работе были люди молодые и веселые, отмеченные той особой печатью избранности, которая отличала тогда палестинскую молодежь.
И все же, летом 42 года я все бросил, распрощался со всеми и вернулся в Метулу. Положение в Египте было трагическим. Англичане непрерывно отступали, преследуемые танковыми частями Роммеля. Мы ежедневно получали газеты, и, читая их, я убеждался, что немцы вот-вот будут в Палестине. А тогда не миновать мне британской армии — я не видел другой возможности защищать страну.
На террасе гостиницы «Снега Ливана» меня ждал отец. Я написал ему о своих намерениях, и теперь он уговаривал меня повременить еще хоть немного с вступлением в армию. Вокруг нас на каких-то жалких обшарпанных чемоданах сидели семьи польских евреев, тех, кому удалось спастись от немцев. Измученные, раздавленные свалившимися на них несчастьями, они явно не собирались оставаться здесь, в Метуле, а дожидались в этом пограничном городке возможности перебраться в Иран или Индию, где их не сможет настичь Гитлер.
На следующий день пасмурным сырым утром (в самый разгар лета капал дождь) мы выехали в Тель-Авив.
Часть восьмая: В пурпуре
В Тель-Авиве я сразу же отправился к Даниэлю. Я нашел его лежащим в постели, что, впрочем, не мешало ему заниматься какими-то важными делами. Как выяснилось, в то время развернулась широкая кампания по организации интеллигентной молодежи (избежавшей призыва в британскую армию) во всевозможные кружки под громкими названиями — «Мощь», «Вознесенные», «Сноп» и тому подобное. Насколько я понял, в этих кружках обсуждали в основном, каким образом и какими средствами служить народу. Но в тот раз, я помню, меня гораздо больше заинтересовал рассказ Даниэля об одном молодом скульптуре из выпускников нашей гимназии. Звали его Беньямин, а фамилию он успел переменить с тех пор, как я его знал, и назывался теперь Тамуз. Даниэль отзывался о нем, как об очень интересном и перспективном скульпторе. Тамуз принадлежал к весьма оригинальному идейному течению, идеологом которого был некто Уриэль Шелах.
С помощью Даниэля я встретился с Беньямином Тамузом и тотчас же был им очарован. Тамуз дал мне почитать верстку сборника произведений этого самого Шелаха. Начав читать, я уже не в силах был оторваться. Тут было все — мучившие нас проблемы (английская оккупация, взаимоотношения с арабами, наши внутренние трения, точный и яркий исторический анализ сложившейся ситуации и горячая вера в нашу избранность и призванность. Шелах утверждал, что в стране создается новая нация (первыми представителями которой мы и являемся) и новое общество, светское и открытое. Создание такой нации предполагает возрождение древнего еврейского народа и классической культуры. Но такое возрождение невозможно без отказа от всего наследия диаспоры и от всяких попыток отождествить себя с ней. Наибольшим внутренним препятствием на пути сплочения новой нации, по мнению Шелаха, является связанный с диаспорой сионизм, который будет постоянно тормозить развитие нового ивритского государства, если оно возникнет в наши дни.
Читая эти страницы (вряд ли хоть один экземпляр рукописи сохранился), я чувствовал, что приобщаюсь к великому откровению. Статьи Шелаха были для меня, как вспышка молнии, внезапно высветившая все пропасти и все вершины, открывшая передо мной такие горизонты, о существовании которых я и не предполагал. Я получил ответ на все вопросы, так долго мучившие мою душу и разум.
Я попросил у Беньямина, чтобы он дал мне почитать еще что-нибудь, написанное Шелахом. Некоторое время спустя он предложил мне книжечку стихов «Черный балдахин», выпущенную издательством «Литературные тетради». Автором сборника был некий Йонатан Ратош. Я удивился, но Беньямин объяснил мне, что это литературный псевдоним Шелаха. Выйдя от Беньямина и оказавшись на улице Монтефиоре, среди суеты душного, влажного тель-авивского полдня, я раскрыл сборник и на ходу принялся читать. Каждое стихотворение показалось мне драгоценным камнем, любовно отшлифованным и сверкающим всеми своими гранями. Иногда я останавливался и, как зачарованный, прислушивался к собственным ощущениям. Стихи пьянили, как старое вино. Я снова и снова перебирал листы тетради, не смея поверить, что вся эта красота, вся эта мощь действительно здесь, передо мной, в этих, таких обыкновенных, строках.
Через несколько дней, субботним вечером, в «орлином гнезде» Даниэля, состоялась моя первая встреча с Уриэлем. Ему было тогда тридцать четыре года. Он вошел, худощавый и подтянутый, в легком черном костюме, снял с бритой головы пробковый шлем цвета хаки и сел к столу. Даниэль вышел, оставив нас наедине. Четыре часа, с восьми вечера до полуночи, мы беседовали при резком свете голой электрической лампы. За окном стояла черная, душная летняя ночь. Так родилось наше движение кнаанитов.
В нашем арсенале не было ничего, кроме идеи. Следовало прежде всего привлечь сторонников, которые стали бы апостолами этой идеи и понесли ее в «народ». Нужно было найти дорогу к сердцам молодежи, ослепленной идеалами сионизма и активно действующей в рамках различных сионистских организаций. В каждую из таких организаций и кружков мы надеялись внедрить своих людей, которые станут пропагандистами нашей «ивритской идеи». В дальнейшем мы собирались произвести внутреннюю, бескровную революцию в этих организациях, и превратить вооруженную борьбу за освобождение страны в революционно-патриотическое ивритское движение. Еврейское оружие следовало поставить на службу ивритскому национальному сознанию. И тогда, после изгнания англичан, здесь возникнет государство новой ивритской нации, символизирующее полное освобождение и сплочение всей страны Палестины.
И вот Беньямин Тамуз и Ицхак Данцигер начали свою миссионерскую деятельность в рядах Пальмаха, Даниэль отправился в тренировочный лагерь боевого кружка «Сноп» в кибуце Афиким, а девятнадцатилетний Аарон Амир решил записаться в охрану еврейских поселений или еще лучше — в Иерусалимский батальон, где собралось много талантливой интеллигентной молодежи, способной воспринять слова откровения.
Разумеется, первым, с кем я собирался поговорить по прибытии в Иерусалим, был Элияху Бейт-Цури. Я записался на курсы еврейских полицейских, которые были расквартированы в школе «Альянс», и в ближайший же свободный вечер договорился встретиться с Элияху в кафе «Стамбул», расположенном на шумном перекрестке улицы Яффо и переулка Валиро. Мы с Элияху проговорили часа полтора, и я передал ему верстку того самого сборника, который недавно так потряс меня самого. Сборник существовал всего в двух или трех экземплярах, но мы старались дать его на прочтение каждому потенциальному кандидату. Вскоре я получил сборник обратно, и смог доложить Уриэлю, что Элияху уже с нами. Потом состоялось их личное знакомство.
Я помню, что еще в самом начале нашей беседы у меня создалось впечатление, что Элияху воспринимает мои слова как нечто естественное и само собой разумеющееся, как я сам воспринял недавно слова Тамуза. И в то же время мне показалось, что для него наша идея не была чем-то совершенно новым и неожиданным. Теперь-то я знаю, что меня опередил Узи Орнан, младший брат Уриэля и друг детства Элияху, который с шестнадцати лет, после взрыва в подпольной мастерской, во время которого его ранило, вынужден был постоянно прятаться и скрываться.
Элияху к тому времени снова вошел в Эцель и занимался на курсах командиров. Позже он стал инструктором организации в Иерусалиме. Но вскоре он окончательно разочаровался в Эцеле. Тогда-то, вернувшись в Тель-Авив, он стал инициатором «частного» плана похищения британского верховного комиссара на Ближнем Востоке лорда Мойна. План разрабатывала четверка друзей, бывших одноклассников гимназии «Бальфур». Каждый из них в какой-то период своей жизни был членом Эцеля. В эту четверку входили Элияху Бейт-Цури, Узи Орнан, Давид Данун и Амихай Паглин (он стал потом командиром оперативного отдела обновленного Эцеля, возглавляемого Менахемом Бегином). Попытки похитить или убить Мойна начались еще в 41 году. Кто только в них не участвовал! Планы такой операции разрабатывались в штабах Эцеля, Хаганы, а также, недолго просуществовавшей организации Борющийся народ. Осуществить это покушение мечтали различные молодежные отряды и просто одиночки. Но, пожалуй, никто не занимался подготовкой к нему так упорно, как Элияху Бейт-Цури. Видимо, идея нападения на верховного комиссара занимала его и тогда, когда в конце 43 года он вступил в организацию Лехи. В это время она вновь широко развернула свою деятельность после удачного группового побега ее членов из тюрьмы в Латрунне. В августе 44-го, незадолго перед тем, как отправиться в Каир, Элияху вместе с еще несколькими товарищами поджидал машину верховного комиссара на выезде из Иерусалима, у подножья Гив'ат Шауля,
В тесном кругу друзей мы никогда не сомневались, что Элияху «свой», и все-таки привычка к конспирации заставляла и его, и нас вести себя осторожно и не касаться щекотливых тем. Время от времени мы вынуждены были обращаться к нему, чтобы что-то выяснить, но чаще наши встречи носили случайный характер. Одна из последних таких встреч произошла летом 44 года на улице Алленби, возле исполнительного комитета Гистадрута. Мы обсуждали какие-то вопросы, касающиеся издания брошюры «Вступительное слово на заседании комиссии по сплочению ивритской молодежи». Съезд проводился в один из выходных дней марта 44 года на квартире Беньямина Тамуза. Элияху, конечно, был приглашен, но до последней минуты никто не знал, придет ли он. В конце концов, он, видимо, решил избежать необходимости заводить новые знакомства (он и так был уже слишком хорошо известен в нашем кругу). Помнится, однажды он сказал:
— Я всегда душой с вами, но ведь я еще должен бросать бомбы…
Отчасти в силу реальных причин, отчасти же из-за той нервозности, которая постепенно все больше овладевала нами, поскольку мы постоянно жили в ненадежном и враждебном окружении, мы стали болезненно подозрительны и осторожны. Никому из нас не пришло в голову спросить, почему Элияху не явился на этот съезд, который как бы подводил итог двухлетней напряженной работе. Мы знали, что в подполье есть люди, разделяющие наши идеи и взгляды, но до того момента, пока англичане не покинули страну, они не приходили к нам. Многие даже всячески отмежевывались от какого бы то ни было знакомства с нами. Только двое-трое из нас знали об их существовании и об их (столь тщательно скрываемых от всего мира) взглядах. Я думаю, что даже сейчас, по прошествии тридцати лет, они не позволили бы мне назвать их имена. Впрочем, Бог с ними, пусть живут, как знают.