Андрея продолжала слушать взрывы хохота из гостиной, финальная игра на первенство мира по футболу должна была вот-вот начаться, слушала знакомый голос спортивного комментатора, изредка — смех Ины, когда любовница отца смеялась, у нее оголялись десны и были видны все зубы, какие-то очень уж длинные, вероятно, поэтому Ина ей не нравилась, из-за этих длинных зубов, Андрея боялась, что в один прекрасный день Ина набросится на нее и укусит своими острыми длинными зубами, даже как-то сказала об этом Павлу, но тот расхохотался, ты в самом деле боишься ее, спросил Павел, нет, конечно же, нет, я не боюсь, просто когда она смеется, кажется, что может вцепиться в кого-нибудь своими зубами. Андрея сегодня ночью не будет следить за своей матерью, она лучше пойдет в сквер, к Яворе, к друзьям, они уже собрались там, наверное, и Андрея никому не расскажет, никому, может быть, только Яворе, потому что все всё рассказывали Яворе, все делились с Яворой, она знала всё обо всех и никогда не выдавала чужих тайн, Явора всё вбирала в себя, как колодец, Андрея любила вспоминать, как, впервые увидев Явору, испытала желание встать и броситься к ней, как будто давно знала ее, как будто видела ее в своих снах и ждала, и когда Явора первый раз появилась у них в классе, наступила полная тишина, а Явора улыбнулась, словно эта тишина принадлежала ей, она давно привыкла вызывать эту тишину и владеть ею, она медленно пошла между рядами парт, каждому глядя прямо в глаза и улыбаясь, Явора смотрит не в глаза, а в сердце, ее глаза — светло-синие вокруг зрачка, а по краю радужки — почти черные, и, может быть, поэтому невозможно отвести от нее глаз, и каждый хочет оставаться под этим взглядом, попасть в теплую зону их внимания — каждый, ученик или учитель, мальчик или девочка, Явора влечет к себе, как магнит, да просто быть рядом с Яворой — уже одно это успокаивало, просветляло, наблюдать, как она смеется, рассматривать ее глаза — это было волшебство, а она смеялась всегда, точнее — не смеялась, а радовалась, радовалась всему, и Андрее хотелось познакомить ее со своей матерью, потому что она была уверена — Явора вылечит ее. Несколько раз она даже просила, мама, я хочу познакомить тебя с Яворой, самой лучшей моей подругой, она у меня в комнате, но мать лишь досадливо качала головой, сидя в своем кресле, и вглядывалась в кошмар своей жизни, потому что он увлекал ее, ей нравилось наслаждаться им, радоваться этому кошмару, переживать его вновь и вновь, ей нравилось быть его жертвой, медленно им уничтожаемой, медленно поглощаемой и тем январским солнечным утром, когда она убила своего отца, и когда увидела свою мать повешенной, и когда ее второй матерью стала Теодора, та стерва в черном, и когда Каталина, та самая, с миндалевидными глазами, выросла и стала самой талантливой и известной актрисой, еще с детства она была красивой и известной, а ведь в сущности — всего лишь сучка безродная, прижитая, приблудная, незаконнорожденная, внебрачная. Ей хотелось отомстить всем — из-за Каталины, потому что именно ей, Христине, полагалось быть высокой и иметь удлиненные к вискам глаза с маслянистым блеском, глаза своего отца, его матовую кожу, его высокий лоб, ей, рожденной в законном браке, следовало быть дочерью прекрасной Теодоры, этой стервы в черном, она, первородная, должна была быть талантливой и известной, она, а не эта безродная сучка Каталина, поэтому-то Христина и не хотела знакомиться с самой лучшей подругой Андреи, она хотела мстить, мстить всему свету, мстить себе, поэтому она всегда отводила свой взгляд от дочери, когда та просила ее познакомиться с Яворой, поэтому всегда с досадой отмахивалась от нее.
Явора. Явора. Явора.
Только прикоснуться к Яворе.
Только заглянуть ей в глаза.
Ее волосы были длинные, как трава вокруг, соломенные… выгоревшие на солнце и какие-то очень гибкие… я подошла, Явора подняла вверх лицо и проговорила: скажи мне слова, которые ты знаешь… И снова опустила голову. Она следила за передвижениями муравья, ползающего по ее руке. На западе за холмами заходило солнце… усталый и тихий свет… прошло много времени, я ждала, что она уйдет туда, откуда пришла… потом в полной тишине она вдруг посмотрела на меня, и снова: скажи мне только те несколько слов, значение которых ты знаешь… она перебирала пальцами стебелек травы, и муравей ползал по нему взад и вперед, а я смотрела на ее руки, ее годы, ее молодость… что-то резануло меня, как ножом, она, сидя у моих ног, словно мыла их… и снова ее голос, настойчивый и тихий: скажи мне тогда хотя бы одно слово, одно-единственное, и скажи, что оно значит… я сказала наугад: снег… первое, что мне пришло в голову… снег… то, что исчезает, стоит его коснуться рукой, то, что исчезает летом… она, кажется, рассмеялась… как будто вспомнила что-то… сказала: чудесно… мы уже не могли отвести глаз друг от друга… ее глаза были синие и бездонные, как небо над нами… и страшные… как небо… и совсем тихо вокруг… только жужжание пчел, тишина лета… и она, единственная на земле… в этой тишине вокруг, не виноватая ни в чем, она должна была взять всё на себя… и ждала, неизвестно зачем, моего ответа… ты — кто, кто ты, кто… с такой кротостью в глазах… я тоже сказала ей: знаешь, я всегда хотела понять то, о чем ты меня спрашиваешь, но не знаю, я тоже ничего не знаю… она была бледная, смертельно бледная, там, на месте встречи, согнувшаяся от боли над камнем, волосы закрывали ее лицо… плечи вздрагивали от рыданий… я могла уйти и уже пошла, но обернулась, и мне показалось, что последние лучи солнца освещали только ее одну, ее глаза, лицо, ее волосы… все остальное медленно погружалось в темноту… с тех пор я именно так вижу Явору во сне, она говорила… говорила…
Что она говорила?
Говорила о снах, о том, что…
Продолжайте.
Что сны — это… что если когда-нибудь ее не будет, чтоб мы не плакали…
Успокойтесь!.. Спасибо… Продолжайте.
Явора говорила, что вообще… никто не оставляет тех, кого любит, что все это — просто людские выдумки…
Извините, Андрея. Вы не могли бы изъясняться точнее? Что, по ее мнению, людские выдумки?
Несчастье, боль, то, что случилось с нами.
Она не знала, что случилось.
Да, не знала.
Вы только что сказали, что знала.
Пощадите меня.
Этот сон, о котором вы только что рассказали, как все-таки вы видите Явору? Это она вам внушала видеть ее в таком свете?
Нет, Явора была… была…
В следующий раз, когда вы к нам придете, прошу вас, примите перед этим что-нибудь успокоительное. Так работать нельзя. Вы же обещали.
Я, правда, попробую говорить…
Буду вам очень признателен. Вы можете коротко и ясно сказать, что именно вам говорила Явора?
Что нужно помнить всё, что мы так или иначе запомним…
Что запомните?
Не знаю…
Чем откровеннее вы будете говорить, тем лучше для всех вас. Так что говорила вам Явора о снах?
Что они — знаки, что…
Да?..
Что она будет посылать нам знаки, что…
Я умоляю вас, успокойтесь… Умоляю, не начинайте плакать снова… Спасибо… По просьбе психолога я вас отпускаю, на сегодня вы свободны.
ЛИЯ
Очередное безобразие! Очередное безобразие этой страны! Очередное позорище! Очередное извращение ума, очередное унижение для творческих людей Болгарии! Ты понимаешь, что это значит? Понимаешь, чего они хотят от меня? Интеллигент, артист, человек слова — сейчас в Болгарии грязные ругательства! И если некоторым все же удается сохранить себя и не влезть по уши в это дерьмо, вот их-то — иначе, этих мы будем долбить долотом потоньше, они слабаки, тонкий лед, так что их — изощреннее, поглубже сзади! Педерасты! Педерасты! Педерасты! Сломали нас! Хотите совсем уничтожить! Хотите раздавить!
Керана устроила сквозняк — все окна и балкон были открыты, потому что они жили на последнем этаже и летом квартира накалялась так, что жить было просто невозможно, но все же как-то справлялись, внутри бывало и под пятьдесят градусов — а все из-за того, что на крыше не было изоляции, и от жары у Йордана частенько случались подобные срывы, к которым и Керана, и Лия, и соседи уже привыкли, тем более что соседи Кераны и Йордана в летнюю жару тоже срывались, но только при этом они еще и ругались друг с другом, а Йордан и Керана ссорились вообще-то редко, во-первых, из-за Лии, поскольку, с точки зрения Кераны, было абсолютно недопустимо, чтобы Лия слушала их пререкания, а во-вторых, — по привычке, так как они уже давно привыкли не ругаться, соглашаясь друг с другом сразу или спустя некоторое время, а если это не получалось, просто выходили на улицу пройтись и помолчать, но поскольку оба любили поговорить, обменяться мнениями, то это молчание длилось не дольше одного вечера. Лия всегда знала, когда мама и папа в ссоре, а когда — в наилучших отношениях, когда отец влюблен в кого-нибудь из своих студенток, а когда переживает из-за своих дел на работе или из-за политики и международного положения, Лия судила не по их словам или поведению, своими внутренними детскими антеннами она всегда чувствовала состояние родителей, степень их тревожности, осмысленности или счастья. Лия была поразительно красивым существом, всюду она вызывала одну и ту же реакцию: ее ласкали, щипали за щечки, гладили по голове, поднимали за подбородок вверх и разглядывали, а ресницы! какие необыкновенно длинные ресницы у девочки — как нарисованные! а глаза! а волосы! Она похожа на икону и нестинарку[3] одновременно, «христианство и язычество слились воедино в твоей дочери», как выражались некоторые из папиных коллег, сотрудницы по работе, и в кого она только уродилась? Ты вроде бы не красавец, а уж о твоей жене вообще не говорим, язвительно шипели они и снова впивались глазами в Лию, вертели, оглядывали со всех сторон, ощупывали, словно готовили на продажу. А кое-кто из пожилых женщин, приятельниц ее двух бабушек, начинали что-то бормотать и плеваться понарошку, и иногда эти старушечьи плевки попадали ей в лицо: «Тьфу! Тьфу! Тьфу! Какая некрасивая девочка! Какая некрасивая! Гляньте, как куры ее оплевали! Тьфу! Тьфу Тьфу! Куры оплевали!» С помощью этих магических поплевываний и заклинаний бабушки и их подружки отваживали от Лии злые силы, которых ее красота, конечно же, привлекала, потому что в школе между защитниками Лии и ее врагами нередко вспыхивали драки, в которые ввязывались не то