Так с кем же он?
И против кого?
Да, подумал, сколь ни страшен был польский плен, но там хоть все ясно и понятно было! А здесь?.. Как, меж всеми оказавшись, при том в стороне быть?..
И еще подумал, что тот плен, который бедой казался — не беда вовсе, коли из него вырваться удалось, а вот от самого себя, как ни торопись, не убежать!..
Глава 34
Адвокат приехал на удивление скоро, потребовав встречи со своим подзащитным с глазу на глаз.
Но не то удивительно, что приехал, а то, что — ему не отказали!..
Прибывшего адвоката Мишель-Герхард фон Штольц знать не знал и в глаза не видел...
— Ты что, твою мать, натворил опять? — спросил адвокат с порога. — Ты зачем, так тебя растак, профессора зарезал?
— Никого я не резал.
— А чего тогда признался?
— Совесть замучила! — криво усмехнулся Мишель.
— А зачем дюжину убиенных старушек на себя повесил?
— А с меня не убудет! — бодро сообщил Мишель-Герхард фон Штольц.
— Хочешь за психа сойти?.. Так не выйдет, не надейся!
Значит, так — немедля отказываешься от ранее данных показаний, говоришь, что гулял, что, проходя мимо, услышал в окне крики о помощи, поднялся, открыл входную дверь — и все прочие тоже, сперва прошел в ванную, чтобы руки вымыть, потому как сильно культурный, потом на кухню, где по рассеянности перелапал всю посуду, затем — в комнату, где тоже исхватал все, что ни попадя, заметил труп, потоптался подле него, подержался за нож, желая его вынуть, ради облегчения страданий трупа, но чего-то испугался, с испугу сиганул в окно, приняв милицию за банду убийц с мигалками. После — прятался, но тебя заела совесть, и ты, будучи законопослушным гражданином, добровольно сдался в руки органов правопорядка, с единственной целью — оказать всемерное содействие следствию в установлении истинных преступников. Понял, как все было?
— Понял!
— Ну а коли понял, то, считай, выхлопотал себе освобождение под подписку о невыезде!
Да не забудь от старушек откреститься!..
— Скажите, только честно — вы тоже считаете, что убил я? — все же не удержался, спросил Мишель-Герхард фон Штольц.
— Может, и ты, — ответил его «адвокат». — Потому что все против тебя. Да уж — больно все! Все — кроме одного... Кроме того, что создается впечатление, что кто-то усиленно продавливает это дело, желая во что бы то ни стало засадить тебя на нары!
И это одно перевешивает все прочее.
Так что сиди под подпиской да не дергайся — пиши объяснительные и думай на досуге, кому ты дорожку перебежал...
Через сутки Мишеля-Герхарда фон Штольца отпустили под подписку о невыезде, потому что неожиданно стало ясно, что в никаких народных артистов, а тем более в банкиров, он не стрелял, не взрывал и не травил, имея твердое алиби, которое подтвердили десять атлетически сложенных ребят в одинакового кроя пиджаках, с которыми он беспробудно пьянствовал последние полгода, отчего лиц их не мог вспомнить. Заодно выяснилось, что в Хабаровске, Салехарде и Нарьян-Маре подозреваемый отродясь не был, что старушки пропали сами по себе и нашлись тоже сами по себе, совращенные малолетки оказались молодящимися старыми девами, промышлявшими проституцией, и что водку из супермаркета никто не крал, а просто ее случайно задвинули под прилавок, где после нашли...
Что же касается зарезанного академика, то это было чистое недоразумение — просто, проходя мимо, он откликнулся на призыв о помощи, отчего был застигнут на месте чужого преступления, где оставил массу не имеющих отношения к данному делу отпечатков пальцев и улик, и был опознан принявшими его не за того свидетелями.
Мишель-Герхард фон Штольц подписал все требуемые бумаги и был отправлен восвояси думать, кому он дорожку перебежал...
Глава 35
Мрачны да холодны казематы в крепости Петропавловской. Решетка, что оконце покрывает, льдом обросла, кой-где по стенам иней серебрится да тает, каплями на пол стекая — будто плачет та стена. Тихо... Уж так тихо, что уши от того закладывает, хоть вот он, город Санкт-Петербург — рядышком, рукой дотянуться можно. Но хоть рядом он, да не слышны в мешке каменном голоса, перезвон колокольчиков на тройках, крики сторожей ночных — ничего не слыхать, от чего всяк живой человек с ума сходит да думает — кончена жизнь, хоть покуда он жив еще! Но хоть жив, а будто и не жив, пребывая в могиле каменной, в коей хуже, чем в гробу! Уж лучше в смерть, чем жизнь такая!..
Вот лежит на полу каменном, на подстилке соломенной узник — рука на перевязи, поперек лица незаживший шрам. Лежит, в тулуп кутается, в угол глядит, о жизни своей жалея. Сколь он тут — уж не упомнит, со счета дней сбившись. Раз лишь в сутки дверца железная растворяется, дабы узнику пищу передать да свечу новую. Говорить с ним служителю запрещено, отчего они будто немые все. Хлопнет дверца, да тихо вновь...
Ночью лишь веселее: выбираются из нор крысы с мышами да по узнику спящему скачут, а он их уж не гоняет, к ним привыкнув, — пусть шныряют — все ж таки души живые...
Да ведь что теперь жалеть — знал же он, на что шел, знал, что дуэли промеж дворян еще с времен Петровых запрещены и что в Артикулах воинских да в «Патенте о поединках и начинании ссор» сказано: буде учинит кто дуэль али драку на шпагах или пистолях, то дуэлянты те, равно как секунданты их и люди, случайно при том бывшие и в караул о том немедля не доложившие, подлежат наказаны быть смертной казнью, а на дуэли погибший подвешен за ноги в людном месте в назидание иным драчунам, кои жизнь свою, Государю и Отчизне принадлежащую, попусту тратят!..
Ныне нравы смягчились, а все ж таки грозит дуэлянтам позор и вечная каторга.
Все — так... Но коли бы все сызнова начать, он и тогда ничего бы в судьбе своей не переменил!.. А раз так, то и жалеть не об чем!..
Тесен каземат крепостной, будто могила, пребывает в нем узник, что не мертв еще, но и не жив уже, лежит, думы свои тяжкие думает, и все-то они про волю-вольную да судьбу его беспросветную...
Но чу... шаги!.. Стукнул засов, заскрипели петли, отворилась дверь железная, хоть до еды еще не скоро.
Кто ж там?
Стоит на пороге служитель — лампой вперед себя светит, а за ним иные фигуры угадываются, коих за светом не признать.
Посторонился надзиратель, ключами гремя, встал, лампу в руке держа. Протиснулись мимо него люди...
Да ведь то отец его Карл Фирлефанц — стоит, глядит строго, головой качает, а подле него дама, лицо которой темной вуалью сокрыто!
Откуда они?.. Али мерещится то Якову?
Но — нет, верно, то батюшка его!..
Огляделся вкруг Карл, на стены, на решетку заиндевелую, на солому гнилую, вздохнул тяжко да к надзирателю обернулся:
— Оставь-ка, голубчик, нас одних.
— Нельзя-с, никак невозможно — не положено-с! — испуганно мотает головой надзиратель. — Коль прознают — враз места лишат, да того пуще, на каторгу сошлют!
— Ступай, ступай! — повторяет Карл. — Я никому о том не скажу. На-ка вот!.. — Да что-то ему в ладонь сует.
— Покорно благодарю! — кланяется надзиратель. — Оно, конечно, не положено, но коли то сынок ваш!.. Ладно уж, попрощайтесь, а я покуда туточки, рядом побуду, коли что, так вы мне стукнете!
Поставил на пол лампу да бочком вон вышел.
— Ну, здравствуй, сын, — сказал Карл да, руки разведя, крепко Якова обнял.
Обнял, да чуть не прослезился, хоть крепился изо всех сил.
— Дурно тебе здесь?
— Обычно, батюшка, — в персиянском плену, чай, хуже было, — бодрясь, ответил Яков.
Отстранил его Карл да на сына во все глаза глядит — верно ли, не отчаялся ли, не пал духом?
Улыбается ему Яков, хоть улыбка та невеселой выходит.
Ну да ничего — жив, и то ладно!
— Ах да!.. Я ведь не один к тебе пришел, — спохватился Карл, да тут же на шаг отступя, к даме оборотился.
Подняла дама вуаль, что лицо ее скрывала, — ахнул Яков. Да ведь то Ольга, дочь князя Волхонского, коей быть здесь вовсе даже не к лицу!
— Здравствуйте, Яков Карлович! — присела в поклоне Ольга, взор потупив. — В добром ли вы здравии?
— В отменном, — ответил, растерявшись, Яков.
А сам, куда себя деть, не знает — ведь грязь кругом, пахнет дурно, и сам он растрепан и не прибран. Ах, позор какой — в столь диком виде пред дамой предстать!..
— Пардон! — шепчет он, волосы приглаживая.
— Полноте, Яков Карлович! — останавливает его Ольга, рукой касаясь, да сама того испугавшись, руку отдергивая. — До церемоний ли нынче! Мы ведь к вам, с батюшкой вашим, не просто так, не любопытства ради, а по делу явились.
— Да-да, — спохватившись, говорит Карл. — Ты уж выслушай ее, да сделай одолжение, не перебивай.
Кивнул Яков, разговору такому дивясь.
— Сие свидание батюшка мой выхлопотал, хоть не просто ему это было, — сказала Ольга. — Четверть часа лишь нам отпущено, а боле — нельзя.
Вновь кивнул Яков, отчего-то неловкость чувствуя и собеседницу свою подбадривая.
Вздохнула Ольга, махнула головой так, что кудряшки во все стороны разлетелись, будто решилась на что.
— Вы ведь, кажется, руки моей просить хотели, — еле слышно прошептала она. — Коли так, то я... то я согласна!
Не нашелся, что на то ответить, Яков.
Да Ольга его и не слушала:
— И ежели вы не передумали и готовы взять меня в жены, так батюшка обещал похлопотать о вас пред Государыней императрицей. Уверен он, что коли будет теперь объявлено о помолвке, так Государыня не откажет нам в милости своей, из крепости вас выпустит.
«Ах вот оно в чем дело, — понял Яков, — предлагают ему подменить каторгу брачными узами...»
— Согласны ли вы? — спросила Ольга, с надеждой и верой на Якова глядя.
И хоть трудно ему было ответить, да сказал он:
— Коли свободно было бы сердце мое, то не желал бы я лучшей жены, чем вы, за счастье почтя всю жизнь быть подле вас. Но как же быть, коли люблю я Дуняшу свою да ей одной лишь верен.
Вспыхнула, прикрылась платком Ольга да, повернувшись, выбежала вон!