…Небо над Самаркандом было оранжевым. Па нем четко вырисовывались силуэты древних мечетей и мавзолеев… Маракенд — крепость, которую штурмовали воины Александра Македонского. Самарканд — столица великого Тимура.
Юноши бродили по городу. Сквозь обвалившийся купол мечети Биби-ханым они увидели первые зеленые звезды. И было уже совсем темно, когда они пришли к мавзолею Тимура Гур Эмир. Старик в толстом теплом халате, дремавший у входа в Гур-Эмир, пошел впереди них, держа в руках свечу. Он поднес желтый пляшущий язычок пламени к темно-зеленому полированному камню.
— Здесь…
Это была гробница великого полководца, Тимур, великий завоеватель. Льстецы называли его Мечом Справедливости. А он был жесток и недоверчив, Хромой злющий старик. Железный Хромец.
— Пошли, — нетерпеливо потянул его за рукав Эраст.
— Еще немного, — попросил Михаил. Он осторожно прикоснулся к холодной каменной плите… Великий завоеватель вселенной! В юности Тимур был рабом. Он охромел не в битве — в рабстве. И при каждом его неровном шаге гремела тяжелая цепь на ногах. Хромой раб! Как он, наверное, мечтал о свободе. А добыв ее — обращал в рабство целые народы… Железный Хромец. Как точны имена, которые дает история…
В Верный они вернулись как раз к началу занятий в гимназии. Оставался последний выпускной класс.
Первая же разведка принесла самые утешительные сведения. 20 августа заседал педагогический совет. По настоянию директора в книгу протоколов совета было записано: «Вредного направлении мысли среди учащихся в старших классах не замечалось, не встречалось также случаев прямого нападения учащихся на лиц педагогического персонала».
Верный чествовал четырех гимназистов как героев. Юношей наперебой приглашали во все дома. Гимназистки ахали, слушая их рассказы про то, как одолевали шестнадцать перевалов — из них девять снеговых, как охотились на волков, на горных козлов и были не раз на волосок от гибели.
— Помнишь, Эраст, — небрежно начинал Михаил, — в тот вечер на перевале Тодор…
— Ну как же, — подхватывал Эраст. — Моя лошадь поскользнулась, и я чуть не сорвался в пропасть…
Скоро им надоело рассказывать о своих приключениях. Они оставили все почести, все восторги гимназисток двум своим спутникам, а сами засели за разбор коллекций. Михаил привез из экспедиции тысячу двести листов гербария. Эрастовых жуков они ловили вчетвером, а с травами Михаил возился один, и теперь самому было удивительно, как он успел столько собрать.
Собранные юношами коллекции Федор Владимирович отправил в Петербург. Вскоре оттуда гимназисту 8-го класса Михаилу Фрунзе пришло очень лестное письмо: коллекция признана весьма ценной и включена в ботанический фонд университета и академии. Михаилу Фрунзе настоятельно советовали в дальнейшем посвятить себя естественным наукам, к которым он проявил столь незаурядные способности…
В 1904 году он закончил гимназию. С золотой медалью. С примечанием в аттестате об особых успехах в науках историко-филологических.
— Вижу вас в будущем блестящим литератором! — напутствовал Михаила учитель словесности Стратилатов.
— У тебя, Миша, способности к естественным наукам, — напоминал Федор Владимирович Поярков.
Старший брат Костя, закапчивавший в Казани медицинский факультет, ждал, что и Михаил посвятит себя медицине.
И мать хотела, чтобы он стал доктором.
Решение Михаила было для всех неожиданным. Он поступил в Петербургский политехнический институт на экономический факультет.
ОТДАЮ СЕБЯ РЕВОЛЮЦИИ…
Первое письмо — в Казань, брату.
Ты спрашиваешь, почему на экономическое отделение? Милый Костя, экономика — это основа всего. Мы будем с тобой лечить больного, а через год или через месяц он погибнет от голода, от грязи, от холода в своем убогом жилье! Лечить надо глубже — изменить всю жизнь, чтобы не было бедности и лишений, ни у кого, никогда… Я не ищу в жизни легкого. Я не хочу сказать себе на склоне лет: «Вот и прожита моя жизнь, а к чему? Что стало лучше в мире в результате моей жизни? Ничего? Или почти ничего?»
…Нет, глубоко познать законы, управляющие ходом истории, окунуться с головой в действительность, слиться с самым, передовым классом современного общества — с рабочим классом, жить его мыслями и надеждами, его борьбой и в корне переделать все — такова цель моей жизни…
Второе письмо — в Семипалатинск, Косте Суконкину.
19 15/XI 04 г.
Извини, Костя, что я долго не отвечал тебе. Но ты не. поверишь, что у меня положительно нет времени писать письма; сейчас у нас идет сильное брожение, да не только у нас. но и во всех слоях общества; в печати теперь пишут так, как никогда не писали; везде предъявляются к правительству требования конституции, отмены самодержавия; движение очень сильно. Не нынче, так завтра конституция будет дана; не дадут в этом году, дадут в следующем. в ноября в Петербурге была назначено заседание представителей от всех земств; это заседание, хотя и не было разрешено правительством, все-таки состоялось и выработало программу, исполнения которой потребует у правительства. Между прочим § 1 этой программы заключает требование созыва учредительного собрания для выработки им конституции. Сейчас среди студенчества и рабочих, а также среди частных лиц идут приготовления к грандиозной манифестации; ряд частичных демонстраций уже был как у нас в Питере, так и в других городах, но это только не что иное, как прелюдия к самому главному, которое имеет быть в начале декабря.
Вчера был устроен вечер в здании Инcт., была масса народу, профессоров, студентов, курсисток и вообще всякой публики: после вечера собралась сходка, на которой присутствовало свыше 2 тысяч человек. В этой сходке было решено вверить руководительство главному комитету социал-демократ. партии. От него в нужный момент и пойдут приказания. Я принялся за устройство Семиреченского землячества, дело идет на лад. Через неделю у нас соберутся все верненцы, которые только находятся в Питере, курсистки и студенты. Тогда окончательно обсудим и вырешим все. В это землячество должны вступить не одни петербуржцы, но и вообще все верненцы, находящиеся во всех универе. России, так что землячество обещает быть грандиозным. Сейчас написал письма в Москву, Одессу и Казань, чтобы узнать отношение тамошних наших студентов к этому вопросу, думаю, что их отношение будет безусловно благоприятно. Землячество первой целью будет иметь взаимную поддержку, для чего будет образована касса взаимопомощи; эта цель самая главная, но, конечно, не она одна имеется в виду…
…О Кольке нет ни слуху, ни духу, что с ним и где он Бог знает. У меня в окт. был сам Поярков, он уехал на Дальний. Восток. Эраста я почти не вижу. Ну, до свидания. Пиши чаще, не обижайся, если иногда не получишь ответа, сам видишь, что я занят.
Т. д. М.
(Подпись замазана чернилами)
Подпись, старательно замазанная чернилами, — это конспирация, пока еще не очень умелая. Михаил Фрунзе с недавних пор причастен к подпольной работе — он ведет занятия в рабочем кружке на Выборгской стороне.
Третье письмо — в Верный, матери.
Он написал эти строки после 9 января 1905 года, после Кровавого воскресенья. Он был в тот день у Зимнего дворца, видел расстрел мирного шествия, сам был ранен в руку.
Еще накануне Михаилу Фрунзе казалось, что он недостаточно подготовлен для революционной работы. Но теперь… Осталось только одно.
Милая мама, у тебя есть сын Костя, есть и дочери. Надеюсь, что они тебя не оставят, позаботятся о тебе в трудную минуту, а на мне ты, пожалуй, должна поставить крест… Потоки крови, пролитые 9 января, требуют расплаты. Жребий брошен, рубикон перейден, дорога определилась. Отдаю всего себя революции…
БОРЬБА
СТАЧКА
Ткачу Федору Афанасьевичу Афанасьеву еще не было пятидесяти, но выглядел он гораздо старше. Изможденный, сгорбленный, он ходил, тяжело опираясь на клюку, выставив вперед седую клочковатую бороду. Носил очки в простой железной оправе. Дужки очков были поломаны и обмотаны суровой ниткой.
Отец — такая партийная кличка была у Федора Афанасьева. На какой бы фабрике ни появлялся Отец, там возникал подпольный кружок, там рабочие читали революционные брошюры, листовки, а потом вся фабрика бурно поднималась против хозяев, против царских порядков.
Федор Афанасьев был участником первой русской маевки в Петербурге. Из Петербурга его выслали. Афанасьев поселился сначала в Шуе, потом перебрался в Иваново-Вознесенск.
В Иваново-Вознесенске, в окрестных городах и поселках ткали на всю страну ситец и другие ткани из хлопка. Нигде в России не платили так мало за работу. нигде так жестоко не измывались над людьми, как на иваново-вознесенских фабриках.
А вокруг этих фабрик разрастался город — угрюмый, грязный, разрезанный пополам зловонной речкой Уводью, по которой текли краски из красилен и прочие отходы текстильного производства. В центре города стояли богатые особняки с лепными фасадами, с зеркальными окнами. А окраины были похожи на нищие деревни, которые приползли сюда со всей округи и прилепились к городу. Звались окраины тоскливо: Ямы, Рылиха, Завертяиха. Здесь жили по десять человек в маленькой комнатушке, спали на полу, а тюфяк, набитый соломой, служил двоим: один работал и дневную смену, другой — в ночную.
И было таких обездоленных людей в Иваново-Вознесенске, в окрестных городках и поселках — десятки тысяч.
Федор Афанасьевич знал, что настанет час и кончится терпение иваново-вознесенских ткачей, они поднимутся против хозяев. Этого часа он ждал.
Пришел 1905 год. После расстрела рабочих у Зимнего по всей России вспыхнули забастовки. Старый бунтарь Федор Афанасьевич примечал, что иваново-вознесенские ткачи стали вести себя с хозяевами смелее, дерзче, увереннее.