Стройка питалась с колес. Автотранспорта не хватало. Каменоломни зашивались. Павлик Картинкин, типичное дитя приморского юга, разукрашенный наколками, как папуас, старательно обслуживал передовую бригаду. Иногда и его незрелое имя попадало на странницы газеты, что возбуждало в Картинкине наивное тщеславие и заставляло без устали и с азартом крутиться на своей старенькой трехтонке.
Раздраженный разговором с братом, Иван Хариохин наклонился, разглядывая паренька в полосатой тельняшке, задравшего вверх голову, чубатую, как у донского казака.
— Маримана из себя разыгрываешь, Картинка! Опять опоздал.
— Не виноват, любимец славы! — ответил Павлик, дурашливо раскланиваясь. — Можете проверить по селектору.
— А кто виноват?
— Общая организация!
Хариохин отмахнулся от пустого разговора.
Снизу слышался звонкий голос Павлика:
— Ценный товарищ, чем вы недовольны? Доложите товарищу Чумакову, пусть внесет предложение протянуть транспортер прямо к штольням. Я не останусь без работы. Меня заберет флот! Здравствуйте, Аннушка! Привет мыслителю! — Картинкин обращался к Гавриле Ивановичу.
После отъезда Картинкина сразу стало тихо. Быстро пошел в ход доставленный им свеженапиленный бледно-лимонный инкерман.
Со стороны константиновской батареи доносились глухие звуки взрывов. Там разделывали на лом скелеты затонувших кораблей. Сверкая медной трубой, прошел к причалам паровой линкоровский катер, его называли «самовар» и всегда любовались им, как старинной гравюрой.
Поглядывая на это музейное суденышко, осколок старого флота, на помостях говорили о технических новшествах, вспоминали ушедших в небытие козаносов, разбирали преимущества башенных кранов и контейнеров, забегали мыслями вперед, представляя себе будущее строительной техники. Зачинщиком подобных бесед неизменно выступал Гаврила Иванович.
— Ты своим беспокойным умом во все проникаешь, Гаврила Иванович, проникаешь, как кислород. Ответь, придет такая пора, когда вместо нашего брата, устающего, потеющего, требующего пищу и питье, можно будет приспособить бездушный автомат?
Хариохин подмигнул Аннушке и ждал ответа с доброй улыбкой, бродившей по его красивому мужественному лицу.
— Со временем можно будет, — подумав, ответил Чумаков. — Пошел же в ход сборный железобетон. Уже на многих стройках не кладут стены, а монтируют.
— И исчезнет слово «строитель»?
— Слово не исчезнет. Монтажник тоже строитель. — Гаврила Иванович выпил из бидона теплой воды, огладил усы.
— Я тоже так думаю, — согласился Хариохин, — «строитель» — самое высокое слово. Без него просто-напросто не обойдешься, его ничем не заменишь. Возьми, к примеру: как скажешь иначе — «строители коммунизма»? Высокое слово!
Застопорилось с подачей раствора. Хариохин очистил весь лоток, стукнул о днище кельмой, выругался.
— Зачем же так, Ваня? — упрекнул его Гаврила Иванович. — Женщины здесь. Сам о высоких словах говорил, и тут же — на́ тебе. Берешь из мусорной кучи слово и цепляешь к нему крылья…
Аннушка засмеялась:
— Покрепче его, Гаврила Иванович. Любит мой Ванечка этаким великим русским языком давать руководящие указания. Он семь научных институтов сложил, а самого его выучить некому. Как сирота.
Чумаков ничего не ответил. Слово «сирота», случайно произнесенное Аннушкой — она уже и забыла о нем, — встревожило не только своим обычным скорбным смыслом. Вспомнились сетования Клавдии, его сестры, пожилой женщины с неудавшейся личной жизнью: «Дети без матери — сироты. Отец пищу несет, а мать гнездышко вьет». Клавдия временами приезжала к брату, хозяйничала, обшивала двух девочек Чумакова — Катюшу и Галочку. Их-то она и называла сиротами. Надоедало — схватывалась с места и месяца на два, на три уезжала в Симферополь, где у нее была комната, и не подавала о себе никаких вестей.
Девочки подрастали. Стало лучше, если иметь в виду домашнее неприхотливое хозяйство. Но хуже, принимая во внимание соблазны города, бурно начинавшего свою послевоенную жизнь. Как чуточку она наладилась, потянулся народ в город с детьми и пожитками. На улицах стало шумней, тесней в магазинах. Вновь заиграли из бульварах оркестры, открылись танцплощадки, забегаловки; в кино на хорошую картину за билетом настоишься. Строители работали на оседлость, заранее планировали участки, квартиры. Поднимались предприятия, а с ними и жилые кварталы. Полностью загрузили черноморские верфи. Бросали якоря новые корабли, прибавлялось в городе офицеров, матросов.
Особенно беспокоили стажеры, курсанты военно-морских училищ. Молодец к молодцу, все с золотыми нашивками, будущие офицеры, приманчивые женихи. Умели они щегольнуть формой, ухаживать за женщинами с ленинградским шиком; тут уж берегись простодушное, щебечущее девичье племя! Следи не следи, а что толку, не замуруешь взрослую девицу в терем, который еще не построен, а из «развалки», что приютилась в овраге за спиной воздвигаемых зданий, разве не потянет девушку в толпу, на улицы, звучащие всплесками смеха и шуршанием подошв? Или на танцевальную площадку, где так заманчиво кружится голова и обыденный мир украшен музыкой, словами обожания, волнением от нечаянных прикосновений?
Какая уж тут «сирота»!
Стрела крана, казалось, целилась в раскаленное солнце. Разморенный мозг старого каменщика не мог справиться с думами.
II
А детям что? Кто из них догадывается о родительских думах? Катюша — думай о ней или не думай — полна сил, желаний и собственных жизненных планов. Она некрасива, если сравнивать ее лицо с классическими чертами, вдохновлявшими ваятелей древнего Ахтиара, Херсонеса — городов с прошумевшей судьбой. Катюша мила земной красотой, молодостью, блеском глаз, бархатом кожи, дыханием свежего рта, крепкими смуглыми ногами. Иному не понравится монгольский разрез ее глаз и нос без горбинки. Но следует сказать сразу, что именно азиатские глаза Катюши, таинственные и лукавые, вздернутый нос и милая улыбка, открывающая белые зубы, и влекли к ней парней. Катюше не приходилось тратить лишних усилий на то, чтобы нравиться. В семнадцать, когда мир еще полон необъяснимых тайн, а море неудержимо зовет, Катюшу привлек своей строгой и деликатной любовью молодой старшина; у него сильные плечи, теплые грубые ладони, застенчивый взгляд и редкая способность ничем не обидеть, охранить. С ним она чувствовала себя надежно и просто. Пожалуй, лучшего и не сыскать, с кем можно пойти в кино, покататься на шлюпке, потанцевать. Он приносил ей цветы.
Наступившая зрелость, советы подруг, собственная наблюдательность побудили Катюшу несколько изменить свои взгляды на этого старшину.
Когда Катюша окончила школу, отец устроил ее в конторе стройучастка. Заработанные ею деньги уходили на картошку, крупу, мясо, иногда на обновки; в сумочке оставались совершеннейшие пустяки. И все же труд заставил ее познать силу денег. В семье постоянно нехватки, комната в «развалке». Отец подвешивал сапоги к потолку, чтобы меньше плесневели. Хоро́м впереди не предвиделось, но квартиру могли дать, так как их дом во время войны разбомбили, а коренным жителям отдавалось предпочтение. Девушка постигала науку видеть перспективу. Поэтому, когда с ней познакомился ленинградский курсант Вадим Соколов, она стала сравнивать своего старшину с курсантом, будущим офицером. Простое, плакатно-привычное лицо Вадима возникало в ее воображении не само по себе, а непременно в сопутствии позументов на его плечах. Золотые нашивки она читала открыто, как паспорт: сколько лет оставалось ему учиться? Возникали наивные расчеты; но пока они не могли заслонить от нее широкого мира, куда властно звала молодость.
Приятно бороться с волной, осиливать плотную соленую воду. Выкрашенный суриком буй похож на детский волчок. Чего ради ограничили им место заплыва? А ведь дальше — сверкающие просторы моря. С ним связана у Катюши жизнь, от него не уйти. Боны будто шлемы богатырей, охраняющих подводные входы. А дальше, в прозрачном мареве — корабли внешнего рейда. Кажется, под их черными днищами струятся миражные реки; таких никогда наяву не увидеть.
А внизу? Катюша набрала в легкие воздуху, нырнула и поплыла под водой с открытыми глазами. Солнце, скалы, корабли остались там, наверху. Здесь бесшумно сопровождает ее пузырчатая зеленоватая влага; она с ней наедине, она может доверить ей любые, самые сокровенные свои мысли…
Но так краток миг этого сладостного одиночества!
Сестра Галочка проплыла еще глубже, стремительная, словно дельфин; синий след прочертила ее резиновая шапочка, мелькнули полные бронзовые икры, потом белые и узкие ступни ног.
Они поднялись на поверхность.
— Ты хотела испытать меня? — Галочка отфыркивалась, смеялась, хлопала ладошками по воде, производя массу ненужных движений. — Думала, я не нырну за тобой? Скажи, ты так думала, Катюша? А вообще запомни: я все для тебя сделаю. Ничего не пожалею. Кто-кто, а я!.. Ты знаешь, как я тебя люблю!
— Знаю, знаю, Галка. Только не тарахти так много, отдышись.
— Мне все нипочем. Хочешь, я донырну вон туда? Ты не шути со мной. Я теперь лучшая пловчиха на «Динамо». Да, да… Меня собираются тренировать на акваплане.
— Акваплан? Это очень опасно.
— Издалека — да… Я тоже боялась. А теперь ничего, водяные лыжи — и все… Подумаешь!
Сестры никогда еще не ссорились; им было нечего делить, их интересы пока не сталкивались.
Они уже вышли из воды.
Катюша просушивала волосы, разделяя пряди пальцами и подставляя их солнцу. Галка сбросила купальник, вытиралась насухо полотенцем, взяв его за края, и ее гибкое, сильное тело впервые предстало во всей юной, целомудренной красе перед глазами старшей сестры.
Галка еще недавно казалась ей подростком, с угловатыми движениями и чисто детской непоседливостью. Она вечно куда-то убегала, записывалась в спортивные кружки, насыщала свою речь новыми терминами и словами, обзаводилась знакомствами на стадионе и в яхт-клубе. И вдруг… да это же взрослая девчина! Как быстро оформилась у нее грудь, которой она нисколько не стыдилась. Какие у нее красивые, стройные ноги, какие покатые плечи!