— Может, оно и верно, — согласился ведьмак. — А где он живёт, позвольте узнать?
— Не знаешь? Вон видишь дом? Вон тот, белый высокий, что торчит промеж складом и цейхгаузом, словно, чтобы долго не думать, свечка в жопе. Но сейчас ты его там не застанешь. Истредд недавно недалеко от южного вала что-то выкопал в земле и теперь роет кругом, точно крот. И людей у меня согнал на эти раскопки. Пошёл я, спрашиваю вежливо: чего, мол, мэтр, копаешься в яме, словно дитя малое, люди ж смеяться начинают. Что там в той земле есть? А он поглядел на меня, как на голяка какого, и говорит: «История человечества. Ответы на вопросы. На вопросы, что было, и на вопросы, что будет». Хрен, что там было, я ему: целина, кусты и упыри, пока города не построили. А что будет, зависит от того, кого в Рикверелине наместником поставят, опять какого-нибудь полуэльфа паршивого. А в земле нет никакой истории, ничего там нет, разве что червяки, если кому для рыбалки надо. Думаешь, он послушался? Куда там! Копает дальше. Так что, ежели хочешь с ним увидеться, иди к южному валу.
— Э, милсдарь войт, — фыркнул Перегрибок, — сейчас-то он дома. Сейчас ему не до раскопок, сейчас, когда…
Гербольт грозно зыркнул на него. Перегрибок скуксился и закашлялся, переступая ногами. Ведьмак, по-прежнему скверно улыбаясь, скрестил руки на груди.
— Да, хм, хм, — откашлялся войт. — Как знать, может, и верно, Истредд сейчас дома. В общем, мне-то какое дело?
— Будьте здоровы, войт, — сказал Геральт, не потрудившись даже сделать вид, будто кланяется. — Желаю успешно закончить день.
Он подошёл к Цикаде, вышедшему, бренча оружием, навстречу. Молча протянул руку за своим мечом, который Цикада держал на сгибе локтя. Цикада отступил.
— Торопишься, ведьмак?
— Тороплюсь.
— Осмотрел я твой меч.
Геральт окинул его взглядом, который при всём желании нельзя было назвать тёплым.
— Есть чем похвалиться, — кивнул он. — Мало кто его осматривал. А ещё меньше тех, кто мог об этом рассказать.
— Хо-хо, — сверкнул зубами Цикада. — Жуть как грозно это прозвучало, аж мурашки по телу. Мне всегда было интересно, ведьмак, почему люди так вас боятся. Думаю, уже знаю.
— Я тороплюсь, Цикада. Возврати меч, будь добр.
— Дым в глаза, ведьмак, ничего больше, только дым в глаза. Вы пугаете людей, словно пасечник пчёл, дымом и вонью, своими каменными физиономиями, своей болтовнёй, слухами, которые, верно, сами о себе распускаете. А пчёлы драпают от дыма, дурные, вместо того чтобы воткнуть жало в ведьмакову задницу, которая тут же распухнет, как и любая другая. О вас говорят, будто вы чувствуете не как люди. Брехня. Если б кого из вас как следует пырнуть, почувствовал бы.
— Ты кончил?
— Угу, — сказал Цикада, возвращая меч. — Знаешь, что меня интересует?
— Знаю. Пчёлы.
— Не-а. Я вот думаю, если б ты вошёл в улочку с одной стороны с мечом, а я — с другой, то кто бы из нас дошёл до её конца? Вопрос, думается мне, стоит того, чтобы поспорить.
— Чего ты цепляешься, Цикада? Ищешь ссоры? Что тебе надо?
— А ничего. Просто интересно, сколь правды в том, что люди болтают. Мол, вы, ведьмаки, так хороши в бою, потому как нету у вас ни сердца, ни души, ни жалости, ни совести. И этого достаточно? Обо мне, к примеру, говорят то же. И не без оснований. Вот и любопытно узнать, кто из нас двоих зашёл бы в улочку и вышел бы из неё живым. А? Стоит поспорить? Как думаешь?
— Я же сказал, тороплюсь. Не стану терять времени на глупые раздумья. И спорить не привык. Ибо спорит либо дурак, либо подлец. Первый — не знает, а спорит, второй знает, но спорит. Но если тебе когда-нибудь взбредёт в голову помешать мне пройти по улочке, то добром советую, Цикада, сначала подумай как следует.
— Дым, — усмехнулся Цикада. — Дым в глаза, ведьмак. Ничего больше. До встречи, как знать, может, в какой-нибудь улочке?
— Как знать.
— Здесь мы можем свободно поговорить. Садись, Геральт.
Больше всего в мастерской бросалось в глаза внушительное количество книг — именно они занимали большую часть просторного помещения. Толстые томища заполняли шкафы, прогибали полки стеллажей, громоздились на сундуках и комодах. На взгляд ведьмака, книги стоили целого состояния. Не было, разумеется, недостатка и в других типичных элементах декора — чучела крокодила, висящей под потолком рыбы-ежа, покрытого пылью скелета и солидной коллекции банок со спиртом, содержащих, пожалуй, любую пакость, какую только можно себе представить, — сколопендр, пауков, змей, жаб, а также неисчислимое множество человеческих и нечеловеческих органов, в основном внутренних. Был там даже гомункулус или что-то, что напоминало гомункулуса, но с таким же успехом могло оказаться копчёным младенцем.
На Геральта коллекция впечатления не произвела — он полгода жил у Йеннифэр в Венгерберге, а Йеннифэр располагала ещё более интересным собранием, содержащим даже невероятных размеров фаллос, взятый, кажется, от горного тролля. Было у неё не совсем удачно выполненное чучело единорога, на спине которого она обожала заниматься любовью. Геральт считал, что если и существует место, ещё менее пригодное для любовных игр, так это, пожалуй, только спина единорога живого. В отличие от него, считавшего кровать роскошью и ценившего все мыслимые возможности, предоставляемые этим чудесным предметом мебели, Йеннифэр была на удивление изобретательной. Геральт вспоминал приятные моменты, проведённые с чародейкой на крутой крыше, в забитом пылью дупле, на балконе, причём — чужом, на перилах моста, в раскачивающейся на бешеной реке лодке и во время левитации в тридцати саженях над землей. Но хуже всего был единорог. Наступил все же счастливый день, когда кукла сломалась под ними, развалилась и разлетелась на куски, подбросив массу поводов для смеха.
— Что тебя так забавляет, ведьмак? — спросил Истредд, присаживаясь к длинному столу, уставленному неимоверным количеством истлевших черепов, костей и ржавых железяк.
— Всякий раз, когда я вижу такое, — ведьмак уселся напротив и указал на банки и склянки, — я задумываюсь, действительно ли нельзя заниматься магией без всей этой мерзопакости, при одном взгляде на которую желудок подскакивает к горлу.
— Дело вкуса, — сказал чародей, — и привычки. Что одному противно, другого как-то не трогает. А что противно тебе, Геральт? Интересно, что может быть противно тому, кто, как я слышал, ради денег может по шейку лезть в дерьмо и нечистоты? Пожалуйста, не принимай мой вопрос за оскорбление или провокацию. Мне действительно интересно, чем можно вызвать у ведьмака чувство отвращения.
— А в этой баночке ты, случайно, хранишь не менструальную ли кровь невинной девицы, Истредд? Понимаешь, мне становится противно, когда я представляю себе, как ты, серьёзный чародей, пытаешься с бутылочкой в руке капля по капле добыть эту ценную жидкость, преклонив колени у самого, так сказать, источника.
— В самое яблочко, — усмехнулся Истредд. — Я, разумеется, говорю о качестве шутки, потому что относительно содержимого баночки ты промахнулся.
— Но тебе доводилось использовать такую кровь, правда? К некоторым заклинаниям, я слышал, и не приступишь, если под рукой нет крови девушки, лучше всего убитой во время полнолуния молнией с ясного неба. Чем, интересно, такая кровь лучше крови старой проститутки, которая спьяну свалилась с частокола?
— Ничем, — согласился чародей, мило улыбнувшись. — Но если вылезет наружу, что эту роль практически столь же успешно может выполнять кровь хряка, которую гораздо легче добыть, то любой голодранец примется экспериментировать с чарами. А вот если голытьбе придётся набирать в бутылочки и использовать так заинтересовавшую тебя девичью кровь, драконьи слёзы, яд белых тарантулов, бульон из отрезанных ручек новорождённых или из выкопанного в полночь трупа, то у многих, уверяю, отпадёт охота.
Они замолчали. Истредд, казалось, в глубокой задумчивости постукивал ногтями по лежащему перед ним потрескавшемуся, коричневому, утратившему нижнюю челюсть черепу и при этом указательным пальцем водил по зубчатому краю отверстия, зияющего в височной кости. Геральт ненавязчиво посматривал на него и пытался сообразить, сколько же чародею может быть лет. Он знал, что наиболее способные умели затормозить процесс старения перманентно в любом возрасте. Мужчины ради репутации и престижа предпочитали возраст более преклонный, зрелый, говорящий о знаниях и опыте. Женщины — типа Йеннифэр — меньше заботились о престиже, а больше о привлекательности. Истредд выглядел не старше верных сорока. У него были слегка седеющие, прямые, доходящие до плеч волосы и многочисленные, придающие серьёзность морщинки на лбу, около рта и в уголках глаз. Геральт не знал, естественна или же вызвана чарами глубина и мудрость серых мягких глаз. После краткого раздумья он пришёл к выводу, что это не имеет значения.
— Истредд, — прервал он молчание. — Я пришёл, потому что хотел увидеться с Йеннифэр. И хоть не застал её, ты пригласил меня зайти побеседовать. О чём? О голодранцах, пытающихся порушить вашу монополию на магию? Знаю, что к этому сброду ты причисляешь и меня. Я не удивлён. Правда, мне на мгновение почудилось, что ты окажешься не таким, как твои кореша, которые часто вступали со мной в серьёзные разговоры только ради того, чтобы сообщить, как они меня не любят.
— Я не намерен извиняться за своих, как ты выразился, «корешей», — спокойно ответил чародей. — Я их понимаю, потому что мне, как и им, пришлось крепко потрудиться, чтобы овладеть искусством чернокнижника. Ещё совсем мальчишкой, когда мои ровесники бегали по полям с луками, ловили рыбу или играли в чёт-нечет, я корпел над манускриптами. От каменного пола в башне у меня ломило кости и болели суставы. Летом, разумеется, потому что зимой хрустел лёд на зубах. От пыли старых свитков и книг я кашлял так, что глаза лезли на лоб, а мой мэтр, старый Рётшильд, никогда не упускал случая стегануть меня по спине плёткой, считая, видимо, что иначе мне не добиться успехов в науке. Я не испробовал ни военной службы, ни девочек, ни пива. А ведь это были лучшие годы, когда все удовольствия особо притяг