бы шлепнуться на полку с банками.
Я резко развернулся для ответного толчка, и очень вовремя, потому что успел увернуться от кулака, который летел в нос. Хозяин кулака, крепкий детина примерно моего возраста с широкими плечами, большим подбородком и курчавыми волосами, заревел:
— Ах ты тварина оазисная!
И снова кинулся в атаку. Я уклонился легко, тренировки по самбо не прошли даром: в полете перехватил руку детины и, уведя на болевую, ударил под колено. Тот глухо зарычал и упал на живот, а я додавил болевую, не дав ему вывернуться.
— Я тебя не трогал, — сказала я.
— Пусти, — прохрипел он зло, — мразь оазисная.
Не отпуская, я проговорил:
— Как ты понял про Оазис-Техно?
— Нашивка… — все так же зло отозвался детина, лежа носом в пол. — На локте…
Когда я убегал из от служебников, на бегу сорвал все бейджики и нашивки, но, видимо, одну пропустил. Сотрудников концерна за пределами столицы не любят. После того, как ее перенесли на юг, до коллапса, было спокойно, но потом кто-то пустил слух, что мы купаемся в зелени, кислороде и еде. Что правда лишь от части: бесконечный доступ к ресурсам есть только у верхушки. Остальные пашут за пайки и рубы. Если бы до переноса столицы знали, что на юге климат станет хуже, выбрали бы другой град. Теперь дергаться поздно, ресурсов на новый перенос нет.
Чуть придавив детину, я наклонился и проговорил:
— Я не с ними. Понял?
Тот нехотя ответил, все так же упираясь лицом в пол:
— Понял…
— Я тебя сейчас отпущу, а ты спокойно встанешь и отвалишь от меня. Ясно?
Детина зло запыхтел, не собираясь успокаиваться, а седой бармен, который с интересом наблюдал, вытащил из-под столешницы арбалет и положил на стойку со ловами:
— Если не ясно, я подсоблю. Будешь мне проблемы учинять, выгоню к чертовой бабушке. Еще раз и прощевай. Харчевайся и живи вон, на дворе у Сопочки.
— Помилуй, Никифор, — прохрипел детина. — У Сопочки из жратвы одна грибница, вода грязная. И переть до нее десять километров.
— Вот и мотай на ус, — хмыкнул бармен и кивнул мне. — Отпускай его, парень. Не дернется он. Да?
Детина неловко закивал, потому как кивать придавленным к полу не удобно. Осторожно я его отпустил, держась наготове, если его снова перемкнет. Но парень поднялся и, отряхнувшись поковылял к дальнему столу, где мешком плюхнулся на стул и уставился на меня тяжелым взглядом.
Бармен достал мне новую ложку, я вернулся за стойку и стал есть, а он произнес:
— Значит, не из оазисных, говоришь? Навыки-то у тебя ловкие. Таким на улице не учат.
— Я был оазисным, — признался я негромко, решив, что раз дед пришел на помощь, то едва ли станет вредить. Во всяком случае, сразу.
— Не поделили чего? — предположил бармен.
Осталось только покивать.
— Не сошелся взглядами.
— Рубов больше захотел?
— Наоборот, — качая головой, отозвался я и отправил в рот ложку с мясом. — Для людей хотел бесплатные зеленые фермы.
Глаза седоволосого округлись, он хохотнул.
— Для всех что ли?
— Угу.
— И что сказал наш великий Лютецкий?
Я окинул себя коротким взглядом и проговорил:
— Раз я здесь, понятно что.
— И то верно, — согласился бармен и поставил передо мной стакан со льдом. — Угощайся.
Лед в наше время лакомство для среднего класса. Морозить его мало кто может позволить, а тает твердая вода быстро, что значит хранить негде.
Ноздри защекотало прохладой и запахом морозильника, который знаю по этажу хранения. Там я мелким был пару раз с опекуном на экскурсии. Ходили слухи, что на этаже хранят не только продукты, но и замороженных зверей. Но кто в такое поверит, слишком много энергии артефактов нужно для поддержания холода.
Прищурившись, я покосился на лед и проговорил:
— Это откуда у вас такие щедроты?
— Откуда надо, — хмыкнул седоволосый и покивал на стакан. — Ты грызи, грызи. За счет заведения.
— Не люблю быть должником, — сообщил я.
Бармен пояснил:
— Это не в долг, а в благодарность. Тем, кто может супротив Оазиса слово сказать, у меня всегда рады.
Погрызть холодного льда после двух суток бега по изнуряющему пеклу соблазн велик, я подтянул стакан, но предупредил:
— Платить не буду. Сам сказал — благодарность.
Тот облокотился на столешницу и усмехнулся.
— Не боись. Звать меня Никифор. Все знают, я слово свое держу. В моем «Медном ковчеге» разжиться есть чем, так что не обеднею. А человека хорошего уважу. А ты, глядишь, и скажешь, что у Никифора сытно и обслуживают хорошо. Сарафанное радио в наши времена лучшая слава.
Он протянул мне ладонь с сухими жилистыми пальцами, я секунду примерялся, но все же пожал и представился:
— Андрей.
— Будь здрав, Андрей, — закряхтел довольно Никифор.
Брюнетка в этот момент засадила особо высокую ноту, я даже оглянулся. Красивая. Платье из простой серой ткани, но пошито по фигуре, ноги стройные, бедра округлые, а в вырезе призывно колышется грудь. Сюда мнее её запах не доходит, сквозняк в другую сторону, но такая точно пахнет классно.
Никифор усмехнулся и прищурился.
— Это наша звездочка, Катерина Ковалевская, — сообщил он. — Красивая девка, и поет хорошо. Да только в наших краях без толку пропадет.
Разглядывая Катерину, я цапнул кусок льда и отправил в рот. Приятный холод растекся по языку, и чистая, сладковатая вода потекла в горло.
— Почему пропадет? — спросил я, гоняя быстро тающую ледышку по зубам.
Никифор развел руками.
— Сам подумай, Андрей. Постоялый двор у меня хоть и хороший, но сюда часто заезжает всякий сброд. А она с такой внешностью, как мед для пчел. Только слетаются на нее далеко не пчелы. Годных людей, вроде тебя, тут бывает мало.
— Это как вы поняли, что я годный? — поинтересовался я, все еще поглядывая на Катю, которая самозабвенно поет и не видит, как за дальним столом двое кочевников смотрят на нее голодными глазами.
Я всю жизнь прожил в граде за стеной, но кочевников несколько раз видел на водяных базарах. Они там пополняют запасы. Кочевников в Красный град пускают неохотно, но запретить проход не могут, согласно праву на воду.
Они всегда суховатые, поджарые с обветренными и потемневшими от солнца лицами. Те, что за столом, такие же, только щуплые какие-то. Возможно, голодали. По слухам кочевники, живут на подножном корме и не гнушаются грабежом.
В песне наступила модуляция, Катерина эффектно закинула голову, а кочевники с ухмылками переглянулись.
Я спросил Никифора:
— Не боитесь, что ее кто-нибудь обидит?
— Боюсь, — кивая отозвался дед. — Но запретить ей выступать не могу. Как-никак, а рубы постояльцы платят. Ей же надо на что-то жить. Ты молодой еще, не помнишь, как оно было. Лет-то тебе сколько?
— Двадцать пять в том месяце исполнилось.
Никифор убрал арбалет под стойку и принялся вытирать тряпкой деревянную плошку.
— Во, — произнес он, — ты поди только родился, когда в двухтысячном случился коллапс. До него было славно, и нам казалось, впереди полеты на Марс и биочипирование. Никто не знал, что все обернется вот так.
Никифор кивнул на окно, за которым по бархану летит перекати-поле и солнце медленно ползет к горизонту, чтобы через несколько часов дать земле немного ночной прохлады. Как было до коллапса, я знал только со слов других и из рассказов опекуна, а он разговорчивостью не отличался.
Отправив в рот еще один кусок льда, я поинтересовался:
— Раньше было лучше?
Бармен скривил губы в горькой ухмылке, во взгляде проступила ностальгия, он хмыкнул.
— Хо… Еще как. Тогда я был моложе. Деревья были большими и с зелеными листьями. Ты когда-нибудь видел дерево, Андрей?
— На смартфоне.
Он покачал головой.
— Смартфон — это не то. Дерево пахнет. И листья пахнут. А когда яблони цветут… Ууу… Запах сладкий-сладкий. Сграбастаешь Полинку, утащишь в сад и давай целовать. А она хохочет, отбивается. Но понарошку.
Лицо бармена застыло, он уставился в точку на столешнице, продолжая натирать плошку, а я снова оглянулся на помост. Катя допела и стала спускаться с него, а двое кочевников поднялись из-за стола и направились к ее каморке.
— Подождите-ка, Никифор, — мрачно попросил я и поднялся.
Боец я не то чтобы великий, да и своих дел хватает, но на тренировках держался крепким середняком, и закрыть глаза, когда обижают женщин не могу. Куда и зачем пошли кочевники, догадаться несложно. Сквозняк принес порцию запахов с их стороны, я потянул носом, покривился: несет от кочевников сухой, старой одеждой и немытыми телами. Их двое, щуплые, но жилистые, есть надежда просто их напугать.
Когда они шмыгнули в двери каморки, я рванул следом и вбежал в момент, когда один схватил Катю за руку.
— Пусти ее, — приказал я отрывисто.
Оба кочевника резко развернулись на меня и переглянулись. Оба с угловатыми лицами и заостренными от нелегкой жизни носами, но мясо на руках есть, хоть и сухое. Если нападут разом, отбиваться будет тяжко, одного надо вырубать сразу.
У того, что держит Катю, на щеке шрам. Он все-таки разжал пальцы, но когда девушка дернулась в сторону, перегородил путь рукой, а мне сказал:
— А ты очередь что ли занимал?
— Допустим, — спокойно ответил я, приметив справа глиняный кувшин с толстым дном и стенками.
Кочевник со шрамом усмехнулся.
— Подвинешься. Кто первый встал, того и тапки.
Катя за его спиной всхлипнула и зажала рот ладонями, в глазах заблестела влага. Второй кочевник сально заулыбался и присел в изготовительной позе, положив ладонь на бедро. Вероятно, там прячет нож. У шрамированного, скорее всего, такой же, слишком уверенно и развязно держится.
— Ну что, парень, — хмыкнул он, — уступишь самочку или надо объяснить?
Девушка снова рванулась в сторону, но кочевник схватил ее за руку и дернул к себе. Катя вскрикнула, он едко скривился и потянулся к бедру, а второй резко шагнул ко мне, занося кулак.