В другой исповеди Тургенев со всей откровенностью и чрезвычайно метко указывает на свои недостатки. «Главный грех мой есть, в рассуждении тела, — невоздержание, и любимая страсть моя есть сластолюбие или, лучше сказать, обжорство, ибо тонкого вкуса и в пище я не имею.
Жена Калиостро (Адарюков. Доб. к слов. Ров.).
От сей склонности к обжорству происходит и склонность моя к блудодеянию, и так сильна во мне, что я каждый день борюсь с нею. Не могу до такого ощущения дойти, чтобы воображение мое чисто было от сего скверного порока. Сию склонность причисляю я к скотской моей душе; от обжорства же, отягощающего желудок мой и посылающего пары в голову, усиливается порок сложения моего [и] леность. Что касается до духовных моих страстей, то, кажется мне, главная в них есть гордость, являющая себя в приятности слушать похвалу людскую, а паче тех людей, коих я высоко почитаю. В виде заслужения хвалы сей не знаю, чего б не предпринял и не исполнил я? В гордости духа моего усматривается малодушие. Сим именем называю я и потачку к жене и моим домашним, а паче к жене. Признаюсь в сем пороке и в знак откровенности моей не постыдился бы описать здесь в подробности потачки мои, ей сделанные, кои сочтены мною и кои я, к стыду моему, все знаю…
Третья исповедь носит совершенно интимный характер и, очевидно, нигде в масонском собрании не читалась. Это — беседа с самим собою. Вот конец этой исповеди, относящейся к январю 1788 г.: «Каков я встретил новый год? Таков, каков был в старом. Еще стыжусь вспомнить 9-е число сего месяца в Тургеневе[20], — 3-х суточная лихорадка, произведенная напряжением силы воображения, была следствием моего во блуде падения. Ах! Какой плачевный опыт имел я над собою!» Далее Тургенев говорит, что он «ленивее стал отправлять обыкновенную молитву». Одну из причин этого он усматривает в том, что читал одну книгу, в которой рекомендуется внутренняя молитва, а не внешняя. И вот он начал отходить от последней, но еще не усвоил первую.
В приведенной беседе с самим собою и вышеупомянутых исповедях перед нами предстает человек второй половины XVIII в., со всеми достоинствами и недостатками, свойственными той эпохе. Желание познать свои недостатки, стремление совершенствоваться и очищать себя от замеченных грехов — все это, несомненно, есть влияние масонства. Это входило в круг «работ» Вольных Каменщиков.
Но в то же время у наших масонов это стремление через познание очистить себя от грехов весьма напоминает обыкновенное очищение себя молитвой и сокрушением о грехах, предписываемое нам религией. И что наши масоны оставались христианами и глубоко православными, в этом нет никакого сомнения. Вот, например, что говорит Иван Петрович Тургенев в конце вышеупомянутой беседы с собой: «На сих днях, прощаясь со мной, мой начальник, и сбираясь меня снабдить своими наставлениями, советовал читать молитвы: Царю небесный, Отче наш, псал. 91 — ежедневно и непременно, доказывая опытами пользу сея молитвы и произношением молитвенного псалма сего». Конечно, это советовал масон такому же масону.
IV
Обратимся теперь к другу и соратнику Тургенева Алексею Михайловичу Кутузову[21]. Поселившись в Москве, как мы видели, с 1783 г., он четыре года (1783–1787) разделял все труды членов «Типографской компании» и был, можно сказать, одним из самых полезных сотрудников Новикова, а после смерти Шварца (1784) и наиболее образованным из товарищей, знавшим не только французский и немецкий, но еще и английский языки. Вместе с Тургеневым он был главным переводчиком и редактором Переводческой семинарии. Эти годы он жил вместе с Карамзиным и его другом, преждевременно угасшим, А.А. Петровым. Влияние Кутузова на этих молодых соратников, несомненно, было значительным. По крайней мере, по «Письмам русского путешественника» мы можем сделать вывод о сильной привязанности Карамзина к Кутузову.
О литературной и масонской деятельности Кутузова в это время нам мало известно. Он занимался исключительно переводами и, еще будучи в полку, перевел «Плач, или Ночные мысли» Юнга. За время жизни в Москве им переведены: 1) Пара-цельс — «Химическая псалтирь, или философские правила о камне мудрых»; 2) «Страшный суд и торжество веры», сочинение Юнга, и 3) «Мессиада» Клопштока, прозаический перевод. Все эти переводы были изданы в 1785 г. И это все, что осталось нам от Кутузова. Литературная его заслуга состоит в переводе им сочинения Юнга «Ночные думы» (The complaint or night thoughts), которое содействовало распространению сентиментализма в русской литературе. Как старший современник и друг Карамзина, Кутузов оказал на него и его произведения неоспоримое влияние. Такое же влияние он, несомненно, оказывал и на других, особенно на братьев Трубецких, Лопухина и Тургенева. Это заметно по их переписке.
Кутузов оставался в Москве до 1787 г. В начале этого года он по делам Ордена Розенкрейцеров был послан в Берлин, где и оставался до конца своей жизни. Он вложил в Типографскую компанию все свое состояние: в 1783 г. он внес в объединенный капитал три тысячи рублей, а в 1786 г. стал поручителем за Новикова с залогом своего имения. Естественно, что у него почти ничего не было, и он получал содержание от своих товарищей по Ордену, главным образом от Лопухина и братьев Трубецких, и иногда — от своего брата, небогатого помещика. Кутузов и его московские друзья часто писали друг другу; часть этой переписки сохранилась вследствие тайной перлюстрации со стороны московской полиции и напечатана в «Русской старине»[22]. Кроме того, среди бумаг И.П. Тургенева[23] найдено около десяти писем Кутузова, присланных из Берлина. Любопытно отметить, что биографических данных эти письма содержат весьма мало, так как Кутузов, в силу своего характера, почти никогда не упоминает о том, кто и что его окружает, что он делает и т. д. Почти единственным содержанием его писем являются философские, иногда нравоучительные размышления.
Виньетка ложи Урания 1788 г. Т. С.
Однако по письмам его корреспондентов из Москвы можно сделать вывод, что Алексей Михайлович сохранил симпатии к себе в сердцах друзей, что им интересуются, о нем беспокоятся. Видно также, что первое время за границей, приблизительно 1787–1791 гг., ему жилось недурно, и он даже немного путешествовал. Например, он был во Франкфурте и в Париже. Эти-то путешествия и послужили причиной того, что Карамзин в 1789–1790 гг., во время своей поездки за границу, никак не мог встретиться с Кутузовым, что и отмечает с сожалением в своих «Письмах русского путешественника». Живя в Берлине, Кутузов вместе с бароном Шредером попались в сети темной компании розенкрейцеров, руководимой Вёльнером. Они выманивали у Кутузова деньги и давали ему обещания посвятить его в такие высокие тайны, которые и не снились московским масонам. К концу 1790 г. Кутузов задумал было возвратиться в Россию вместе со Шредером и еще каким-то «братом», поселиться в деревне у брата и жить в полном удалении от мира. Но, кажется, ссылка его друга Радищева напугала его, а известие о том, что его подозревают в связях с Радищевым, привело Кутузова к решению не возвращаться в Россию. В конце 1791 г. он, не подозревая о предстоящем крушении Типографской компании, решает остаться в Берлине еще на три года. «По благости Всевышнего» он вступил в контакт с какими-то двумя братьями «высоких знаний. Они получили ко мне совершенную доверенность. Они открыли мне то, о чем я писать не смею», но с условием, чтобы Кутузов остался с ними, по крайней мере, на три года, «дабы привести общими трудами в совершенство наше намерение», то есть достижение высших масонских знаний. Вследствие этого Кутузов просит своих московских друзей принять на себя затраты по содержанию его, Кутузова, и двух его товарищей, «дабы не иметь со стороны сей никаких беспокойств, ибо мирские заботы суть все и главнейшее препятствие». Если бы друзья не согласились оказать ему поддержку, Кутузов намерен был продать последнее свое имение[24]. Но он и не догадывался, что приблизительно с 1791 г. беды обрушились на его московских друзей, и они не могли уже поддерживать его материально. Положение его сделалось незавидным. Тогда только он понял угрожавшую ему опасность в виде разорения «Типографской компании», в письме к князю Н.Н. Трубецкому он пишет о своем затруднительном положении и, сообщая о том, что барон Шредер, уехавший вместе с ним в Берлин, был поражен московскими вестями (разгром типографии Новикова), «якобы громовою стрелою», — прибавляет: «не менее и я почувствовал мороз, льющийся во всем моем теле, узнав все сие обстоятельно; и вот истинная причина моей меланхолии» (письмо 4/15 июля 1791 г.). Не зная трех последних писем И.П. Тургеневу, написанных после 1791 г., мы сделали в вышеупомянутой статье[25] предположение, что едва ли Кутузов пережил 1792 г. Недавно найденные письма не подтвердили это предположение: Кутузов пережил гонительницу масонов императрицу Екатерину и дожил до воцарения императора Павла, но почему-то не успел вернуться в Россию и умер, по-видимому, вскоре после 1797 г. Из одного письма Ал. Ив. Тургенева отцу из-за границы (в 1803 г.) видно, что после смерти Кутузова в Берлине остался долг в восемьдесят талеров. Это доказывает, что несчастный Алексей М