Я вышла из «Феникса», доставая связку ключей. Нажала на кнопку брелока, и моя «Ауди» отозвалась приветственным пиканьем. Я открыла дверцу и только собралась сесть, как тонкий срывающийся голосок позвал меня.
– Анна Николаевна!
Из дверей «Феникса» выбежала маленькая хрупкая девушка лет двадцати в светло-голубом сарафане. Я узнала ее – она работала в бухгалтерии, – но имени не помнила. Она приблизилась к машине и остановилась в нерешительности.
– Я Зоя. Зоя Новикова… – проговорила она.
Зоя была сильно взволнована. У нее даже слегка подрагивали губы.
– Здравствуй, Зоя, – сказала я, улыбнувшись. – Все нормально?
– Ой… Да… Здравствуйте… Анна Николаевна, мне надо с вами поговорить.
Я внимательно посмотрела на нее. Поговорить? Здесь? Впрочем, я давно привыкла к тому, что ко мне и к брату постоянно обращались какие-то люди. Одним была нужна помощь «Феникса», другим – конкретно моя или конкретно моего брата.
– Садись в машину, – предложила я.
Зоя неловко, стукнувшись коленкой о дверцу, а потом локтем о бардачок, залезла в салон.
Я видела, что ей непросто начать разговор, и молча ждала.
– Извините, что я… Я задерживаю вас. Я только хотела сказать… Анна Николаевна… – Зоя посмотрела на меня прямо и выпалила: – В «Фениксе» пропадают деньги!
Я ожидала чего угодно, но только не этого.
– Что?
– Деньги… Пропадают. И возвращаются. Но тут я точно не могу сказать, просто не понимаю. Все как-то странно…
– С чего ты взяла?
– Я давно заметила. Еще зимой, когда только устроилась на работу. Но сначала хотела убедиться.
– И теперь ты уверена в этом?
Зоя быстро закивала.
– Я уверена. И там, кажется, большие суммы. Уже три раза было… Мама говорит: «Не твое дело, не вмешивайся», но я так не могу.
– У тебя есть какие-то доказательства?
– Есть несколько документов. Я сделала копии. – Она покраснела. – Тайком…
– Принесешь их в мой кабинет – там всегда открыто. Положишь в средний ящик стола. Завтра я их посмотрю. И не говори никому об этом.
Посмотреть бумаги я, конечно, могла, но толку от этого не ожидала. Я плохо разбираюсь в бухгалтерии. Поэтому после того, как Зоя вышла из машины и скрылась в здании «Феникса», я позвонила Байеру и назначила с ним встречу на завтра.
Неяркий солнечный свет проникал сквозь давно немытое оконное стекло, освещая часть небольшого кабинета с его скудной стандартной обстановкой. В воздухе парили пылинки, медленно оседая на поверхности.
Следователь Роман Петрович Тамраев оказался привлекательным крепким мужчиной лет сорока, темноволосым и синеглазым. Он с любопытством смотрел на меня, пока я со всеми подробностями излагала события того давнего февральского дня.
– Значит, – произнес он, когда я закончила свой рассказ, – вы увидели джип и крикнули брату… Что вы крикнули?
– «Опасность».
– Да. Вы крикнули брату: «Опасность!». После чего он резко свернул с дороги, машина ударилась о дерево, а потом вновь выехала на шоссе.
– Не совсем на шоссе. На край. Левые колеса стояли точно на краю дороги.
– Хм-м… Понятно. Номер джипа вы, конечно, не заметили?
– Нет.
– А когда вы осматривали местность, там были какие-то следы? Зима, снег… Если ваш брат ушел в лес, он должен был оставить следы.
– Нет, никаких следов. Но ведь был снегопад. Небольшой, и все же.
– Тоже верно. Снег мог припорошить следы… Что ж, Анна…
– Николаевна, но отчество необязательно.
– Хорошо. Анна. Я пока не успел ознакомиться с материалами дела, но могу обещать, что займусь этим в ближайшие дни.
– Спасибо, Роман Петрович. Вот… – Я достала из сумки лист бумаги. – Список примет моего брата.
Тамраев взял листок, пробежал текст глазами.
– Хм-м… Слишком подробный… Это лишнее: «широкие плечи». Кто его по плечам будет опознавать? Достаточно роста, цвета глаз и волос. А особые приметы у него есть?
– Большая родинка в форме несимметричного сердца, на шее слева, почти у ключицы. Она в середине списка.
– Да, вижу… Татуировки?
– Никаких.
– Ясно… А это что?
– Фотографии того места, где произошла авария. Поначалу я делала их каждый раз, когда приезжала туда.
– Зачем?
Я пожала плечами:
– Надеялась разглядеть то, что не увидела в реальности. Какой-нибудь след… Может, зацепку… Но ничего не нашла.
Тамраев задумчиво покивал и убрал пачку фотографий в папку.
– Анна, ну а какие у вас предположения? Что могло случиться?
– У меня множество вариантов, но ни один из них не в приоритете. Я не знаю, что произошло.
– Могло так быть, что вы были без сознания дольше, чем думаете?
– Могло. Я вычислила примерно время аварии – зная, когда мы выехали из Невинска. Но когда я очнулась, то не посмотрела на часы. Поэтому я только предполагаю, что была без сознания минут двадцать. А сколько на самом деле – неизвестно. Но в любом случае не больше часа.
– Ясно. Ладно, будем работать. А пока…
Он неожиданно смутился.
– Анна… Одна моя знакомая недавно спрашивала про вас. Понимаете, у нее в жизни такая история приключилась… Довольно тяжелая. Не могли бы вы…
– Конечно, – ответила я. – Пусть приходит.
Этих людей мой брат прозвал «визиторами». С ударением на первый слог, без всякого «правильного английского произношения», просто и с четким выговариванием каждой буквы. Брату было тогда лет восемнадцать, и он шутил. Но постепенно это название прижилось – сначала в нашей семье, а потом и среди посвященных, которых с каждым годом становилось все больше.
Визиторы приходили только ко мне. Мы закрывались в моей комнате, я брала тетрадь, открывала ее на чистой странице, заносила на верхнюю строчку инициалы визитора, а затем записывала его/ее рассказ. Это не были биографии или истории жизни. Это были лишь эпизоды, которые произошли в жизни моего визитора, больно ранив его. Все знали – а если не знали, я предупреждала, – что я не психотерапевт, я не обсуждаю, что стряслось, не даю советов. Я только записываю. Некоторые приходили ко мне, чтобы просто поведать кому-то о своей беде, выговориться, сбросить груз, давящий на душу, мешающий жить; другие хотели, чтобы их беда не была забыта; третьи надеялись, что, будучи как бы «зарегистрированной», их скорбь будет замечена высшими силами, и тогда справедливость, возможно, восторжествует – если не здесь, то потом, в другом мире. Но я, собственно, никогда не выясняла причин, заставивших людей прийти ко мне и поделиться своими несчастьями. Я знала только, зачем я это делаю.
В моих правилах был, естественно, важный пункт: конфиденциальность. Чаще всего я не знала (и не хотела знать) ни имен, ни фамилий. Только инициалы. Мне не приходилось кого-либо дешифровать. Я лишь записывала то, что мне рассказывали, редактируя по ходу записи.
Еще один пункт – категорический: я не фиксировала совершённых преступлений. Только беды, только скорбные ошибки, только глубокие обиды.
Также я не хотела брать на себя груз сотен «я», их личный груз, поэтому делала синхронный перевод первого лица в третье. Поначалу было сложно, но вскоре я привыкла и после очередной записи порой даже про саму себя думала отстраненно: «Она пойдет…», «Она прочитает…».
Первую сознательную запись (в том смысле, что я намеренно перенесла на бумагу чужую историю) я сделала в тринадцать лет. Я ехала с мамой и братом к морю, в поезде, в купейном вагоне.
Мама разговорилась с нашей попутчицей, занимавшей второе нижнее место. К обеду они, почти ровесницы, уже были на «ты» и беседовали как давние подруги. Вечером за чаем их разговор вдруг вышел на тему одиночества и предательства, и женщина рассказала свою историю, довольно мрачную (возможно, этим объяснялось то, что она ехала на юг не в отпуск, а переезжала туда насовсем), в конце упомянув, что все ее усилия были напрасны, все ее мысли, надежды и мечты развеялись, и оказалось, что они не имели никакого значения, и сама она, по всей видимости, не имеет никакого значения в этом мире, а после смерти будет забыта, как вся ее жизнь будет забыта, и ей совершенно непонятно, зачем она вообще жила, зачем появилась на свет. Помню, что эти слова задели меня. Я тоже думала о чем-то таком, но мои мысли тогда еще были блуждающими и призрачными, я делала выводы и тут же в них сомневалась, затем делала противоположные выводы и тут же в них сомневалась… Наша попутчица пережила действительно трудный и даже трагичный период, тянущийся с ранней юности и до сих пор, и ее заключение о смысле жизни было конкретным и решительным.
Я сказала: «А если все это записать?» Она с недо-умением посмотрела на меня: «Зачем?» Я пожала плечами – тогда я еще не сформулировала свою идею. Брат ответил за меня: «Чтобы зафиксировать вашу жизнь. Описать именно те события, которые происходили с вами, а не с кем-то другим. Это будет только про вас».
Женщина замерла на пару секунд, глядя попеременно то на брата, то на меня. А потом тихо проговорила: «Может, тогда все мое, все пережитое, быстрее дойдет…» Она подняла глаза к потолку. Я посмотрела туда же. Это был обычный потолок купе поезда. Но я, конечно, поняла, что она имеет в виду. «И, может, – продолжала она, – так я и оставлю что-то после себя? И все, что было со мной, не исчезнет бесследно?» Я качнула головой, – я не знала ответа на эти вопросы. «Но я ужасно пишу… – смущенно проговорила женщина. – В школе я получала за сочинения только тройки, и то лишь потому, что наша учительница жалела меня». Она вздохнула, посмотрела в окно, за которым проносились зеленые поля и маленькие рощи. «Значит, – подумала я, – пришла очередь кого-то еще пожалеть вас». Я порылась в сумке и достала блокнот с отрывными листами. Мы взяли его с собой для того, чтобы писать письма папе. Мама молча протянула мне ручку.
Официально, как потом говорил брат, наша попутчица не могла считаться моим первым визитором, так как не приходила ко мне и вообще не имела намерения быть вписанной в историю человеческих судеб. Первым визитором он считал мою одноклассницу и лучшую подругу Олю Тишкину. Но и тут был нюанс: не Оля приходила ко мне, а я к ней.