Как-то на постоялый двор заявилось двое охотников за головами, считавшихся самыми жестокими и безжалостными убийцами. Говорили, что они не щадят ни беременных женщин, ни маленьких детей. Отряды головорезов уже не боялись углубляться в пустыню. Плата за каждого убитого «варвара» постоянно возрастала.
— Все они — просто алчные дурни, — презрительно заявил торговец, трапезничающий за соседним столом. — Деньги затмили им разум, а как столкнутся с древними расами, так его напрочь отшибет.
Охотники подняли его на смех, и тогда купец рассказал им про брата своего деда.
— Угораздило его оказаться ночью возле каменных глыб. Взошла луна. Видит — со всех сторон туда сбегаются единороги. Это все, что от него сумели узнать. Потом он свихнулся и стал хуже малого ребенка. Жена его с ложки кормила и только успевала штаны застирывать. По-моему, тайны там или не тайны, а нечего туда соваться. Пусть это клановое охвостье торчит на своих священных землях. Такой жизни, как у них, не позавидуешь. Говорят, у них ведьмина кровь. По наследству передается, точно зараза. У самих гнилое семя, и у детей тоже.
— Нечего пугать меня безумием, — заявил один из охотников.
Второй — дородный детина — шумно его поддержал.
— Солнечные дети уже свалили из Селькийского леса вместе с кентаврами, которые их стерегли. Ну, что теперь охраняют там кланы? Почему они не пускают нас охотиться там, где нам нравится? Но мы больше и спрашивать не будем. Перебьем их всех, и дело с концом.
Опять наступила весна. Слухи, достигавшие постоялого двора, подтверждали прошлогодние слова охотника за головами. Под неотступным напором Деш-тира древние тайны теряли свою силу. Древние расы куда-то исчезали. Наемники все более наглели. Истребление кланов становилось привычным делом. Охотники за головами вторгались в священные пределы, но уже не было стражей-кентавров, чтобы преградить им путь.
Впервые за многие годы кланы перестали чувствовать себя в Санпашире хозяевами. Дозорные больше не наведывались на постоялый двор за провизией. Они теперь редко появлялись даже у священного колодца, а если и приезжали, то по ночам.
В одну из звездных ночей, отправившись за водой, Мейглин повстречала у колодца рыжеволосую дозорную. Как у всех женщин клана, ее волосы были особым образом заплетены в косу. Темнота придала Мейглин смелости. В первый раз любопытство заглушило в ней осторожность. Девушка отважилась назвать имя, слышанное ею от матери в день их расставания.
— Он был другом моих родителей, — неуклюже соврала Мейглин и осеклась под цепким взглядом дозорной.
— Эган Тейр-Диневаль, кайден эан? — удивленно спросила дозорная, вскинув брови.
Дальше она быстро заговорила на паравианском языке, ожидая, что Мейглин поддержит разговор. Мейглин вымученно улыбнулась.
— Я не училась древнему языку, — призналась она.
— Не училась? — Дозорная передернула плечами, но слова девушки не оскорбили ее. — Поди в городе родилась? Или сбежала из клана, побоявшись пройти настоящее посвящение?
Чувствовалось, что дозорная не была настроена выслушивать объяснения Мейглин. Завязав наполненный водой бурдюк, она сказала:
— Тогда имя и история жизни Диневаля — не для твоих ушей.
— У него остались родственники? — спросила Мейглин. Вопрос этот давно не давал ей покоя.
Дозорная замерла. Ее рука оказалась в опасной близости от меча, а обветренное, обожженное солнцем лицо помрачнело.
— Живых не осталось, — нехотя сообщила она. — Видно, твои родители не знали, что последнего младенца из этого рода зверски убили во время бунта в Тэрансе.
— Они не знали, — прошептала Мейглин.
Она нагнулась, подцепила на коромысла ведра и двинулась по исхоженной тропке к постоялому двору… У нее нет родных. Эта весть ободрила Мейглин. Пусть думают, что ее род прекратился. Она будет молчать всю оставшуюся жизнь. Так намного спокойнее.
— Ты ошибаешься, девушка.
Мейглин остановилась как вкопанная. Дорогу ей преградил старик из пустынного племени. В своей выцветшей одежде он напоминал огородное пугало. Его глаза на изрезанном морщинами лице светились, как два обсидиана. Он возник ниоткуда, словно призрак. В довершение ко всему, от резкой остановки ведра качнулись, расплескав воду на песок.
— Простите меня, — смущенно и испуганно пробормотала Мейглин. Пустынное племя считало пролитую воду святотатством.. — Почтенный господин, честное слово, я не хотела совершить эту оплошность.
— Мои глаза не увидели оплошности, — возразил старик. Он говорил быстро, но без торопливости, с достоинством произнося каждое слово. — Оплошность можно простить и исправить. Однако забвение наследного дара — это уже совсем другое.
В его словах явственно ощущался упрек.
— Дочь моя, нельзя спрятать огонь под покрывалом. Он либо потухнет, либо подожжет все вокруг. Ты напрасно отмахиваешься от своих снов. Задумайся: что ты станешь делать, когда твои дарования пробудятся в полную силу?
Мейглин отпрянула.
— Это всего лишь страшные сны.
— Ты в том уверена?
Старик по-прежнему загораживал ей дорогу. Потом он нагнулся, зачерпнул горсть влажного песка и стал смотреть, как тот медленно просачивается сквозь его смуглые шершавые пальцы.
— Вода говорит правду. Ты расплескала драгоценную влагу. Казалось бы, простительная оплошность: с кем не бывает? Теперь, возможно, на этом месте вырастет никчемный колючий кустарник, не будь которого — мир ничего бы не потерял. Зато в другом месте может не хватить воды, чтобы полить какое-нибудь полезное растение. Оно зачахнет и не принесет урожай, и какой-то ребенок умрет с голоду. Эта смерть может повлечь гибель целого племени, если ребенку было суждено стать его предводителем. Но еще страшнее, если умершему ребенку было предопределено повлиять на судьбу всего мира. Тогда из-за его смерти разверзнется пропасть, способная поглотить мир.
— Сплошные загадки, — вздохнула Мейглин, одновременно боясь рассердить старика. — Я не поняла ли единого слова.
— Ничего, со временем поймешь.
Старик уважительно разровнял влажный песок.
— Сейчас твой дар, подобно пролитой воде, может упасть на любую почву. Но когда ты уже не сможешь таиться, семя, орошенное тобой, прорастет. Помни эти слова, дочь моя. Тебе придется пожинать посеянное, а выбор у тебя будет не слишком велик.
Мейглин вернулась к привычным делам, но на душе у нее было неспокойно. Если ее происхождение несет на себе какое-то предначертание судьбы, кого об этом спросишь? Подобные вопросы становились все более опасными. Поговаривали, что городские власти, всерьез решившие покончить с кланами, повсюду рассылали своих доносчиков.
Впрочем, самой ей было некогда раздумывать над словами старика. Постоялый двор был забит до отказа: сюда подошли сразу три каравана из Атихаса, направлявшиеся на юг. Торговцам приходилось спать по двое на одной койке, запыленным возницам и развязным охранникам, томящимся от скуки, — тоже. Из-за нехватки места посыльный, что ехал в Инниш, был вынужден ужинать прямо на кухне.
Возясь с грязной посудой, Мейглин подслушала его разговор с Тобасом. Новости не радовали.
— Летом у тебя отбоя от постояльцев не будет, — говорил худощавый посыльный Тобасу.
Хозяин постоялого двора, устав слушать песни, которые горланили его шумные гости, сидел напротив посыльного и курил свою короткую трубку.
— Можешь не сомневаться, здесь станет очень людно. Тобас хмыкнул.
— Доходы еще никому не вредили. Но летом? Какой разумный человек отправится в пекло Санпашира? А если отправится, либо он — из клана и спешит скрыться, либо — просто безумец, гонимый бесами.
— Вот-вот, бесами, — согласился посыльный. Торопливо глотая еду, он рассказал о трагических событиях. Цепь защитников, которым еще как-то удавалось сдерживать расползание Деш-тира, оказалась прорванной. Произошло это на юге Мелхаллы, в Спайре.
— Много народу там полегло, лучше и не считать, — сказал посыльный.
Он продолжал свой рассказ, хотя Тобас не торопился выказывать сострадание к погибшим. Еще неизвестно, что у этого парня на уме.
— Река Эттин сильно разлилась по весне, и королевская армия Шанда недосчиталась многих, кто захлебнулся в бурных водах. Там же погибли верховный король и его наследник. Остатки армии нынче собрались в Фестмарке и отчаянно пытаются хоть как-то перестроить свои ряды. Я уверен, что Содружество семи уже призвало из Алланда очередного наследника престола.
— Будем надеяться, что Содружество позаботилось о его надежной охране, — произнес после тягостного молчания Тобас.
Его трубка, характером похожая на хозяина, погасла. Более раздраженный, чем обычно, Тобас принялся заново ее разжигать.
— Уже и Ганиш оказался в руках новых властей. Да ты, наверное, и сам слыхал об этом? Так что тебе лучше помалкивать насчет королевских наследников. В нашей глуши прежние законы пока еще держатся, но и здесь для кланов настают тяжкие времена. Лихих охотников за «варварами» — хоть отбавляй. Я за большими доходами не гонюсь, но и лишаться постоялого двора не хочу. Мое дело — принимать всех и держать язык за зубами. Спалить постоялый двор — пара пустяков. Уже хватает таких, кому лишнее словцо стоило имущества.
— Потому я и не могу здесь оставаться, — признался посыльный.
Ему требовалось сменить лошадь, и их дальнейший разговор с Тобасом превратился в ожесточенный спор насчет стоимости замены.
Мейглин привычно отскребала горшки и сковородки, но ей вдруг сделалось страшно. Беда казалась неминуемой: солнце могло исчезнуть над песками Санпашира раньше, чем наступит день летнего солнцестояния. Если в Фестмарке не сумеют восстановить защитную цепь, туман скроет небо и над этой частью континента. Тогда последний островок голубого неба скроется под белесой пеленой Деш-тира. Солнце перестанет светить даже здесь, на самом юге Шанда, и никакая магия Содружества не сможет рассеять туман.
В ту ночь Мейглин видела тяжелые сны. Клубы тумана неотвратимо наползали на небо, словно душили его. Она чувствовала, что задыхается под безжизненным небом, окрасившим все в серые тона. Пожух зеленый покров земли. Гниль и плесень покрыла колосья. У скота рождалось мертвое потомство. На суше и на море биение жизни все больше слабело, грозя угаснуть совсем.