Луна потекла с весла. С берега кричали: "Барин, касатик, прости христа ради, отдай дощаники!
Некульев сказал:
- Эй, черт, лошадей как бы не украли!
Кузя ответил:
- Пошто, - мы сейчас их возьмем. Бояться теперь нечего. Мужик охолонул, мужика теперь страх взял.
Подплыли к Мокрой Балке, к дощанику - трое подошли мужики, - вязовские, в слезах, один из них с винтовкой, - замолили о дощаниках. Некульев молчал, смотрел в сторону. Кузя - тоже молча пошел в балку, привел лошадей, впрег их в ляму, - тогда строго заявил: "Лес воровать, сволоча!? Садись в дощаник, под арест! Там разберут, как леса воровать!.."
Мужики повалились на колени. Некульев недовольно шепнул:
- На что их брать? Куда мы их денем? - Ничего, постращать не вредно!
Лошади шли берегом по щебню медленно. Горы и Волга замерли в тишине, но луны уже не было: за Волгой в широчайших просторах назревало красным - пред днем - небо, похолодело в рассвете, села на рубашке роса.
- Сказочку вам не рассказать ли? - спросил Кузя.
Дощаники с лесом завели за косу под Медынской горой, привязали крепко. - (Через два дня - ночью - эти дощаники исчезли, их кто-то украл.)
И опять в ночи задубасили в окна, - "Антон Иванович, - товарищ лесничий, - Некульев, - скорей вставай!" - и дом зашумел боцами, шорохами, шопотами, свечи и зажигалки закачали потолки, - "у Красного Лога - потому как ты коммунист, мужики из Кадом - всем сходом с попом поехали пилить дрова - по всем кордонам эстафеты даны - полесчика Илюхина мужики связали, отправили на съезжую!" - У конного двора, против людской избы стоят взмыленные лошади, так крепко пахнет конским потом (Некульеву от детства сладостен этот запах), - яркая звезда зацепилась за вершину горы (какая это звезда?) и рядом под деревом горит Иванов червячек. Кузя вывел лошадей, - но ему лошади не досталось и он побежал пешком.
- Ягор, ты винтовку-то пока повези, чего тащить-то? - На лошадей и карьером в горы, в лес, - "эх черт! все просеки заросли! глаз еще выхлестнешь!"
Лес стоит черен, безмолвен, на вершинах гор воздух сух, пылен, пахнет жухлой травой, - в лощинах сыро, холодновато, ползет туман, в лощинах кричат незнакомые какие-то птицы - ("эх, прекрасны волжские ночи!"). Конским потом пахнет крепко, лошади дорогу знают.
- Эх, и сволочь же мужичишки. Ведь не столько попользуются сколько повалят и намнут! - Сознательности в мужике нет никакой! - Илюхина мужики связали, как разбойника, увезли в село, а жену с ребятами заперли в сторожке, приставили караул, - сын Ванятка подлез в подпол, там собака нору прорыла, норой - на двор, да к Конькову. А то бы не дознались. И так кажинную ночь стерегись!
Верховых догнал Кузя, бежал рысью, сказал Егору:
- Ягорушка, теперь ты побежишь, а я поеду, отдохну малость.
Егор слез с лошади, побежал за верховыми. Кузя поудобнее размял мешок на лошади, уселся, отдышался, сказал весело:
- Вот бы теперь хоровую грянуть, как разбойники! - И свистнул в темноту леса длинным разбойничьим посвистом, захлопала крыльями рядом во мраке большая какая-то птица.
...На опушке Красного Лога редкою цепью залегли полесчики еще с вечера. В зеленую стену леса, в квадраты лесных просек, в лощину меж гор уходила дорога. Было все очень просто. Солнце село за степь, - отбыла та минута, когда - на минуту - и деревья, и травы, и земля, и небо, и птицы - затихают в безмолвии, синие пошли полосы по земле - из леса на опушку вылетела сова, пролетела безмолвно, и тогда прокричала в лесу первая ночная птица. И тогда далеко в степи, на перевале, увиделся в пыли мужичий обоз. Но его прикрыла ночь, и только через час докатились до опушки несложные тарахтенья и скрипы деревянных российских обозов. Потом пыль уперлась в лес, скрипы колес, тарахтенья ободьев, конские храпы, человечьи шопоты, плач грудного ребенка, - стали рядом, уперлись в лес. Два древних дуба у проселка на просеке - у самого корня подпилены, только-только толкнуть - упадут, завалят, запрудят дорогу.
Тогда из мрака строгий объездчичий окрик:
- Э-эй! Кадомские! мужики! Не дело, верти назад!
И тогда от обоза - сразу - сотнеголосый ор и хохот, слов не понять и непонятно - люди-ли кричат иль лошади и люди заржали в перекрик друг другу, - и обоз ползет все дальше. Тогда - два смельчака, мастеровые, коммунисты, Кандин и Коньков - последнее усилие, храбрость, ловкость валят на дорогу колоды древних двух дубов, и судорожно бабахнули два выстрела по небу. От мужичьего стана - бессмысленно, по лесу - полетели наганные, винтовочные, дробовые перестрелы. Пол обоза стало, лошади полезли на задки телег. - "Сворачивай!" - "верти назад!" - "Пали!" - "Касатики, вы бабу задавили!" - "Попа, попа держи!" - Лес темен, непонятен, - на просеке лошадь не своротишь, лошади шарахаются от деревьев, от выстрелов, оглобли упираются в стволы, трещат на пнях колеса. - "Да лошадь, лошадь не замайте! хомут порвешь, ты, сволочь!" - Непонятно, кто стреляет и зачем?
К рассвету прискакал Некульев. У опушки горел костер. У костра сидели полесчики, пели двое из них тягучую песню. Валялась у костра куча винтовок. На полянке стояли понуро телеги и лошади. Стояли в сторонке под стражей мужики, бабы, подростки и поп. Рассвет разгорался над лесом. Невеселое было зрелище тихого становища. - Некульеву пошел навстречу Кандин, вместе с ним приехавший оберегать леса, отвел в сторону, расстроенно и шепотом заговорил:
- Получилась ерунда. Вы понимаете, мы преградили дорогу, свалили два дуба, думали телег штук пять арестовать, отделили их дубами. Для острастки я выстрелил. Больше мы не выпустили ни одного патрона. Стреляли сами мужики, убили мальчика и лошадь, одну лошадь раздавили. Когда началась ерунда, я думал удалиться по добру по здорову, чтобы мужики разобрались сами собой, чтобы наши концы в воду, - но тут уже не было возможности сдержать наших ребят, начали ловить, арестовывать, отбирать оружие...
У Некульева в руке был наган, он сказал растерянно:
- Фу ты, чорт, какая ерунда!
Мужики повалили к Некульеву, повалились в ноги, замолили:
- Барин, кормилец, касатик! - Отпусти Христа ради. - Больше никогда не будем, научены горьким опытом!
Некульев заорал, - должно быть злобно:
- Встать сию же минуту! Чорт бы вас побрал, товарищи! Ведь русским языком сказано - лесов грабить не дам, ни за что! - и недоуменно, должно быть, - а вы тут вот человека убили, эх!.. где мальченка?!. - Все село телеги перепортило, эх!
- Отпусти Христа ради! - Больше никогда не будем!..
- Да ступайте пожалуйста - человека от этого не вернешь, - поймите вы Христа ради, что хочу я быть с вами по-товарищески! - и злобно, - а если кто из вас меня еще хоть раз назовет барином или шапку при мне с головы стащит, - расстреляю! - Идите пожалуйста куда хотите.
Коньков, тоже приехавший с Некульевым, спросил - со злобой к Некульеву:
- А попа?!
- Что попа?
- Попа никак нельзя отпускать! Его негодяя, надо в губернскую чеку отослать!
Некульев сказал безразлично:
- Ну что же, шлите!
- Чтобы его мерзавца там расстреляли!
Солнце поднялось над деревьями, благостное было утро, и невеселое было зрелище дикого становища.
И опять была ночь. Безмолствовал дом. Некульев подошел к окну, стоял, смотрел во мрак. И тогда рядом в кустах - Некульев увидел - вспыхнул винтовочный огонек, раскатился выстрел и четко чекнулась в потолок пуля, посыпалась известка. - Стреляли по Некульеву.
И было бодрое солнечное утро, был воскресный день. Некульев был в конторе. Приводили двух самогонщиков, Егор тащил на загорбке самогонный чан. - Приехал из Вязовов Цыпин, передал бумагу из сельского Совета, "в виду постановки вопроса об улегулировке леса, немедленно явиться для доклада тов. Некульеву." - Цыпин был избран председателем сельского совета. - Некульев поехал, ехали степью, слушали сусликов; Цыпин рассказывал про охоту, был покоен, медлителен, деловит. - И потом, когда Некульев вспоминал этот день, он знал, что это был самый страшный день в его жизни, и от самой страшной - самосудной - смерти, когда его разорвали-б на куски, когда оторвали-б руки, голову, ноги, - его спасла только глупая случайность - человеческая глупость. - В степи удушьем пищали суслики. В селе на площади перед церковью и пред Советом толпились парни и девки, и яро наяривал в присядку паренек - босой, но в шпорах; Некульева шпоры эти поразили, - он слез с телеги, чтобы внимательно рассмотреть: - да, именно шпоры на босых пятках, и лицо у парня неглупое. А в Совете ждали Некульева мужики. Мужики были пьяны. В Совете нечем было дышать. В Совете стала тишина. Некульев не слыхал даже мух. К столу вместе с ним прошел Цыпин, - и Некульев увидел, что лицо Цыпина, бывшее всю дорогу медлительным и миролюбивым, стало хитрым и злобным. Заговорил Цыпин:
- Чего там, мужики! Собрание открыто! Вот он, - приехал! А еще коммунист! Пущай, говорит, что знает...
Некульев ощупал в кармане револьвер, вспомнились шпоры, шпоры спутали мысль. Некульев заговорил:
- В чем дело, товарищи? Вы меня вытребовали, чтобы я сделал доклад.
- Ляса таперь наши, жалам их по закону разделить по душам...
Перебили:
- По дворам!
Заорали:
- Нет, по душам!
- Нет, по дворам!
- Нет, говорю, по душам!
- Да что с им говорить, ребята! Бей лесничего своем судом!
Некульев кричал:
- Товарищи! Вы меня вытребовали, чтобы я сделал доклад... Страна наша степная, лесов у нас мало. У нас, товарищи, гражданская война, вы что помещиков желаете?! Если леса все вырубить, их в сорок лет не поправишь. Леса валить надо с толком, по плану. У нас, товарищи, гражданская война, уголь от нас отрезан. Эти леса держат весь юго-восток России. Вы - помещиков желаете?! Лесов воровать я не дам. -
- Мужики! Теперь все наше! Пущай даст ответ, почему Кадомские могут воровать, а мы нет?! Откуда он взялся на нашу голову?!