Глава первая
1
Металлические сегменты пункта номер 3 по выдаче багажа в аэропорту Клотен-Цюрих пришли в движение. Первые чемоданы недавно прибывшего рейса «Свисс эйр» из Вены появились в трубе и упали на движущуюся ленту, возле которой теснились пассажиры. На рейс MD 80 все билеты оказались проданы. Фабер увидел, как появился его «самсонайт». Сумку он повесил через плечо, портфель и пишущая машинка лежали в проволочной корзине багажной тележки.
Когда он пришел в сознание 5 июля в Сафари-парке Гензерндорфа, по ту сторону живой изгороди уже стояла машина «скорой помощи». Доктор Белл, который нашел Фабера после того, как тот потерял сознание, вызвал бригаду медиков и дал ему большую дозу эффортила из походной аптечки для детей. Врач «скорой помощи» сделал больному внутривенную инъекцию препарата кортикостероида и настоял на том, чтобы отвезти его в больницу. Два дня они тщательно обследовали его. Причиной его обморока оказалась так называемая эссенциальная гипотония и нарушение кровообращения. Он должен непременно беречь себя, сказали врачи в клинике, непременно, так как кроме прочего у него наблюдается коронарная недостаточность.
«Самсонайт» двигался справа. Много людей придвинулись к ленте конвейера, и кто-то толкнул Фабера в спину. Он обернулся и увидел молодого человека в больших солнечных очках, с коротко остриженными волосами и тонкими губами, он был одет в голубые джинсы, а поверх них свободно свисала желтая рубашка «лакоста». В правой руке у мужчины был стилет, так близко, что видеть его мог только Фабер. Он инстинктивно резко ударил коленом и жестко попал парню между ног. В то время пока нападавший, качаясь, отшатнулся, Фабер сам потерял равновесие и обрушился на ограждение транспортной ленты. Окружающие испуганно закричали. Фабер упал на пол.
«Вставай, — подумал он, — немедленно!»
И он встал. Молодой человек исчез, а чемодан между тем оказался рядом с ним. Он поднял его на тележку.
— Что это было? — Старый господин упал. — Нет, там был молодой человек! — Где? — Позади него! Он его толкнул! — Ерунда, человек просто упал! — Говорю вам, парень его толкнул! — Где он? Где? — Не знаю! Исчез! — Его никогда и не было! — Но я же его видел! — Полицию! На таможне есть полицейские. Я сбегаю туда. Может, им удастся его поймать! — Глупость, я говорю! Так был ли молодой человек, мужчина?
«Бессмысленно, — подумал Фабер. — Он давно убежал. Мне тоже нужно выбираться из этой давки».
— Я действительно упал, — сказал он.
— Не было молодого человека?
Фабер отрицательно покачал головой. Прочь! Прочь!
— Вы себе повредили что-нибудь?
— Нет.
— Вы уверены?
— Уверен. Спасибо! Все в порядке. Пропустите меня, пожалуйста! Еще раз большое спасибо!
Люди расступились и дали ему место. Сердце Фабера стучало, в то время как он делал шаг за шагом, под многими взглядами.
«Как все просто, — подумал он. — Так быстро. А мой пистолет лежит в чемодане. Если они решат непременно тебя убрать, то они уберут тебя. Прочь отсюда! Прочь! Еще раз улыбнулась удача! Хорошие рефлексы. Точно попал ему по яйцам. Что-то поистине выдающееся для моего возраста. Могу себя поздравить».
Фабер толкнул тележку в сторону зала прилетов, где мужчины, женщины и дети ждали своих друзей или родственников.
«Больше удачи, чем расчета. Нельзя быть в такой толпе! Больше никогда, дурак!»
Колени у него дрожали.
Навстречу ему, довольно улыбаясь, шел Луиджи. Луиджи по большей части всегда улыбался.
— Signor Faber! Buon giorno![96]
— Buon giorno, Luigi! — сказал Фабер.
Сорокапятилетний Луиджи Фортанелли, который жил в Люцерне с двадцати лет и отвозил Фабера в 1985 году с центрального вокзала на Беллеривштрассе. С тех пор Фабер постоянно вызывал Луиджи, если ему требовалось такси. У итальянца был радиотелефон в машине. Из Вены Фабер позвонил ему и попросил забрать его из Клотена.
Луиджи был маленьким и очень сильным.
— Come va?[97] — спросил он, резво толкая тележку в сторону выхода из зала.
Фаберу стоило труда от него не отставать. Он снова надел картуз, который купил в Биаррице.
— Tutto bene.[98]
— Очень рад, снова вас увидеть. Вас долго здесь не было, Signore.
— Да нет, недолго.
Через пять минут они уже ехали по автобану в Цюрих. За несколько километров до черты города Луиджи, как всегда, повернул на объездную дорогу в сторону Люцерна. Тихонько жужжал кондиционер. В этот понедельник 11 июля 1994 года было очень жарко, на небе не было ни облачка, и оно было насыщенного голубого цвета. Они ехали через луга и леса и маленькие деревушки, где в садах цвели многочисленные цветы. Время от времени возникали пастбища, на которых паслись пятнистые коровы, небольшие пруды и озера проплывали мимо, потом начался лес, потом снова маленькие деревушки и крестьянские дома с ослепительными цветочными клумбами.
«Оазис мира и спокойствия, — подумал Фабер, — а в двух часах лёта уже не один год бушует ужасная война».
Начались поля сплошь засаженные маком, обширные, по обеим краям дороги.
«Вообще-то я мог бы быть сейчас мертв, — подумал Фабер. — Они, конечно, повторят свою попытку. Самое время все привести в порядок».
Ему в голову пришли строчки одного стихотворения:
Кольцо сжимается;
Как пес, взяв след,
охотники и смерть все ближе
с каждым часом.
«Кто это написал? И хотя я не смог поделить 1530 на 6, чтобы выяснить, сколько стоили апартаменты в гостинице «Америкен колони» в Восточном Иерусалиме, — размышлял Фабер, — и не помню, во сколько сегодня вылетел из Вены, то с долговременной памятью у меня пока все в порядке. Нужно быть благодарным за все. Джон Драйден написал это стихотворение. Вот, пожалуйста! Сразу вспомнил! Джон Драйден был одним из основоположников английского классицизма. Выдающийся британский автор своего времени. Родился? Не знаю. Но вот умер — это легко: 1 мая 1700. Снимите шляпу передо мной! Похоронен в Вестминстерском аббатстве. Вокруг все еще маковые поля. Охотники и смерть. Каждый час. Кольцо сжимается.
Все должно теперь произойти быстро-быстро».
Луга, пастбища, лес и холмы отступили, перед ними лежал Цуг — маленький городок, который сильно вырос в последние годы, Цуг с чудесными старыми домами в центре города и современными промышленными постройками, сверкающим озером, белыми кораблями, цепью высоких гор: Риги, Пилатом, Юнгфрау, Менхом, Готардом. На многих вершинах лежал снег, они были далеко, но казались близкими, только протяни руку. «Такой эффект возникает благодаря сильному фёну»,[99] — подумал Фабер, а Луиджи не обратил внимания на поворот на Цуг и направился по автобану в сторону Люцерна. Маленький итальянец на значительной скорости стал подниматься в гору, и снова мимо стали пролетать цветущие луга и поля. Кольцо. Охотники. Смерть. Час.
Луиджи — автобан входил прямо в черту города — как раз попал в самое скопление транспорта. Они вынуждены были остановиться на светофоре, потом пересекли широкий мост Зеебрюке, и Фабер увидел обширное озеро Фирвальдштеттер и много беззаботных людей на аллеях и набережных.
У Луиджи была собственная моторная лодка, и каждую свободную минуту он проводил на воде. У него была еще одна машина, большой «ровер», на котором он мог перевозить габаритный груз.
Они уже ехали по Хандельсштрассе мимо величественных отелей, возле здания казино Фабер попросил Луиджи остановиться.
— В гору я поднимусь пешком. Поезжайте вперед и передайте багаж фрау Анне! Она знает, что я должен приехать.
— Va bene, Signore,[100] — сказал Луиджи и засмеялся. Фабер расплатился и посмотрел вслед такси, которое повернуло налево и переехало через железнодорожные пути.
Фабер последовал за машиной. Шлагбаум был поднят. По ту сторону рельсов стоял маленький кирпичный домик, на фасаде которого виднелась овальная жестяная табличка с надписью «Беллеривштрассе» и цифра 1.
«В последний раз я был здесь в 1993 году, — подумал Фабер, — перед тем как улететь в Израиль, чтобы посмотреть, не смогу ли я после всех этих мучений снова начать писать, теперь в «Америкен колони». Но я не смог написать ни одного предложения, и все осталось так, как было с момента смерти Натали, то есть усилия были тщетны».
Думая этим жарким июльским днем о Натали, Фабер в великом смущении вспомнил, что первый раз он поднимался по этой улице с ней, после того как оставил Монте-Карло и Ивонну, у него не было денег, и он искал место, где мог бы жить и работать, поскольку в этом была настоятельная необходимость, — только написав новую книгу, он мог привести в порядок свои финансы.
Одному его другу принадлежал дом номер 96 по Беллеривштрассе. Он был специалистом по информатике и уезжал на два года в Америку. «И вот он предложил нам дом, — вспоминал Фабер, — мы могли жить там бесплатно, мой друг не взял с нас ни раппена,[101] мы только должны были заботиться о доме. Это была настоящая удача, — подумал он дальше, медленно шагая в гору в тени старых деревьев, — потому что деньги я должен был получить только через два-три года, при благоприятных обстоятельствах. Натали однажды сказала: «В моей жизни было только три больших любви: Арман, Францль и ты — и всем вам я принесла удачу».
«Как она была права, — подумал Фабер, которому вдруг показалось, что Мира идет рядом с ним, и он рассказывает ей о прошлом, снова слыша голос Натали. — В этом кирпичном доме — я спросил об этом у маленького итальянца, водителя такси — жил в былые времена привратник поместья Беллерив. Тогда здесь были большие кованые железные ворота, которые уже давно украшают вход в парк Беллерив. Как тебе такое нравится? Похоже, изысканное место! Даже парк назван в его честь…
Да, — подумал старый мужчина, и ходьба давалась ему на удивление легко, и температура была никак не ниже тридцати градусов по Цельсию, а улица круто поднималась в гору (с Мирой, которую он мнил рядом с собой, ходьба была не в тягость), — да, как мы были тогда счастливы, летом 1985, когда мы наконец стали жить вместе, Натали и я, и когда мы в первый раз пришли сюда, чтобы посмотреть на новый дом. Луиджи довез нас от главного вокзала до самого шлагбаума перед железнодорожными путями. Он был первым человеком, с кем они познакомились в Люцерне, и возле шлагбаума они попросили его остановиться и пошли пешком, точно так же, как я делаю это сегодня много лет спустя с тобой, Мира».
«…Луиджи сказал, что это имение Беллерив было сельскохозяйственным поместьем на окраине Люцерна, — услышал он голос Натали, — сперва оно называлось Ам Лен, позднее Лютцельматт, это было около 1700 года, сказал Луиджи. Почти сто пятьдесят лет назад графиня Софи Д’Арнакур купила поместье и дала ему имя Беллерив… Чего только я не знаю, Роберт! Я и дальше хочу все знать, чтобы рассказывать тебе, тебе постоянно нужны новые истории. Их ты всегда узнаешь от меня, любимый, всегда…»
— Разве она не чудесная, Мира? — сказал он, и молодая женщина, которая спускалась вниз по Беллеривштрассе, удивленно посмотрела на семидесятилетнего человека, который разговаривал сам с собой. Но затем она улыбнулась, потому что вспомнила, что многие люди, особенно старые и одинокие, часто разговаривают сами с собой. — Просто сказочная, — сказал Фабер и улыбнулся Мире, которой не было рядом, и не заметил молодую женщину, которая там была.
«Позже один из владельцев построил роскошную виллу в стиле итальянского ренессанса, — сказал голос Натали. — Мы обязательно должны осмотреть ее, любимый, она находится совсем недалеко от дома твоего друга. Владения первоначально занимали двести двадцать пять тысяч квадратных метров, ты только представь себе! Они простирались от берега озера до горы, которая называлась Дичи. Не смейся, она так называется, так сказал Луиджи! Тогда рядом с виллой были расположены конюшни, теплицы, спортивный зал и крытая галерея — как это звучит, таинственно, не так ли?»
— Таинственно, — сказал Фабер, и в полуденной тишине на него с любопытством посмотрел маленький пес из старого сада.
«Были здесь и хозяйственные постройки, и купальни, и сараи для лодок, и управляющий, и главный садовник, который ухаживал за избранными деревьями — избранными, вот как изысканно выразился Луиджи. И вот теперь мы будем жить в таком избранном окружении!» — услышал Фабер голос Натали. Он снял свою куртку, потому что ему внезапно стало очень жарко, прислонился к стволу дерева и с трудом глотнул воздуха.
«Давай немножко постоим, — сказал Мирин голос, которую он воображал идущей рядом с собой. — Я тоже совсем запыхалась… Посмотри, как высоко мы забрались! Так далеко внизу под нами виднеется теперь озеро и город! Это прекрасно! Вон там впереди уже виден вход в парк Беллерив! Большие, железные, кованые ворота, ты видишь, любимый? Они открыты. Давай зайдем в парк, только на минуточку, ладно?»
— Ну конечно, Мира, — громко сказал Фабер.
И вот старик в полном одиночестве проходит через высокие ворота, которые когда-то давно стояли внизу в самом начале Беллеривштрассе возле домика привратника, и он увидел по ту сторону большого круглого пруда сад, спускающийся к воде террасами, и двойную лестницу, а над всем этим возвышалась величественная вилла. Дорические колонны поддерживали перекрытия первого этажа, прерывистый, воздушный фасад с балконами на втором этаже поддерживался колоннами в ионическом стиле. Бельэтаж украшали оконные навершия в форме арок. Кроме прочего, присутствовали богатые декоративные украшения: росписи на боковых стенах, искусно выполненные кованые ограждения, консоли, балюстрады, завершающие и угловые камни первого этажа.
Как во сне Фабер шагал под кронами древних деревьев по поросшим мхом дорожкам. Здесь было прохладно, он снова мог свободно дышать, и он почувствовал, как его в очередной раз охватило ощущение счастья.
«Сказочный парк, сказал тогда Луиджи, — услышал он Мирин голос, действительно, это был голос Миры, а не Натали. — Эти фонтаны и колодцы когда-то питались из своих собственных скважин… Все давным-давно заброшено… Посмотри, любимый, бассейны и гроты! Уже нельзя точно сказать, были ли это бассейны и гроты, говорил тогда Луиджи, все так заросло, но это не играет никакой роли, напротив, правда?»
— Напротив, — сказал Фабер, один в пустынном парке.
«Я считаю, что много прекраснее, если ты можешь о многом догадываться, чего нельзя больше увидеть, — сказал голос Миры. — Мы часто будем заходить сюда, ладно?»
— Ладно, — сказал старый мужчина и направился назад к входу.
«Только в 1938 на этой территории было разрешено строительство, тогда-то здесь и появились первые виллы…»
Фабер стоял теперь на улице.
«…а теперь самый большой сюрприз! — сказал голос Миры. — Посмотри на ворота! Что ты там видишь, любимый? Скажи, что ты видишь?»
— Листья дерева гинкго, — сказал Фабер в полдень 11 июля 1994, когда один стоял перед воротами, — целую кучу листьев с дерева гинкго.
«Почему со мной говорит Мира? — подумал Фабер. — И почему прежде со мной говорила Натали? Их же обеих здесь нет. Я умер? Этот человек в аэропорту на выдаче багажа все-таки заколол меня? Я сошел с ума? Нет, — сразу вслед за этим подумал он. — Время и пространство изменчивы, все изменяется, завтра — это сегодня, сегодня — это завтра».
Столько листьев гинкго, выкованных из металла!
«И Джимми пошел к радуге». — Это снова был голос Натали. — Это ты написал в Штарнберге. В 1968 книга была готова, за много лет до того, как ты оставил меня и ушел к Ивонне в Монте-Карло. В 1968, Роберт, ты еще знаешь, когда мы были так бедны, и молоды, и счастливы…»
— Да, — сказал он. — И Фритц умер. Уже давно. — «Фриц, — подумал он, — был моим редактором почти двадцать лет. Чудесный друг. Великий учитель. Пять или шесть моих рукописей обрабатывал он. А во время работы над «И Джимми пошел к радуге» он рассказал мне о листе гинкго-билоба. Это стало важнейшей частью книги в ее символике…
Все, о чем я сейчас думаю, это не то, что моя подруга-архитектор Ирене Кальбек называла ассоциативным мышлением по типу Фабера, — подумал он. — Отсутствует нить. Нет strings of pearls. Только воспоминания. Ничего кроме воспоминаний».
Лист гинкго-билоба — зеленый, осенью становится золотисто-желтым, имеет треугольную форму или форму веера, с глубокими прожилками, средняя прожилка самая глубокая, она почти разламывает лист на две части. Поэтому это странное растение, которое обладает лечебными свойствами, и называют билоба, что значит двудольный, объяснил Фритц.
Тут ему снова послышался голос Натали, который на этот раз скандировал:
…Существо ли здесь живое
Разделилось пополам,
Иль, напротив, сразу двое
Предстают в единстве нам?
И загадку и сомненья
Разрешит мой стих один:
Перечти мои творенья,
Сам я — двойственно един.[102]
«Стихотворение Гёте «Gingo-Biloba» из цикла «Западно-Восточный диван», — подумал Фабер. — Это любовное стихотворение, но оно выражает то, что Гёте описывал снова и снова: полярность вселенной, всей нашей жизни, всех форм сущего».
Старый человек шел вверх по улице, глубоко-глубоко погрузившись в прошлое.
Полярность, сказал Фриц, не дуализм! Дуализм разъединяет, разводит; полярность, в противоположность этому, крайняя степень несхожести двух, однако же неразделимых, именно поэтому неразделимых вещей. При отсутствии двух полюсов не было бы единства. «Такие полярности как, — подумал Фабер, — вдох — выдох, здоровье — болезнь, несчастье — счастье, систола — диастола, отлив — прилив, день — ночь, мужчина — женщина, земля — небо, жизнь — смерть, темнота — свет, отрицательный — положительный, добрый — злой… Или применительно к электричеству: если не будет положительно и отрицательно заряженных частиц, то не будет и электричества, не будет тока. Оба должны присутствовать — и плюс, и минус, чтобы могло существовать единое…»
Старый мужчина остановился.
Здесь был его дом! Построенный в стиле тридцатых годов, двухэтажный, плотно заросший плющом, окруженный гигантскими деревьями: одним каштаном, тремя дубами, двумя высокими кипарисами и двумя гинкго, между ними пролегала широкая подъездная аллея, ведущая к расположенному в глубине гаражу. Дом стоял посреди зеленого моря, а с крыши гаража можно было попасть на широкую террасу, расположенную с тыльной стороны дома.
Сейчас Фабер стоял именно там. Чувствуя легкое головокружение, он неуверенно опирался на ствол дерева. Комнаты, расположенные на уровне земли, с их французскими окнами, выходили на эту террасу. Глубоко под собой Фабер увидел море домов Люцерна, среднюю часть озера Фирвальдштеттер, увидел церкви, купола, которые блестели на солнце, музеи, главный вокзал, увидел мосты через озеро, крыши Старого города, большие и маленькие суда на воде, которая блестела как расплавленный свинец, и думал о песенке Киплинга про юнгу, который, сидя высоко на мачте в специальном коробе, пел: «Я вижу Иерусалим, и Мадагаскар, и Северную, и Южную Америку!»
И снова ему послышался голос Натали: «Здесь мы всегда будем счастливы. Нет, — быстро поправил ее голос, — конечно, не всегда! Потому что если бы мы всегда были счастливы, то никогда бы и не были счастливы. Будут, конечно, и несчастья — только так можно узнать счастье!»
«Так она сказала, — подумал Фабер, — и мы были счастливы, два долгих года мы были бесконечно счастливы, потом она умерла». И тут он испугался, потому что ему показалось, что его мысли, игнорируя пространство и время, завели его в неизведанный лабиринт его мозга, из которого он никогда не выберется.
Так ли это бывает, когда умираешь? Так ли это бывает, когда охотники и смерть с чутьем собак замыкают круг?
Совершенно без сил старик опустился на белый садовый стул, когда рядом раздался светлый женский голос.
— Господин Фабер! Добро пожаловать домой!
Он с трудом поднял голову. В одном из французских окон показалась Анна Фер, женщина с коричневыми волосами, коричневыми глазами, стройная, смеющаяся и радостная, как всегда. «Моя домоправительница, — подумал он, — наша домоправительница, потому что она уже была здесь, когда Мира еще была жива, нет… конечно Натали, уже тогда она была здесь, верная Анна Фер».
Она испуганно поспешила к нему.
— Господин Фабер! Что с вами?
— Ничего, — сказал он.
«Реакция на неудавшееся покушение, — подумал он, — наконец-то».
— Только немного устал… Я хотел пройтись…
— Да, Луиджи сказал. Почему вы так поступаете, господин Фабер? Крутая улица! Жара!
Ему удалось встать.
— Все в порядке. Я хочу только немного отдохнуть… — Он прошел в дом и затем на второй этаж, где и лег на кровать.
Вскоре он заснул.
2
Сегодня в четверг 14 июля 1994 года в контору нижеподписавшегося нотариуса и адвоката, док. юрид. наук Урса Фаллегера, Гезегнетматтштрассе 54а, 6006 Люцерн, господин Роберт Фабер, писатель, род. 7 апреля 1924 года, гражданин Австрии, место проживания 6006 Люцерн, Беллеривштрассе 96, обратился с просьбой считать нижеследующее завещание своей последней волей.
Последняя воля завещателя гласит:
I, 1. Я назначаю фрау Миру Мазин, род. 28 мая 1929 года, гражданку Боснии, на данный момент проживающую в пансионате Детского госпиталя Св. Марии, А-1090 Вена, Флорианигассе, моей единственной наследницей. В случае, если фрау Мира Мазин умрет до меня, я назначаю ее и моего внука Горана Рубича, род. 15 марта 1979, гражданина Боснии, на данный момент проживающего в Детском госпитале Св. Марии, А-1090 Вена, Флорианигассе, моим единственным наследником.
Так начинался черновик завещания, о котором Фабер за день до этого говорил со своим швейцарским адвокатом Фаллегером. В завершении он поехал на такси Луиджи в аэропорт Клотена, встретить своего старинного друга и адвоката Вальтера Маркса, прилетавшего вечерним рейсом из Мюнхена. Ночь Маркс провел в отеле «Националь». И вот утром 15 июля друзья сидели в большой гостиной дома на Беллеривштрассе. Фаллегер прислал два экземпляра черновика завещания с посыльным и просил проверить. После обеда он ждал Фабера и Маркса к себе для подписания завещания. Двое служащих канцелярии в качестве свидетелей и Фаллегер как нотариус должны были поставить свои имена под многочисленными копиями завещания.
В гостиной были высокие стены, на которых были развешаны картины Жоржа Брака, Марка Шагала, Жоржа Гроса, Кэте Кольвиц и Пауля А. Вебера, а также висели два полотна поляка Дуда-Грача. Натали всегда мечтала о комнате, полной картин, настолько противоречивых, насколько это вообще возможно, и далекой от всякой музейной упорядоченности. Некоторые картины висели еще в квартире Натали, остальные они смогли приобрести уже будучи в Швейцарии, за год до ее смерти.
Что касается друга Фабера, который оставил на них дом, то через полгода после их переезда он умер в Нью-Йорке. Его сыновья, которые жили в Америке со своими семьями, сдали виллу в аренду Фаберу, а тот вместе с Натали отделали ее уже заново по своему вкусу. Денег у них было достаточно, после того как Фабер продал один из своих романов для съемок трехсерийного телефильма на АРД.[103] («Я же говорила тебе, что приношу счастье! Стоило тебе вернуться ко мне, как дела снова пошли…»)
Натали захотела «светлую» гостиную. И вот теперь здесь стояла очень большая, обтянутая белой кожей кушетка Г-образной формы, перед ней располагался массивный стеклянный стол, далее стоял длинный обеденный стол из белого мрамора, голубые модерновые стулья, специально вытканный для этой комнаты бело-голубой ковер и камин из того же белого мрамора. Высокие французские окна в сторону террасы стояли открытыми. Насколько бы жарко не было снаружи, в просторной гостиной всегда было свежо.
Вальтер Маркс читал документ медленно, с величайшим вниманием. В предыдущем завещании Фабер после смерти Натали сделал своими наследниками в равных долях «Эмнести Интернэшнл» и «Писатели в тюрьме», в этом пункте и произошло кардинальное изменение. Другое важное изменение было зафиксировано на странице 10 завещания под цифрой VII, с 1 по 3 пункты. Затем Фабер назначил Маркса и Фаллегера своими душеприказчиками. Маркс должен был управлять литературным наследием и выступать как постоянный консультант Миры и Горана, Фаллегеру предоставлялись полномочия для управления нелитературным наследием. Обоим душеприказчикам предоставлялось право найти себе замену, при этом Марксу вменялось в обязанность найти на свое место адвоката, сведущего в вопросах авторских прав.
Все остальные пункты завещания остались неизменными, пункт о наследстве для Анны Фер и важный абзац V, в котором Фабер отдавал свое завещание под надзор швейцарского законодательства, потому что в соответствии с ним Мира и Горан должны были заплатить лишь три процента налогов с общей суммы наследства, в то время как в Австрии эта цифра была бы значительно выше. На внимание швейцарского законодательства он мог рассчитывать, так как с 1985 года его постоянным местом проживания, или, выражаясь юридическим языком, «центром жизни», был Люцерн.
Тень от могучих деревьев все еще покрывала большую белую террасу. Из глубины порывами ветра изредка доносился сюда наверх городской шум.
Высокий и стройный Маркс был на год младше Фабера. У него было вытянутое лицо с зелеными глазами, полные губы и вьющиеся густые, настолько сильные волосы, что они напоминали проволоку. При попытке помочь одному водителю отбуксировать его машину по обледенелому автобану Маркс по вине пьяного водителя третьего автомобиля получил зимой 1976 такие сильные увечья, что ему пришлось ампутировать правую ногу до колена. С тех пор он носил протез. Между тем он неплохо приспособился с ним жить, в его автомобиле педали газа и тормоза перекочевали справа налево.
Друг Фабера прочел последнюю страницу черновика. Он сложил листы на стеклянный столик и поднялся на ноги. Из-за протеза он предпочитал стоять или прохаживаться по комнате, если это было возможно.
— Тут все нормально, — сказал Маркс, направляясь к камину. — И это простая часть дела.
— А что ты понимаешь под сложной частью?
— Сложным, — сказал Маркс, — я называю твое финансовое положение. Как твоему управляющему имуществом, оно мне, к сожалению, хорошо знакомо. Ты никогда не умел обращаться с деньгами. Когда я думаю о том, сколько раз ты был на грани банкротства, несмотря на все те сумасшедшие деньги, которые зарабатывал, у меня возникает непреодолимое желание избить тебя до полусмерти.
— Что ты имеешь в виду? После Монте-Карло дела действительно идут отлично!
— Дела действительно идут отлично!
Маркс провел рукой по бронзовому слону, который стоял на каминной полке. Фабер привез его из Таиланда. Он коллекционировал слонов. В его кабинете на витринах стояли сотни слонов из камня, металла, дерева и ткани, большие и маленькие, собранные чуть ли со всего света. Фабер был глубоко убежден, что они приносят счастье, естественно только те, что тянут свой хобот к небу. Скульптура на камине представляла собой очень искусное изображение этих трех зверей, у которых задние части тел срослись вместе, и они опираются на три пары задних ног. Божество в женском обличии с высоким головным украшением и переплетенными руками сидело на этом приносящем счастье триединстве. Маркс постучал по бронзовому хоботу.
— Я просто лопну от смеха. Еще пара месяцев такого же житья, как в последние годы, и ты, наконец, доиграешься.
— Что такого я сделал?
— Шесть лет ты жил в лучших отелях, летал по всему свету, транжирил деньги, выбрасывал их на цветы, подарки, помощь евреям, христианам, слепым, параличным, детям, старикам, всем нацменьшинствам, животным — помогите бедным птичкам! Вот только ты не написал ни единой строчки, твои доходы становились все меньше и меньше, а теперь ты разыгрываешь из себя Благодетеля Венского!
— Погоди-ка! — Фабер повысил голос. — Кто позвонил мне в Биарриц и сказал, что я обязательно должен поговорить с этим доктором Беллом? Кто прогнал меня в Вену? Если бы только была моя воля, то я тем же вечером покончил с жизнью и не знал бы больше хлопот, как и ты! Помолчи! — Фабер набрал побольше воздуха. — Кроме того, я счастлив, что полетел тогда в Вену. Я хочу помочь этим двоим! Я должен им помочь! Они единственное, что у меня осталось! Я люблю их.
— Вот тут-то ты и дойдешь до ручки!
— Замолчи! Всем людям нужна любовь, они хотят любви! They want to be loved! They have to be loved! The whole world — everybody — has to be loved![104]
— Что это за болтовня?
— И вовсе это не болтовня! Это правда. Джина Роулэндс сказала это. Я не могу их забыть. Не могу забыть ее слова. Не могу забыть саму Роулэндс. Всякого, кого я люблю.
— Кто это Джина Роулэндс?
— Актриса, черт возьми! Жена легендарного Джона Кассаватеса. Они оба были гениями! Все люди хотят, чтобы их любили! Все люди нуждаются в любви! Весь мир — каждый человек — должен быть любим! Это первые слова Роулэндс в «Ночи открытия». О, все эти чудесные фильмы Кассаватеса с ней в главной роли!.. И ты тоже!
— Что я?
— Хочешь быть любим! И любить сам!
Маркс резко отвернулся. На секунду в комнате воцарилась мертвая тишина. Затем Маркс с осознанной жесткостью сказал:
— Речь идет совсем не обо мне, речь идет о тебе. В семьдесят лет ты непременно хочешь пожить на широкую ногу.
— Ну, ну, ну!
— Никаких «ну, ну, ну»! Разве ты вложил снова восьми с половиной процентные акции Баварского Ферайнсбанка, срок действия по которым недавно истек. Нет, ты оставил полученные деньги на своем счету!
— Они могут мне понадобиться! Как только оформят мою опеку над Гораном, я должен буду заплатить за лечение. Это произойдет через два месяца.
— За Горана ты должен будешь заплатить, после того как получишь все — и опеку, и вид на жительство для них обоих.
— Неправда! Судья по семейным делам сказала мне, что для чиновников министерства при рассмотрении дела о предоставлении вида на жительство будет иметь важное значение, что я уже забочусь о финансовом благополучии Горана и Миры.
— Хорошо-хорошо, я ошибся. Одно остается неизменным — что эти двое сейчас сидят на твоей шее. Тебе постоянно требуются деньги для нее, и в скором времени потребуются гигантские суммы для оплаты лечения Горана, и еще неизвестно, как долго это продлится! Одному тебе, может, еще и хватило бы — и то без пятизвездочных отелей, полетов первым классом, подарков и других выходок! Но так? Так ты катишься прямиком к катастрофе! И это в семьдесят! Гордый тем, что ты чувствуешь себя здоровым, бодрым, свежим, ни днем старше шестидесяти девяти!
— Но я вовсе не чувствую себя свежим и бодрым! Я мерзко себя чувствую. Не всегда, но все чаще. Как в той рекламе пива, когда один парень пьет все больше «Клаусталера». То я выдерживаю такое, что меня самого удивляет, потом дела снова идут из рук вон плохо. — Внезапно Фабер почувствовал, как в нем просыпается страх, холодный и липкий. — И вот с работой…
— Что с работой? Дело так и не стронулось с мертвой точки!
— Нет… Хотя…
— Хотя что?
— Хотя у меня появилась надежда, что я снова смогу писать. Правда, Вальтер! Я не обманываю тебя. Да и какой в этом был бы смысл? С тех пор как я в Вене… с тех пор как я забочусь об этих двоих… Я познакомился с совершенно другим миром, окружением и людьми, с той их стороной, которая оказалась для меня совершенно новой… Произошел какой-то сдвиг, правда… Я ищу материалы, делаю заметки, планы…
— Но ты не уверен, сможешь ли ты все это записать на бумагу, — но если это случится, то когда?
— Этого я не знаю, — сказал Фабер тихо.
— Вот именно! Рассмотрим самое благоприятное развитие событий: ты снова начнешь писать. Возникает вопрос, как пойдет дело. Допустим, все пойдет хорошо. Сколько времени тебе понадобится, чтобы написать новую книгу?
— Два с половиной, три года.
— Три года. — Голос Маркса прозвучал твердо. — Тебе тогда будет семьдесят три! Допустим, что книга понравится твоим издателям. Сколько ты уже получил авансом на будущую книгу?
— Я точно не знаю…
— Зато я знаю! Это огромная сумма!
— Я уже тридцать пять лет сотрудничаю с этим издательством, Вальтер! Иногда я совсем не брал аванса, ни единой марки, и просил выдать мне какую-то сумму, только когда появлялась первая прибыль. Это тебе хорошо известно! Иногда они сами меня спрашивают, не нужно ли мне что-то. И если я в чем-то нуждаюсь, то сразу получаю это. К этому очень легко относишься после стольких лет — и после всех тех денег, которые эти ребята на мне заработали.
— Ты вскоре узнаешь, как легко твои друзья отнесутся к этому, как только узнают, что новой книги придется ждать еще три года! Можешь радоваться, что они до сих пор не потребовали задаток назад.
— Просто смешно! При каждом расчете подводится общий итог!
— Итог! Сколько? За что? Карманные издания. Специальные выпуски. Немного за переводы на иностранные языки. Каждый раз сумма становится меньше — ты уже не читаешь свои финансовые отчеты?
— Читаю… Конечно…
— Уже шесть лет ничего нового! А живет словно Ротшильд и Рокфеллер вместе взятые!
— Тебе же хорошо известно, какая чертовщина со мной творится, — сказал Фабер, который вдруг почувствовал озноб. — Как только я стараюсь жить скромно, неудачи следуют одна за другой. Если я живу так, как ты ненавидишь, то деньги просто сами текут мне в руки!
— Это всегда была твоя глупая отговорка. И вот ты шесть лет жил так, как тебе нравится — и что в сухом остатке? Стоит мне только подумать о тебе, как я лишаюсь сна! Пока была жива Натали, по крайней мере, она оказывала на тебя какое-то небольшое влияние — я сказал, небольшое.
— Давай не будем о Натали!
— Не кричи! При такой сумме задатка, который они тебе выплатили до этого, они заплатят тебе жалкие гроши за новую книгу, и то если придут в восторг от твоей рукописи. Только в этом случае, если они тебя уже вовсе не сбросили со счетов.
— Они никогда в жизни не сделают этого!
— После того как ты за шесть лет не написал ничего нового? Настолько ты наивен? Тебя спишут только за то, что ты написал одну неудачную в коммерческом плане книгу! Сколько они заработали на тебе раньше, не считается. Единственное, что принимается в расчет, — это то, что они уже целую вечность не получали от тебя доходов. Как, ты думаешь, они называют тебя между собой! Перегоревший. Конченый. Старый. Негодный. Надо во чтобы то ни стало отделаться от него! Он совершенно бесполезен, старый тюфяк! Вот как они говорят о тебе! И тебе это известно. Так же они говорили и говорят о других авторах. У тебя чертовски подлая профессия! Считается только последний, крупный успех! Успех, которому уже несколько лет? На него им наплевать!
— Однако ты сегодня не на шутку разошелся!
— Ты думаешь, мне доставляет удовольствие тебя пугать?
— Нет, конечно… — Фабер закусил нижнюю губу. — И ты, конечно, совершенно прав. Даже если мне удастся написать новую книгу — проклятье, я даже не знаю, напишу ли я хотя бы строчку! — но даже если она понравится им и будет иметь успех, даже в этом случае, я могу рассчитывать на следующее большое денежное поступление только через четыре года.
— Вот теперь мы недалеки от истины, — угрюмо сказал Маркс.
Фабер выпрямился.
— Не надо забывать и нацистов! Я уже говорил тебе о парне в аэропорту. Было бы честнее, если бы я был сейчас мертв, а того, что еще осталось, Горану и Мире хватило бы.
— Но ты еще жив!
— Они сделают новую попытку. — В голосе Фабера проскользнула сумасшедшая нотка торжества. — Я представляю опасность для этого Монка! Я знал людей, которые у него на совести. Я продолжаю представлять опасность. Не забывай об этом! Они наверняка повторят попытку. И на этот раз будут гораздо изобретательнее.
Ни один из двух друзей не заметил, что разговор стал сумбурным. Они были слишком взволнованны, даже всегда сдержанный Маркс.
— Ты не можешь тешить себя такими ненадежными мечтами! — сказал он.
— Ну, хорошо, нет так нет. Но я действительно могу умереть. Каждую минуту. Прямо сейчас, на середине следующего предложения.
— Это и я могу. Это может каждый.
— Вот именно! И тогда им достанется достаточно!
— А если ты не умрешь? Если черту захочется и ты доживешь до девяноста?
Маркс во время своих странствий по комнате остановился перед комодом времен Марии-Терезии, который был единственной антикварной вещью в гостиной, и стал рассматривать на стене близко расположенные друг к другу четыре большие обрамленные золотым четырехугольником литографии Шагала из цикла иллюстраций к Библии.
— Чудесно, — сказал он совершенно другим голосом.
— Самое чудесное, что у меня есть.
— И самое ценное, не так ли?
— Да. Только ради этих четырех картин страховая компания потребовала установить во всем доме электрическую охранную систему, — сказал Фабер. И без всякого перехода сказал: — Хорошо, я не умру, и у нацистов тоже ничего не получится. Я могу тяжело заболеть!
— Совсем спятил, идиот!
— И совсем не спятил! У меня самая лучшая и дорогая страховка, которая только может быть. Она у меня с тех пор, когда я был репортером. Тогда они практически принудили меня к этому. Я тогда разъезжал по всему миру! У меня должна была быть такая страховка, которая оплачивала медицинские услуги по всему миру. Что она и делала. И будет делать впредь. Лучшие клиники. Лучшие специалисты… Не стоит мне ни гроша. Тоже одна из возможностей!
Абсурд продолжался.
— Да еще какая! Прекрасная, продолжительная болезнь! Три года! Пять лет! Первоклассный уход! Потрясающе! Тебе не придется писать книгу — вместо тебя кто-то обо всем позаботится! А Мира и Горан будут жить на то, что еще осталось. Они могут даже продать все здешние предметы искусства, начав вот хотя бы и с библейского цикла…
— Я конечно же не хочу годами влачить жалкое полурастительное существование!
— Действительно не хочешь?
— Оставь! Если я буду не в состоянии сам сказать, чтобы эскулапы прекратили валять дурака и дали мне спокойно умереть, у меня еще остаетесь вы с профессором Итеном. На вас возложено обязательство позаботиться о том, чтобы процесс моей смерти не затягивался, чтобы я не был подключен к машинам.
— Немедленно прекрати! — закричал Маркс. Теперь он разозлился. — Ты даже меня сводишь с ума!
— Это почему еще? Ты сам предложил мне учесть такую возможность!
— Если бы ты только захотел одну минуточку — только одну маленькую минуточку, крохотную минуточку — подумать о Мире и Горане!
— Что с ними-то такое?
— Они-то не застрахованы. Что будет, если не ты, а Мира тяжело заболеет и ей потребуется долговременное лечение? Или Горан станет инвалидом, требующим постоянного ухода? Или они оба? Тебе придется за все платить! Тебе уже сейчас надо за все платить! Это твой долг. Только вот откуда тебе тогда взять денег, черт возьми, откуда ты тогда возьмешь деньги?
— В общем, я по самые уши сижу в дерьме, — сказал Фабер.
— Да еще в каком, — сказал Маркс.
Раздался стук.
— Войдите! — крикнул Фабер. Ему пришлось крикнуть дважды, первый раз получилось хрипло и тихо.
Анна Фер вошла в комнату. Она была одета в черную юбку и белую блузу.
— Простите за беспокойство! — Стройная домоправительница изъяснялась на чистейшем немецком языке. Естественно, она в совершенстве владела швейцарским диалектом немецкого, но ей было хорошо известно, что даже после стольких лет Фабер очень плохо ее понимал. — Я хотела уточнить, будут ли господин Каллина и его жена с вами обедать. Вы вчера звонили им по телефону в «Националь», господин Фабер. Вы договорились на сегодня на одиннадцать часов. Сейчас почти десять.
— Я рассказывал тебе об этой семейной паре, Вальтер, — сказал Фабер.
Тот в ответ кивнул.
— Я имею в виду, выслушать их мы должны, не так ли?
— Непременно.
— Тогда останутся ли господа и к обеду? — вновь спросила Анна Фер.
— Нет, — сказал Фабер. — Я сделал им приглашение, но фрау Каллина определенно сидит на диете. Приготовьте наш обед к половине второго, к тому времени эти двое наверняка уже уйдут.
— Хорошо, господин Фабер.
— Что будет на обед, фрау Анна? — спросил Маркс.
— Фаршированные рулетики из говядины, цветная капуста, жареный картофель, но если хотите, я могу сделать что-то другое. Рыбу. Может быть, вы предпочитаете рыбу?
— Рулетики и цветная капуста — это замечательно, — сказал Фабер. — Что скажешь, Вальтер?
— Великолепно, фрау Анна, — сказал тот.
— Итак, в половине второго!
— В половине второго, фрау Анна!
— Мне накрыть на террасе?
— Да, пожалуй.
— Еще я приготовлю абрикосовый пирог.
— Чудесно! — Маркс подошел к ней. — Мы с вами давно не виделись!
— Со дня похорон фрау Натали, господин Маркс. Шесть лет.
Анне Фер было сорок шесть лет, но выглядела она значительно моложе. У нее было двое взрослых детей, сын и дочь, оба уже работали. Дочь жила в Цуге, сын вместе с ней в крестьянском доме в местечке Эбикон, в десяти минутах езды на автомобиле.
«В 1985, когда Анна пришла к нам работать, она была очень похожа на актрису Ширли МакЛейн, — подумал Фабер. — Мы предпочли ее всем другим соискательницам, потому что она так часто смеялась. Как Анна умела тогда смеяться, вместе с Натали!»
— У вас все в порядке? — спросил Маркс.
— Да, господин Маркс.
— У детей тоже?
— Да.
— Вам все еще хорошо здесь? Я имею в виду, что господин Фабер в последние годы совсем не жил дома. Вы не чувствовали себя чересчур одиноко?
— Никогда, господин Маркс. После стольких лет, сколько я знаю господина Фабера… и этот дом… Я всегда могла делать здесь все, что считала нужным, даже тогда, когда была жива фрау Натали. Она просила меня об этом. Это стало моим вторым домом. Здесь я чувствую себя даже больше дома, чем в своем собственном доме. Дети выросли, у них своя жизнь… Конечно, лучше, когда господин Фабер живет дома. Но он регулярно звонит мне по телефону, где бы ни был в тот момент, я пишу ему письма, в важных вопросах я связываюсь с ним по телефону. Мы так давно живем вместе, что я научилась во всем хорошо разбираться и знаю, кто важен для него, а кто нет. Я… — Она запнулась и покраснела. — Я принадлежу господину Фаберу после того, что нам пришлось пережить вместе. Счастливые годы с фрау Натали, ее болезнь, ее смерть, трудные времена после этого… Я очень любила фрау Натали.
— Натали тоже вас любила, фрау Анна, — сказал Маркс.
— Да, — сказала домоправительница. — Она так охотно и так много ела то, что я приготовила. Всегда просила добавки. Мы с господином Фабером всегда заканчивали есть задолго до нее. Она по-настоящему наслаждалась едой, не так ли, господин Фабер? Поэтому мы и предположить не могли, что она уже была больна… И если господин Фабер после еды шел прилечь, мы с ней вдвоем сидели и пили кофе, курили и болтали о всякой всячине. Фрау Натали так много мне рассказывала! А я ей… На похоронах мы сидели рядом, впереди, господин Фабер и я, вы помните? Она хотела, чтобы только мы двое присутствовали на панихиде — и вы, конечно, господин Маркс. Никаких священников, но это оказалось невозможно…
— Я помню, — сказал Маркс. — Пастор, которого был вынужден позвать господин Фабер, был превосходен!
— Он был великолепен, господин Маркс! Таких я больше никогда не видела. Они тогда немедленно перевели его в какую-то деревню в Гларус в качестве наказания.
«Да, — подумал Фабер, — Анна права, это было наказание. Пастора звали Кристоф Мартин. Меня направили к нему, потому что без священника все организовать было просто невозможно. Я был в ярости, когда встретил его, а он был замечательным. Спросил о любимом писателе Натали, и художнике, которого она предпочитала, и любимом музыкальном произведении. И пришел после этого в тот холодный бетонный зал с двумя книгами и переносным проигрывателем. Кроме Вальтера, Анны и меня тогда пришли еще Луиджи, адвокат Фаллеггер с женой и Джордж, главный портье в «Национале», а кроме того, были еще две официантки из нашего любимого ресторанчика. Одна сказала: «Мы очень уважали вашу жену. Она была такая приветливая. Она всегда сперва протягивала нам руку, и только после этого чаевые…»
А пастор Мартин прочитал один из самых удивительных отрывков из «Старика и море» Хемингуэя, потом он прочитал отрывок из биографии Шагала, который очень меня тронул. Мартин посмотрел на картины, которые висят здесь, в том числе на последнюю, которую написал Шагал. Она называется «Навстречу другому свету» и изображает его, художника, перед мольбертом, а над ним из облаков появляется, как бы для того, чтобы забрать с собой, Белла — женщина, которую Шагал любил всю свою жизнь. У него не было сил подписать выдержанную в синих тонах литографию, поэтому пятьсот экземпляров, которые были отпечатаны, несли оттиск факсимильной печати Общества Шагала с его подписью. Пастор Мартин прочитал следующие слова из биографии: «…после того как Шагал завершил работу над «Навстречу другому свету», он ушел в спальню. Он умер, сидя в своем кресле, в возрасте девяноста семи лет 28 марта 1985 года. Друзья обнаружили в его руке записку, на которой было написано: «Господи, ночь наступила. Ты закроешь мои глаза до того, как наступит день. А я снова начну рисовать — картины для Тебя — о Земле и Небесах!» А потом этот удивительный пастор положил пластинку на маленький проигрыватель и установил иглу, и вслед за этим раздалась вторая часть Концерта № 2 для фортепиано Рахманинова.
А рядом с моим букетом роз и цветов, которые принесли остальные присутствовавшие, в вазу был воткнут целый стебель с орхидеями, а на красной ленте золотыми буквами было написано: «С Любовью — Анна Фер». Орхидеи были любимыми цветами Натали. Мне никогда не забыть все это. С тех пор Анна регулярно ходит на маленькое кладбище здесь наверху, сажает цветы на могилу с урной и следит за тем, чтобы там всегда был порядок…»
— …нет, нет, я давно принадлежу господину Фаберу. — Ее голос вывел Фабера из его задумчивости. Он посмотрел на нее. — Он ведь будет отсутствовать не вечно. Он вернется домой. И тогда он привезет с собой эту фрау Мазин и мальчика, и тот снова поправится. Я твердо в это верю… — Ее голос задрожал. — Итак, рулетики, — быстро добавила Анна Фер. — В половине второго. На террасе. — И она вышла из комнаты.
— У тебя тут есть сокровище, — сказал Маркс.
— Да, — сказал Фабер.
После этого в комнате стало на некоторое время тихо.
Наконец Маркс заметил:
— Положение катастрофическое, но не безнадежное. Ты только должен всегда иметь это в виду. Я составлю для тебя четкий план. Что ты можешь себе позволить, а что нет. Аренда этого дома стоит дорого. Но ты должен его сохранить! Анна права! Если все сложится удачно, ты сможешь жить здесь с Мирой и Гораном. Тогда все будет дешевле. Но до этого еще далеко. Ты непременно должен сохранить Анну и оплатить все, что потребует лечение Горана, и то, что вам понадобится в Вене. Но с этого времени никаких пожертвований, ссуд и дотаций, кому бы то ни было! С этим конец, то же касается цветов, подарков и вспомоществований — не важно кому. Пусть продолжают лизать твою задницу, эти кровопийцы! — Маркс внезапно понизил голос. — И, если только у тебя получится — прости, Роберт! — постарайся снова начать писать. Может быть, тебе удастся.
— Да, — сказал Фабер. — Может быть. Я попробую.
— Это единственный твой шанс заработать деньги. Сохрани или непременно обнови свои ценные бумаги! Так ты получишь хоть какие-то дивиденды. Никогда — слышишь, никогда больше — ты не должен продавать свои облигации! Стоит начать, и скоро у тебя не останется ни одной. Дивиденды должны сохраняться. Кроме того, слава богу, у тебя есть твоя рента! Ты должен на коленях благодарить твою подругу Марию Гелльманн, которая заставила тебя делать отчисления с твоих гонораров, когда ты особенно успешно зарабатывал, в этот пенсионный фонд. Таким образом, каждый месяц ты можешь получать свою ренту.
— Не забывай «Меркьюри», — сказал Фабер.
— И «Меркьюри», везунчик! Я только недавно заново вложил половину суммы, полученной за римейк экранизации «История Нины Б.». Семь с половиной процентов. Ну вот. Да, звонила Дебора Бранч, она сказала, что сценарист уже принялся за работу. Через два месяца он приедет в Европу, чтобы завершить его вместе с тобой. Пожалуйста, Роберт, прояви хотя бы раз в жизни благоразумие и живи скромно, насколько это возможно! Иначе нам не стоит и подписывать измененное завещание. Ты теперь в ответе за этих двоих. Даже после своей смерти.
— Да, — сказал Фабер. — Я знаю. И я благодарен тебе, Вальтер. — Он быстро встал и вышел на террасу.
— Что случилось?
— Упал лист с дерева гинкго, — сказал Фабер и поднял его.
3
В среду 20 июля в тринадцать часов пять минут Фабер вернулся назад в Вену рейсом «Свисс эйр». Первоначально он хотел вернуться еще в субботу, но в Люцерне оказалось много дел, которые нужно было уладить. Мире он позвонил по телефону.
Как только Фабер вышел вместе с носильщиком в вестибюль аэропорта он услышал крик Горана:
— Деда!
Мальчик с трудом, задыхаясь и неуверенно держась на ногах, пробирался к нему через массу людей, Горан выглядел ужасающе, исхудавшим и в высшей степени слабым. Глаза по-прежнему имели желтоватый оттенок, лицо было серо-коричневым, да и вся кожа в целом. «Он смеется дрожащими губами, похожий на мертвую голову», — подавленно заметил про себя Фабер.
Они сошлись.
— Деда! — крикнул Горан и обнял его тонкими руками, кашляя, совершенно выбившись из сил.
— Мой малыш, — сказал Фабер и увидел, что на лице мальчика во многих местах росли волосы. — Мой большой малыш.
— Наконец-то ты здесь!
— Где Мира?
— На выходе. Она сказала, что я первым должен встретить тебя. — Горан восторженно смотрел на Фабера. Тот потрясенно заметил, что глаза мальчика светились. Не важно, что он еще очень слаб, что он худой, два месяца назад глаза эти были остекленевшими и туманными, почти растворившимися. А теперь…
Он наклонился и поцеловал Горана, и тот поцеловал его в щеку, очень влажно.
На мальчике были джинсы «левис» и белая футболка с надписью синими буквами: Wenn das Leben ein Traum ist, was passiert, wenn ich aufwache?[105] и почти неношеные ботинки «Эйр Джордан».
— Футболка… — начал Фабер.
— Ее подарила Петра! — Горан все еще восторженно смотрел на него.
«Чудо, — подумал Фабер, — чудо. В «Святой Иоганне» Бернарда Шоу сказано: «Чудо — это такое событие, которое заставляет верить». Вера, — подумал Фабер. — Вера! До чего я докатился!»
Они стали проталкиваться к выходу, где стояла Мира и махала им рукой. Носильщик следовал за ними. Голоса по громкоговорителю беспрестанно сообщали об отбытии и прибытии самолетов. Четверых пассажиров до Чикаго просили срочно пройти на посадку. Голоса, так много голосов, молодых и старых, звучали этим летним днем.
Наконец они добрались до Миры. Она надела синий костюм с белым отложным воротником, который ему так нравился, волосы были свежевымыты и уложены в прическу. Он обнял и поцеловал ее, и от волшебства ее глаз у него на секунду возникло чувство, что время, словно кинопленка, перемоталось назад, и вот он уже в городе Сараево, держит молодую Миру из 1953 года в своих объятьях, и все кажется простым, и жизнь чудесна.
— Спасибо, — сказал он и вдохнул запах ее духов и аромат ее волос. — Спасибо.
— За что?
— За то, что приехали меня встречать.
— Но, послушай, это же естественно!
— Меня уже долгое время никто не встречает, — сказал Фабер и погладил Миру по щеке.
Четверых пассажиров рейсом на Чикаго снова приглашали на посадку.
— Ну так куда прикажете? — обратил на себя внимание носильщик.
— Простите! — Фабер сказал Мире: — Я подгоню машину. Подождите здесь! — И к носильщику: — И вы тоже, пожалуйста.
Как только он вернулся на арендованном автомобиле с соседней парковки, они погрузили багаж и рассчитались с носильщиком. Горану разрешили сесть впереди. Он был очень взволнован. Фабер помог Мире сесть на заднее сиденье, захлопнул дверь и сам сел за руль.
Четверых пассажиров до Чикаго все еще разыскивали.
4
— Разве ты не бреешься? — спросил Фабер. Он ехал по автобану в сторону центра города.
— Бреюсь, конечно. — Голос Горана прозвучал удрученно. — Но с этими волосами я просто не могу справиться! Доктор Белл говорит, что это связано с лекарствами. У меня теперь растут волосы по всему телу. Пальцы и руки дрожат. Ноги горят. Будем надеяться, что хуже не будет. Я знаю, что должен принимать лекарства. И я принимаю их, деда, не бойся! Но еще раз я через такое вряд ли пройду! Это и неприятно — из-за Петры, можешь себе представить?
— Ей самой приходится принимать лекарства, она все понимает.
— Да, именно это она и говорит.
— Горан больше не живет в госпитале, — пояснила Мира. — Он живет вместе со мной в пансионате и ходит в больницу только на обследования.
— Здорово, — сказал Фабер.
— Пока не очень, — сказал Горан. — Но когда мне действительно станет лучше, тогда мне, возможно, снова разрешат играть в баскетбол — как ты думаешь?
— Надо спросить об этом доктора Белла.
Фабер добрался до кольцевой дороги, проехал некоторое время по ней и затем свернул на Верингерштрассе в сторону города.
— Ты куда едешь, деда?
— Сюрприз, — сказал Фабер.
— Класс! — воскликнул Горан.
— Что значит сюрприз, Роберт? — спросила Мира. — Мы должны вернуться в пансионат.
— Не должны!
Горан засмеялся.
Фабер доехал до парка и, следуя за трамвайными рельсами, свернул с Верингерштрассе на Гентцгассе.
— Пожалуйста, достань план города из бардачка, — попросил он Горана. — Найди округ Веринг! Нашел?
— Да!
— Сейчас должен быть железнодорожный переезд.
— Правильно. — Горан снова засмеялся. — Вон там впереди уже видно!
— Теперь повернем налево на… — Фабер посмотрел на бумажку, которую достал из кармана. — …Гербекштрассе. Ее ты тоже нашел?
— Вот она.
Фабер поехал медленнее. Они попали в тихий район с виллами.
— Внимание! Теперь должна быть Альзеггерштрассе.
— Альзеггерштрассе? — Горан низко склонил голову над развернутой картой.
— Альзеггерштрассе! Поворот с Гербекштрассе!
— Вот она! Второй поворот налево, нет, уже следующий поворот!
— Спасибо, Горан, — сказал Фабер.
— Роберт! — закричала Мира. — Что это значит? Что тебе здесь надо?
— Совершить кражу со взломом.
— Что?
— Кража со взломом.
— Где ты собираешься красть?
— На Альзеггерштрассе.
— Господи, да ты пьян!
— Ни капли.
— Тогда ты сошел с ума!
— Я нормален, как всегда, любимая.
— Что значит — ты собираешься совершить кражу со взломом?
— Это значит то, что значит — совершить кражу со взломом. Я, по-моему, ясно выразился, или нет, Горан?
Тот просто визжал от восторга.
— Совершенно ясно, деда!
— Роберт!
— Любимая Мира?
— Ты… ты… ты… ты…
— Ну!
— Ты… ты ведь не собираешься серьезно…
— Конечно, не серьезно. Только для удовольствия. Уже Альзеггерштрассе, так, Горан?
— Да, это она, деда. Включай сигнал поворота!
— Уже включил! Вот мы и здесь! Все прошло отлично. Спасибо, Горан. Можешь снова сложить карту!
Фабер свернул на Альзеггерштрассе. По обоим сторонам дороги стояли старые деревья, а за ними в больших садах виднелись виллы. Дорога круто шла в гору, похоже, мало кто ходил здесь пешком. Машина миновала маленькую боковую улочку, на которой дети играли в классики «Огонь и вода».
— Справа четные номера, слева нечетные. Я хочу вломиться в дом с нечетным номером. Ты что думаешь об этом?
— Немедленно остановись и выпусти меня!
— Вообще-то я спросил Горана, любимая. Я не могу тебя здесь высадить. Ты не найдешь дорогу назад. Подумай об опасностях большого города, Мира!
Горан подавился от смеха. Фабер похлопал его по спине.
— Все нормально, приятель?
— О… о… о’кей, деда!
— Ты тоже хотел бы вломиться в дом с нечетным номером?
— Пожалуйста, деда, пожалуйста!
— Или ты предпочтешь четный номер?
— Нет, нет, нет! С нечетным номером!
— Посмотри налево! Вон там парочка роскошных домов. Какой мы выберем? Красный? Нет, лучше поищем еще. Тот, что с большой собакой, оставим в покое. Я боюсь собак. Желтый? Нет, слишком маленький… Вот! Та песочного цвета вилла с балконами и большим садом нравится мне больше всего. Что скажешь, Горан?
— Мне… мне… — Мальчик от волнения едва мог говорить. — Мне тоже!
— Тогда попробуем. — Фабер вырулил машину на левую полосу движения и остановился у края дороги между двумя деревьями. — Вперед! Время пошло. Через три минуты мы должны быть внутри!
Вокруг участка шел высокий забор из черных металлических стержней, которые были увенчаны сверху пиками. Фабер уже подходил к калитке рядом с гаражом. Горан шел вслед за ним. Он возбужденно дышал, почти задыхаясь.
— Роберт! — закричала Мира. — Остановись же, ненормальный!
— Тссс! — зашипел на нее Фабер. — Кто же вламывается в дом с таким шумом?
Горан стонал от блаженства. «Бедный, любимый ребенок», — подумал Фабер.
— Как мы попадем внутрь?
— У меня есть отмычка! — Фабер драматическим жестом выудил из кармана связку ключей. — Даже несколько отмычек. — Он засунул ключ в замочную скважину калитки. — Этот не подходит. — Он стал пробовать дальше. — Этот тоже… вот этот подходит! — Он нажал на створку, и она распахнулась. — Осталось две минуты, или сигнализация сработает!
Они поспешили по белой гравиевой дорожке через сад к дому, мимо цветущих клумб и кустарников высотой с дерево. Входная дверь была сделана из массивного дерева.
Первый же ключ, который Фабер вставил в скважину, подошел. Дверь отворилась.
Горан хихикал, кудахтал, подавился и стал судорожно хватать воздух. Мира почти бегом нагнала их, покраснев от волнения.
— Ненормальные! За что меня Бог так наказывает?
— Не слушай ее! — сказал Фабер Горану. — Осталась одна минута. Где щит сигнализации?
— Рядом с тобой на стене висит ящик с надписью «Осторожно, снабжен электрической сигнализацией».
— Молодец, — сказал Фабер. Маленьким ключиком со связки он открыл стальную дверцу ящика, за которой сияли огоньки многочисленных красных лампочек. Самая большая находилась рядом с пультом. Фабер повернул ключ на этом пульте. Все красные лампочки погасли. Вместо этого зажглась одна зеленая.
— Ура! — закричал Горан. — Ты просто ас, деда!
— Тут главное — опыт. Если вламываешься в дома так часто, как делаю это я… — Мира, шатаясь, вошла в дом. — А вот, наконец, и ты любимая. Теперь давайте спокойно все осмотрим! Вы двое, пошли за мной!
— Роберт! Роберт! Нас всех посадят в тюрьму! — заныла Мира, хотя ей уже стало ясно, что Фабер разыграл настоящий спектакль, чтобы доставить Горану радость, и она как могла подыгрывала ему.
— Никого не посадят в тюрьму!
— Нас всех! Немедленно! Соседи… Зачем ты делаешь это?
— У меня как-то так сразу возникло желание.
— Что у тебя возникло?
— Желание. Разве ты не знаешь, что такое желание, чаровница моя?
— У тебя… у тебя возникло желание вломиться в чужой дом?
Мира, словно актриса из самодеятельного театра, делала что могла. Даже чересчур. Но Горан этого не заметил.
— Уже когда я вылетел из Цюриха. У меня возникло желание отведать коктейль из лангустов. Но желание совершить взлом все же было сильнее. И оно не исчезло за время полета. Становилось сильнее. Я знаю Альзеггерштрассе. Здесь однажды было совершено убийство. — И это даже было правдой.
— Что здесь было? — спросил Горан.
— Убийство. Один ревнивый молодой человек застрелил сказочно красивую молодую даму. Она была совершенно голая — прости, Горан — и совершенно мертвая, когда я увидел ее. Рыжая… такая красивая… Ну, не прямо в этом доме, но поблизости…
— Когда это произошло?
— Тысяча девятьсот сорок восьмой! — Горан посмотрел на Фабера. Они прошли через большую, обшитую деревом прихожую, из которой широкая лестница вела на балюстраду, вдоль которой были развешаны картины, вошли в гостиную, обставленную антикварной мебелью, окна гостиной смотрели на сад. — Тысяча девятьсот сорок восемь… сорок пять лет назад?..
— Да нет же! Сорок шесть лет назад!
— И тогда здесь лежала прекрасная, голая рыжеволосая женщина, застреленная? — Горан разинул рот.
— Надо говорить: застреленная, рыжеволосая женщина, Горан. Ты должен обратить внимание на твой немецкий! Она лежала не в этом салоне, а на полу одного салона в соседнем доме. Мужчина, который ее застрелил, вообще-то тоже лежал. Тоже мертвый. Он застрелился сам. Сначала ее, потом себя. Наоборот эту операцию проделать было бы проблематично. Было очень много крови, красивый ковер был весь пропитан кровью. Ужасное свинство, должен тебе заметить.
— Как… как ты сам здесь оказался?
— Нас вызвали соседи, они услышали выстрелы.
— Кого «нас»?
— Американскую военную полицию. Я тогда служил у них переводчиком, тебе Мира наверняка рассказывала.
— Ну конечно! — Горан был очень взволнован. — И тогда вы выехали из вашего отделения?
— Как сумасшедшие, Горан. Как сумасшедшие. Но мы приехали слишком поздно. Плохо, плохо. Берегись ревности, Горан! Ревность губительна. Ну так вот, тогда я успел осмотреться здесь, пока криминалисты и полицейский врач работали. И я решил, что когда-нибудь буду жить на Альзеггерштрассе. И когда в Цюрихе меня охватило это дикое желание, я подумал, как было бы чудесно жить здесь вместе с вами. Я имею в виду, пока ты выздоровел не до конца, нам надо оставаться в Вене, ведь так? И вы двое не можете вечно оставаться в пансионате Детского госпиталя, и я не могу вечно жить в этом пансионе. Нам требуется временное жилище. И вот в Цюрихе в аэропорту мне вспомнилась эта рыжеволосая девушка и этот красивый район, и я подумал, не осмотреться ли нам здесь после моего прилета! Если мы найдем виллу, которая нам понравится, то мы возьмем ее.
— Роберт! — закричала Мира, воздевая руки.
— Что, сладкая моя?
«Она великолепна, — подумал Фабер. — Для детского представления. Просто великолепна!»
— Я не хочу больше об этом слышать!
— А это определенно столовая, — сказал Фабер, продолжая идти. — Мебель просто удивительная! А обои! Очень элегантно! Ты должна это признать, Мира, что это с необыкновенным вкусом обставленный дом… Гм, гм, зимний сад, тоже очень красиво… Давайте сходим наверх и посмотрим комнаты для гостей и спальни.
— Роберт! Роберт! — Мира, всхлипывая, подавала свои реплики.
— Пойдем с нами, Мира, ты должна все осмотреть и положительно оценить, иначе мы не останемся. Я же не могу один принять решение… Вы двое тоже должны высказать свое мнение!
Он начал подниматься по лестнице на второй этаж, Горан хромал рядом с ним. Мира попыталась удержать Фабера за куртку.
— Роберт, я тебя умоляю…
— Отцепись от моей куртки, любимая!.. Ты не хочешь? Тогда мне придется тащить тебя силком. Хотя в таком изысканном доме, это будет выглядеть не очень подобающе для леди… Иисусе, это, наверное, спальня! Нет, это чистое блаженство! Широкая кровать, большая ванная рядом… дверь во вторую спальню… еще одна ванная. А здесь третья спальная комната… для гостей… теперь она твоя, Горан, очень удобно…
— Сумасшедший! Ты же совершенно ума лишился! — запыхавшись от усердия, проговорила Мира, стараясь помочь, и подумала: «Любопытно, что он задумал на самом деле».
— Конечно, любимая, конечно. И тебе известно об этом уже сорок лет… Ах, а здесь, на другой стороне, кабинет, библиотека. Черт возьми, какая роскошь! Большие стеклянные двери! Открой их, Горан, открой!.. Нет, какой балкон! Отсюда видна вся Вена, Дунай, горы вдали, это Малые Карпаты, об этом известно каждому образованному человеку… Представьте себе, что мы стоим здесь ночью… море огней разливается под нами внизу… и бархатное небо, усыпанное звездами над нашими головами… Я думаю, мы возьмем этот дом, правда?
— Да! — закричал Горан.
— Мира?
Она опустилась в плетеное кресло и совершенно бессмысленно двигала ногами туда-сюда, явно выбившись из сил.
— В библиотеке я видел бар, Горан. Ты ведь знаешь, как выглядит французский коньяк. Принеси, пожалуйста, бутылку и стаканчик для Баки… Радость… ты сам видишь, была для нее слишком велика…
В большой комнате с книжными стеллажами зазвонил телефон. Фабер подошел и снял трубку. Раздался мужской голос:
— Как это было дальновидно с вашей стороны написать завещание, господин Фабер. Вы скоро сдохнете. — Клик. Связь оборвалась.
Фабер замер в неподвижности.
«Естественно, эти ребята ничуть не отказались от своего намерения, — подумал он. — Наоборот. Кольцо сжимается. Как пес, взяв след, охотники и смерть все ближе с каждым часом. Я должен быть очень осторожен. Я буду очень осторожен».
Телефон зазвонил снова.
Он рывком поднес трубку к уху и, задыхаясь от ярости, сказал:
— Время покажет, кто сдохнет, ты, нацистская свинья!
— Scusi tanto![106] — сказал мужской голос. — Это почему же я нацистская свинья?
— Луиджи! — закричал Фабер, который узнал голос своего таксиста из Люцерна. — Простите! Это ошибка! Мне только что… Не важно… Как дела, Луиджи? Что случилось?
Луиджи, который всегда охотно смеялся, засмеялся.
— Сегодня утром я приехал забрать порнокассеты, — сказал он затем. — В двух коробках, фрау и господин Каллина все еще были в отеле «Националь», и фрау Анны тоже еще не было. У меня же был ключ, ведь так?
— Да, Луиджи.
— Я ваш старый друг, сказали вы, со мной вы можете говорить как мужчина с мужчиной, Signore Faber.
— Добрый старый Луиджи! И что?
— Итак, я беру две коробки с видео и несу их в мой «ровер». Мой прекрасный, большой «ровер». Полноприводной, пятиступенчатая коробка передач, кондиционер и закрывающиеся фары и…
— Да, Луиджи, да. И что?
— Потом навожу порядок на чердаке и хорошенько все запираю, а когда снова выхожу на улицу, «ровера» там не оказывается.
— Что значит не оказывается?
— Это значит, его украли, Signore. Воры, должно быть, наблюдали за мной. Ключ от зажигания я оставил в боковом кармане двери — какой же я идиот!
— Мне чертовски жаль, Луиджи.
— Вы здесь совсем не виноваты! Это я во всем виноват, я imbecille![107] Оставил ключ… В Люцерне каждому известен Луиджи Фортанелли и всем известен мой «ровер». И моя жена molto[108] католичка, aiaiai!
— И что вы сделали?
— Что я мог сделать? Пошел в полицию и заявил, что «ровер» украли. La polizia[109] составила протокол. Когда? Где? Адрес? Что было в «ровере»? Не мог же я сказать, что две коробки с порновидео?
— Что же вы сказали?
— Ничего. В «ровере» ничего не было, сказал я. Через полчаса они звонят мне по радиотелефону в такси. Полиция уже нашла «ровер».
— Где?
— На стоянке возле шоссе на Готард. Я сразу поехал туда. Все в порядке. «Ровер» в полном порядке. Но порно исчезли. — Луиджи засмеялся. — Только порно. Пустые коробки воры оставили на стоянке. На них стоит мое имя, мой адрес и мой номер телефона. Их написали вы, когда специально оставили коробки для меня на чердаке. Действительно molto католичка, моя Изабелла. И всему Люцерну известен Луиджи Фортанелли.
— Я немедленно позвоню в полицию и скажу, что это были мои видеокассеты!
— Dio mio,[110] не звоните, Signore! Я не сказал в polizia, что было в коробках. Воры все забрали и скрылись, и в polizia никогда не узнают, что было в коробках.
— А если узнают?
— Тогда остается только одно, Signore, и вам, и мне: врать, врать, врать! Поэтому-то я сразу и позвонил. Нам остается только молиться Мадонне, чтобы воров никогда не нашли. Хорошие воры! Смелые воры! Прилежные воры — будем надеяться! — С Луиджи случился новый приступ веселья. — Buona notte, Signore![111]
— Buona notte, Луиджи! — сказал Фабер, положил трубку и снова вышел на балкон.
— Кто это был? — спросила Мира.
— Старый друг из Люцерна, — сказал он. — Он приводил дом в порядок.
— Что случилось? — спросил пять дней назад адвокат Вальтер Маркс в большой гостиной дома на Беллеривштрассе в Люцерне, когда Фабер стремительно вышел на террасу.
— Упал лист с дерева гинкго, — сказал тот и поднял его.
Раздался дверной звонок.
Сразу после этого в комнату вошла Анна Фер.
— Господин и фрау Каллина уже здесь, господин Фабер.
— Пригласите их войти!
Оба друга услышали голоса. Затем в комнату вернулась Анна Фер с посетителями. Мужчина был примерно одного возраста с Фабером, высокий, сильный и загорелый. Он носил очки с толстыми стеклами и был совершенно лыс. По сравнению с ним женщина выглядела маленькой, хрупкой и моложавой, хотя ей определенно было за шестьдесят. На ней было серебристое летнее платье, на нем белый льняной костюм. Хрупкая женщина была очень бледной.
После обоюдного знакомства Отто Каллина сказал:
— Спасибо, что приняли нас так быстро, господин Фабер. Вас давно не было. К счастью, ваша домоправительница знала, когда вы появитесь.
— Присаживайтесь! Как вы сюда добрались?
— На такси.
— Очень жарко. Что вы хотите выпить?
— О, не стоит трудиться…
— Это совсем не трудно! Чай? Кофе? Апельсиновый сок?
Наконец изящная женщина попросила апельсинового сока, ее муж — «Перье».[112]
Анна Фер быстро удалилась.
Наступила тишина, пока посетители рассматривали комнату и террасу с видом на город в долине. Сначала они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
— Мы все так себе и представляли, — сказал Отто Каллина с венским акцентом. — Вы живете в раю.
— Вы правы, — сказал Фабер. — Вместе с тем я очень редко здесь бываю… с тех пор как умерла моя жена.
— Мы слышали об этом, — сказала Хельга Каллина осторожно. — С тех пор вы постоянно разъезжаете. Уже шесть лет.
Анна Фер вошла с серебряным подносом и выставила напитки на большой стеклянный стол.
— Спасибо, фрау Анна, — сказал Фабер.
Она кивнула и исчезла.
— Я должен объяснить вам наше положение, — сказал Каллина. — Мы живем в Вене. У нас есть там дом в Вестенде. Я банкир. Мой коммерческий банк я продал уже десять лет назад. Восемь месяцев назад моя жена была вынуждена лечь на операцию. Хельга из Швейцарии. Операцию сделали в госпитале кантона Санкт-Галлен. Хельга родом из Санкт-Галлена. Она знакома с местными хирургами. В Вене тоже есть превосходные врачи, но…
— Вам не обязательно продолжать, — сказал Фабер. — Мы очень хорошо понимаем это, милостивая фрау.
Изящная женщина улыбнулась ему.
— После операции Хельга была очень слаба. Врачи посоветовали реабилитационную клинику неподалеку, в горах, она называется «Соннматт». Чудесно.
— Я знаю, — сказал Фабер.
«Натали тоже пожелала провести время после операции в «Соннматте».
— Я была очень счастлива там наверху, — сказала Хельга Каллина тихо. — И я неплохо отдохнула там. Но все же не вполне. Врачи в Санкт-Галлене хотели бы, чтобы я провела здесь хотя бы полгода, еще лучше целый год — недалеко от них.
— Тогда мы переехали в «Националь», — сказал Отто Каллина. — Нам знакома эта местность. Самое прекрасное место здесь наверху, и ваш дом самый красивый из всех. Мы то и дело стояли перед ним, так сказать, мы слышали, что вы часто находитесь в отъезде. Это продолжалось довольно долго, пока мы не решились позвонить в дверь. Ваша домоправительница, очень приветливая особа, сказала, что не может сообщить нам ваше местопребывание. И, конечно, в ваше отсутствие было совершенно невозможно осмотреть дом. Она сказала, что вы непременно позвоните, как только вернетесь домой. Так оно и случилось. Мы еще раз хотим поблагодарить вас за то, что вы приняли нас.
Его жена встала и вышла на террасу. Теперь она мелкими, осторожными шагами вернулась назад.
— Так красиво, — сказала она, — так удивительно красиво… — Она села рядом с мужем, и тот любовно погладил ее по спине. — Может, нам повезет, Отто.
— Да, Хельга, — сказал он. — Я очень на это надеюсь. — Каллина повернулся к Фаберу. — Для моей жены было бы величайшим счастьем этот год, который она должна провести рядом со своими врачами, прожить здесь, в вашем доме.
— В моем доме? Но вы даже не знаете его! Вы никогда не видели его изнутри!
— Мы снова и снова смотрели на него снаружи. И теперь видели, по крайней мере, часть изнутри. Я только прошу вас, не сочтите наше предложение за наглость, господин Фабер.
— Я пока даже не знаю, какое предложение вы имеете ко мне!
— Георг, консьерж в «Национале», сказал нам, что он слышал, что вы с некоторого времени проживаете в Вене.
— Откуда ему это известно?
— Он слышал это. От одного постояльца. Георг считает, что, возможно, вы будете писать в Вене новую книгу. Вы всегда путешествовали, когда писали, сказал он. Пожалуйста, не сердитесь на него, господин Фабер! Он хотел как лучше.
— Я не сержусь на него. Это так, я живу в Вене. С родственниками. Предположительно это продлится довольно долго.
— Господи, — сказала Хельга Каллина. — Только бы получилось…
— Что получилось?
— Когда мы услышали, что вы остановились в Вене, — сказал Отто Каллина, — нам в голову пришла идея спросить вас, не согласитесь ли вы поменяться с нами домами. Не навсегда, конечно, только на полгода или год… До тех пор пока моя жена будет находится под наблюдением врачей… пока вы пишете свою книгу… Я уверен, мы сможем с вами договориться… Конечно, вы должны сначала увидеть нашу виллу и решить, подходит ли она вам. Я уверен, она вам понравится. И с вашей стороны было бы очень любезно, показать нам ваш дом… хотя мы и совершенно уверены, что нашли самое лучшее, что может быть… Наша вилла полностью обустроена, и уже много лет у нас работает милая домоправительница. Она будет работать и у вас, мы спросили ее. И если фрау Фер согласится остаться у нас, то нам останется только перевезти из Вены личные вещи. А вам надо будет только переслать в Вену ваши личные вещи… Разве это не хорошее решение? Мы не можем вечно жить в отеле! Мы не знаем, где вы остановились в Вене, но в нашем доме вам будет намного удобнее работать… Я говорю слишком много, — сказал загорелый экс-банкир, — я знаю, но это самое большое желание моей жены…
Последовала тишина.
Затем Фабер сказал:
— Все это кажется мне в высшей степени разумным. Тебе, наверное, тоже, Вальтер. Особенно после нашего разговора, который только что состоялся между нами.
— Я нахожу, что это отличное решение, — сказал Вальтер Маркс. — Короткой письменной договоренности будет достаточно.
— Нам, конечно, следует спросить фрау Фер, — сказал Фабер, — и вы должны осмотреть мой дом, а я ваш…
— …они и я все осмотрели, — рассказывал Фабер пять дней спустя на балконе виллы на Альзеггерштрассе, с которого открывался вид на весь город, а вдали виднелись горы, которые плыли в голубоватой дымке. Они теперь расположились в плетеных стульях под солнечным зонтом: Фабер, Мира и Горан. Оба потрясенно внимали его рассказу.
— Когда ты успел все здесь осмотреть? — спросила Мира.
— Тем же днем, когда чета Каллина посетила меня в Люцерне. Я показал им мой дом. Фрау Анна сказала, что хотела бы работать на эту семейную пару. Затем ранним вечером мы с бывшим банкиром вылетели в Вену. Я был от его дома в таком же восторге, как и он от моего. Домоправительница Каллина, которой он сообщил обо всем еще из Люцерна, помогла ему на следующее утро собрать все необходимое, что понадобится ему и его жене в Швейцарии. Вещи забрала одна транспортная фирма, которая переправит их экспресс-грузом. Я вернулся с Каллина в Швейцарию и запаковал с помощью Анны все, что может понадобится в Вене. Вещи уже в пути, им надо будет только пройти таможню. Завтра или послезавтра они будут здесь. Соглашение было подписано вчера у Фаллеггера. Я был уверен, что этот дом вам понравится. Он ведь вам нравится, не так ли?
— Он великолепен, — сказал Горан.
— Я счастлива, — сказала Мира. — Столько красоты!
— Значит, я правильно сделал, согласившись на обмен?
— Абсолютно, — сказала Мира. — Ах, Роберт… спасибо тебе!
— За что? Это промежуточное решение! Когда Горан окончательно выздоровеет — и фрау Каллина тоже — она вернется со своим мужем в Вену, а мы переедем в Люцерн. Прости, что не спросил вас! Но это должен был быть сюрприз.
— Чудесный сюрприз, правда, Бака?
— Да, Горан, чудесный.
— Я отказался от своей комнаты в пансионе «Адрия». Вещи оттуда уже здесь. Мы должны забрать только ваши вещи из гостевого дома, и уже можем провести эту ночь здесь.
— Деда! — сказал Горан. — Ты просто класс!
— Я знаю, — сказал Фабер.
Мира встала и, склонившись над ним, поцеловала его в лоб.
— Ну, — сказал Фабер, — это ли не прекрасная, трогательная семейная сцена?
С первого этажа раздался женский голос:
— Эй! Эй, господин Фабер! Вы где?
— На балконе, фрау Людмилла! — прокричал он в ответ и сказал: — Это домоправительница. Я попросил ее зайти сегодня после обеда.
Сразу вслед за этим появилась маленькая, кругленькая особа около пятидесяти пяти лет с приветливым лицом, которая несла битком набитую сумку с покупками.
— Здравствуйте все! — сказала она.
— Фрау Людмилла, — сказал Фабер, поднимаясь, — вот и мы. Это фрау Мира Мазин, это мой внук Горан Рубич.
Маленькая женщина отставила сумку, подошла к каждому и пожала руку. Она говорила с акцентом.
— Добрый день, фрау Мазин, добрый день, господин Горан…
— Пожалуйста, называйте меня просто Горан, фрау Людмилла!
— И вы тоже называйте меня просто Людмилла! — Она посмотрела на Миру. — Вы оба приехали из Сараево, сказал мне господин Фабер.
— Из Сараево, да, — сказала Мира.
Людмилла улыбнулась ей.
— No, ja sam Ludmilla. Iz Srbie. Iz Beograda. Ja sam obde vec trideset godina. lako je dole rat, mir cemo ziveti ovde zajedno u miru i razumevanju!
— Прекрасно, что дело началось с братания, — сказал Фабер, — но я тоже хотел бы знать, о чем идет речь.
— Я сказала, что меня зовут Людмилла. Из Сербии. Из Белграда. Уже тридцать лет живу в Вене. И если там идет война, то мы здесь будем жить в мире и согласии.
— Конечно, — сказала тронутая до глубины души Мира.
— Я подумала, приготовить сегодня вечером что-то изысканное, что все охотно едят, сербы и боснийцы, хорваты и мусульмане. Я хочу приготовить, фрау Мазин, вы знаете, гювеч, подойдет? Порежу говядину на кубики, лук, немного чеснока, красную и зеленую паприку, помидоры, рис, петрушку, перец, соль, бульон, хорошенько приправить, и потушить. И белый хлеб! Его я тоже принесла.
5
Фабер и Мира съездили в город, чтобы забрать вещи Миры и Горана. Фабер, после того как договорился с четой Каллина и подписал короткое соглашение, составленное Марксом, позвонил доктору Беллу и сказал, что нашел для них квартиру. Врач очень этому обрадовался, тем более что Альзеггерштрассе находилась сравнительно недалеко от госпиталя.
К тому времени, когда они вернулись в дом, Людмилла уже приготовила гювеч и ушла. Горан, все еще очень взволнованный, сообщил, что Людмилла сказала, что вернется завтра в девять часов. Она накрыла для них стол на балконе, и они сидели там втроем под небом, краски которого менялись каждую секунду, с темно-синего на голубой, с нежного красного на пламенеющий, затем на серый и в заключении на бархатистый синий, на котором загорелись первые звезды.
Горан заснул за столом, день для него выдался напряженным. Однако мальчик проснулся, как только Мира дотронулась до него, и помог распаковать свои вещи и разложить их в шкафу той комнаты, которая должна была с этого момента стать его комнатой. В своей ванной комнате он целую полочку заставил пузырьками и упаковками с лекарствами, которые он должен был принимать утром и вечером, перорально, потому что, несмотря на канюлю, он мужественно глотал все таблетки и пилюли. Он принял ванну и лег на свежезастеленную кровать. Кроссовки «Эйр Джордан» он поставил на стул, а стул придвинул к кровати. Мира и Фабер обняли его.
— Это твоя первая ночь в этом доме, — сказала Мира. — Ты можешь загадать себе желание.
— Уже загадал, — сказал Горан серьезно. — Вы тоже можете что-то загадать.
— Мы непременно сделаем это, — сказала Мира. — Это будет то же самое желание, которое загадал ты.
Внизу в гостиной она спросила Фабера:
— Какую спальню выберешь ты?
— А ты?
— Нет, я первая спросила.
Он смутился.
— Вообще-то, у меня всегда было две комнаты. Мы всегда оставались в одной кровати, только под конец кто-то один уходил в другую комнату. Бывало, что кто-то из нас еще и хотел почитать, или я просыпался среди ночи и не мог заснуть. Или она включала свет. Или мне надо было выйти. Мы только помешали бы друг другу, правда?
— Конечно.
— Кроме того, я часто храплю.
— Я знаю.
— Ты знаешь?
Он, улыбаясь, посмотрел на нее.
— Не улыбайся! Отвечай! Как это было в Сараево?
— Ну, хорошо, и как же это было?
— В моей маленькой квартирке была только одна кровать, и узкая. Но для нас и она была достаточно широкой. Мы спали в одной кровати, пока ты был там. Если один переворачивался на другой бок, то и другой должен был переворачиваться. Мы лежали очень тесно друг к другу — как две ложки в одном отделении. Мы тогда были очень молоды.
— Очень молоды.
— И очень сильно влюблены.
— Сильно, — сказал он.
— Храпел ты уже тогда. Мне это не мешало. Я любила даже твой храп.
— Странную жизнь, однако, мы прожили.
— Очень странную, — сказала она. — Теперь мы старые. Мы можем умереть, каждый час, каждую минуту… Но мы все еще живы! И вот мы в первый раз вместе, Горан, ты и я, в одном доме, под одной крышей. Спасибо этой жизни!
— Да, — сказал Фабер. — Спасибо!
— Ну что же, давай попробуем так, как ты всегда делал. Сначала в одной кровати, а перед засыпанием один перейдет в кровать в соседней комнате?
— Да, Мира, — сказал он.
— Очень хорошо, — сказала она. — Можно я первая пойду в ванную?
Когда наконец и он вышел из ванной, она уже лежала в кровати в первой спальне, улыбалась ему навстречу и подняла край одеяла, он лег рядом с ней.
— Премьера, — сказала она, — для нас обоих. Сколько лет мы спали одни — ты и я!
Она прильнула к нему. В спальне горел только ночник. Из сада доносился все время усиливающийся шум.
— Ветер в деревьях, — сказала она. — Ты тоже можешь увидеть ветер, ты знаешь об этом, Роберт?
— Нет, — сказал он.
— Да ты не знаешь ничего, — сказала она. — Жаль!
— Как увидеть ветер? — спросил он.
— Например, когда ты смотришь на траву.
— На траву?
— На траву, — сказала она и поцеловала его в щеку. — Ты ни разу этого не делал? Раньше я часто лежала на лугу. Теперь я часто сижу или стою перед ним. И я вижу, как ветер приглаживает траву, как он колышет ее. Конечно, можно смотреть и на деревья. Самым прекрасным я считаю море и ветер… Мы посмотрим на них вместе, правда?
— Да, Мира, — сказал он.
— Мы столько всего сделаем все вместе, я надеюсь! Только бы Горан выздоровел. Тогда мы сможем путешествовать. Горан и я знаем только Югославию. Ты только представь себе! Однажды летом мы были на Черном море: Надя, мой зять, Горан и я. Три недели. Я толком не знала и Югославию, а теперь Югославии больше не существует. Сколько нам предстоит наверстать, Роберт! Сорок лет жизни!.. Не смотри на меня так печально, я знаю, что это невозможно, у нас совсем мало времени. Самое главное, что мы снова вместе — и что Горан выздоровеет, по-настоящему выздоровеет. Тогда вы двое станете для меня всем светом, а мы станем им для Горана. Тогда мы победим время. Победим! Давид Пардо — я тебе о нем рассказывала, — мой друг из Сараево, он сказал, что в настоящей трагедии умирает не главный герой, а хор, и в Сараево мы призваны послужить эксперименту, который покажет, что происходит с современным обществом, в котором отсутствуют какие бы то ни было основополагающие условия цивилизации. Этот Давид Пардо также сказал: «Настоящие победы одерживают в сердце, а не в той или иной стране». Если Горан поправится, тогда у нас будет все, что важно, что надо знать и любить в наших сердцах, и мы будем жить в мире…
Фабер молчал.
— О чем ты думаешь, любимый?
— Жить в мире, — сказал он и почувствовал, что его тело становится с каждой минутой тяжелее и тяжелее от усталости. — Об этом говорила и Людмилла… жить в мире. Точно так же назывался один итальянский фильм, который сняли сразу после войны, «Жить в мире». Луиджи Дзампа был режиссером, великолепный Сузо Чекки Д’Амико и трое других писателей написали сценарий, а удивительный Альдо Фабрицци снялся в главной роли. Прошло много лет, пока этот фильм попал в немецкий прокат. Это была моя первая работа как синхронного переводчика… «Жить в мире», — повторил он, речь его становилась все медленнее, все больше подчиняясь сну. — …История происходит незадолго до конца войны в Италии… Двое американских военнопленных, которые сбежали из лагеря, приходят к одному крестьянину и просят их спрятать… Крестьянин очень боится, он хороший, простой человек, он хочет только одного: жить в мире. Но как бы ни велик был его страх, он прячет американцев… Единственный немецкий солдат, который был в деревне, находит их… Крестьянин начинает его убеждать в бессмысленности войны и в сладости мира, ему удается убедить его настолько, что тот дезертирует… Потом они узнают, что война закончилась, они вне себя от счастья, что отныне могут жить в мире, и они пляшут, и поют, и напиваются, немец, и американцы, и итальянцы, черные и белые, они так счастливы… так счастливы. В это время мимо проходит немецкий патруль — нацисты отступают. Но когда они увидели это братание, это счастье, они взяли автоматы и расстреляли американцев, крестьян, немца и всех жителей деревни, — всех, всех, кто только хотели жить в мире…
Голос Фабера стал тише и невнятнее, потом совсем затих. Он заснул, как и Мира. Ее голова лежала у него на груди, его левая рука покоилась на ее плече. Никто из них не ушел в другую кровать, и оба, защищенные темнотой, заснули вместе, в мире.
6
— Бака! Деда! Бака!
Фабер очнулся от глубокого сна.
— Что такое?
Перед кроватью стоял Горан. Его пижама вся промокла от пота, мальчик дрожал всем телом.
Мира тоже проснулась. Она с испугом смотрела на Горана.
— Горан! Что с тобой, Горан?
Лучи солнца косо освещали комнату.
— Мне так плохо… Меня вырвало, три раза… и у меня сильный озноб…
Мира уже вскочила с кровати. Она положила ладонь на лоб Горана.
— Да ты весь горишь! У тебя температура! И озноб! О Господи, что произошло?
— Я не знаю, Бака… Я не знаю… Я сейчас умру?
— Конечно же, нет! — Фабер встал. Он проводил мальчика, который еле мог ходить, в его комнату и помог ему, задыхающемуся, забраться в кровать. — Подожди минуточку, Горан, — сказал он, чувствуя головокружение от напряжения. — Только одну минуточку, Горан… Надо померить температуру. Я сейчас позвоню в госпиталь… Только не бойся!.. Только, пожалуйста, не бойся!..
Мира прибежала вслед за ними с термометром.
Когда Фабер набрал номер Детского госпиталя, он услышал, в какой уже раз, детский голос, который был так хорошо ему известен:
— Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!.. Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!..
— Ну же! — пробормотал он. — Ну же! — Он посмотрел на свои часы. Было десять минут десятого. Они все проспали.
— Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!.. — Детский голос на пленке оборвался. Раздался мужской голос:
— Детский госпиталь Святой Марии! Доброе утро!
Фабер заговорил в страшной спешке:
— Доброе утро! Пожалуйста, доктора Белла, это очень срочно!
— С доктором Беллом сейчас нельзя связаться… Хотите поговорить с фрау доктором Ромер?
— Да, пожалуйста!
В телефонной трубке шумело и трещало.
— Подойди же! Подойди же! — говорил Фабер.
Снова раздался мужской голос:
— Очень жаль. Но мне придется позвонить ей на пейджер.
Снова послышались шум и треск, бесконечно долго, как казалось Фаберу. Наконец к своему великому облегчению, он услышал знакомый голос:
— Ромер.
— Фрау доктор, это Фабер… э, Джордан. Горану очень плохо… Его вырвало… он потеет… его знобит… лихорадит…
Мира подошла с термометром и показала его Фаберу.
— …у него температура… тридцать девять и две…
— Немедленно привозите его сюда! И не волнуйтесь так! Мы вас предупреждали, что такое может случиться из-за этих лекарств, прежде всего из-за циклоспорина-А.
— Мы сейчас приедем, фрау доктор, — сказал Фабер.
Через несколько минут он уже ехал по Берингерштрассе в сторону города. На заднем сидении машины лежал Горан, закутанный в толстый халат. Мира осталась дома. В панике она не смогла даже одеться. Утренний поток транспорта было очень плотным. Фабер с трудом продвигался вперед.
В голове его стучала одна единственная мысль: «Жить… он должен жить… он должен жить… он должен жить…» Фабер укусил себя за губу, так как в голову ему пришла мысль, как однажды он сидел возле двери реанимации и думал лишь одно: «Он должен умереть… он должен умереть… он должен умереть…»
Металл ударил по металлу.
Фабер не заметил, что ехавшая перед ним машина затормозила на красный сигнал светофора, и врезался в ее багажник.
Водитель выпрыгнул из машины и бросился к нему, осыпая проклятьями.
— Мне очень жаль… Запишите мой номер… У меня больной мальчик в машине, его нужно срочно отвезти в госпиталь… Простите, пожалуйста, простите… Это была моя вина… Укажите меня в заявлении… Моя страховка это оплатит… или я… только сейчас… зеленый свет! Поезжайте, пожалуйста, проезжайте вперед!
Мужчина только бросил взгляд на заднее сиденье. Потом он бегом вернулся к своей машине и отъехал. Он даже не записал номера машины Фабера. Тот тоже немедленно тронулся с места.
«Осторожно, — думал он. — Осторожно!»
— Горан, ну как ты?
— Плохо, деда, плохо… — пробормотал мальчик. И вслед за этим его вырвало на пол автомобиля.
«Проклятье, — подумал Фабер. — О, проклятье!»
Он добрался до въезда в госпиталь для машин «скорой помощи». Привратника, похоже, предупредили, красно-белый шлагбаум поднялся, Фабер проехал во двор. Здесь их ждали двое санитаров с носилками на колесиках. Не говоря ни слова, они ловко вынули Горана с заднего сиденья автомобиля и поспешили внутрь здания. Фабер выключил мотор и бросился за ними.
Вестибюль.
Красная надпись:
ОПАСНОСТЬ ИНФЕКЦИИ!
ВХОД СТРОГО ЗАПРЕЩЕН!
Санитары с носилками так резко остановились, что Фабер налетел прямо на одного из них.
— Что случилось? Почему вы остановились?
— Сами посмотрите! — санитар повел подбородком.
Дети и взрослые загородили проход. Перед смотровым кабинетом доктор Белл, санитары и сестры пытались помешать молодой женщине тащить маленького мальчика в сторону главного входа.
— Будьте благоразумны, фрау Зигрист! Не уходите! Я понимаю ваше состояние. Этого не должно было произойти, никогда, поверьте. Однако вы же говорили с профессором Альдерманном, доктором Ромер и мной! Мы четыре дня подряд объясняли вам… Останьтесь! Пожалуйста, останьтесь! Выслушайте меня еще раз!
— Я достаточно долго вас слушала! Отпустите меня! Освободите место, немедленно, вы все! Не смейте меня задерживать! Я не позволю травить моего сына химиотерапией!
С тем молодая женщина, которая тянула за собой маленького мальчика, бросилась к выходу и выскочила на улицу.
Санитару, на которого налетел Фабер, надоело.
— Уйдите с дороги! — крикнул он.
Дети и взрослые отскочили в сторону. Мужчины втолкнули носилки в отделение. Доктор Ромер поспешила за ними.
— Я позабочусь о Горане, господин Джордан. Пожалуйста, посидите в комнате ожиданий! — Она побежала за санитарами.
Сестры и врачи, которые сами испугались, попросили растерянных детей разойтись по своим палатам. Проход внезапно опустел. Доктор Белл тоже исчез, так быстро, что Фабер даже не успел заметить, куда. Он прошел в комнату ожидания и сел на скамью. Женщина в зеленом платье сидела напротив него. Фабер поздоровался. Она немедленно начала разговор:
— Ваш мальчик — что с ним?
— Высокая температура.
— У моей дочери тоже. Снова и снова. Я снова и снова привожу ее сюда. — И сразу спросила: — Что вы скажете об этой Зигрист?
— О ком?
— О Зигрист… женщине, которая устроила весь этот шум и убежала со своим сыном.
— Я не знаю, что здесь произошло. Я никогда раньше не видел эту женщину.
В комнату ожиданий вошла вторая женщина. На ней был брючный костюм, и она тут же присоединилась к разговору.
— Фрау Лодер, что случилось с этой Зигрист?
— Новые результаты анализов вашей Терезы все еще не готовы?
— Надо подождать. Это тянется и тянется. Итак, что же с этой Зигрист? Со мной она никогда не разговаривала, но с вами!
Фабер нервно посмотрел на часы. Без пяти десять. Ждать. Он тоже должен подождать. Мимо по коридору пробежали двое смеющихся детей.
Женщина в зеленом платье, которую звали Лодер, сказала:
— Да, эта Зигрист разговаривала со мной с самого начала. Четыре дня назад она пришла сюда со своим сыном Робином. Вас не было, фрау Свобода.
— Малыша зовут Робин?
— Ее сына, да.
— Она замужем? — продолжала интересоваться женщина в брючном костюме, которую, похоже, звали Свобода.
— Вдова. Ее муж год назад упал с лесов на строительстве в бывшей ГДР. Бедная женщина. Четыря дня назад у мальчика начались боли в животе. Сильные. Она подумала, что это аппендицит. Они обследовали его. Никакого аппендицита. Опухоль в печени, рак.
— Иисус-Мария-и-Иосиф, и у него тоже?
— У него тоже, да. Они очень тщательно провели обследование. «Целых четыре дня», — сказала Зигрист, — я видела ее каждый день. Рак в левой доле печени.
Фабер посмотрел на часы. Без четырех минут десять. Жить… Он должен жить…
— Сколько лет Робину?
— Пять.
— Где живет Зигрист?
— В Вайдлинге недалеко от Клостернойбурга.
— Вайдлинг?
— Совсем маленькое местечко. Из Клостернойбурга ей надо ехать на поезде. Рак, да! Они много часов подряд говорили с ней, профессор, все врачи и психолог.
«Мне надо выбираться отсюда, — подумал Фабер. — Вон, в коридор».
Пот струился у него с затылка под воротник. Он чувствовал такую слабость, что не мог подняться на ноги. Как долго я смогу выдержать это? Сколько еще? Я больше не могу. Я должен суметь. Что Мира будет делать без меня? Что Горан будет делать без меня?
— Опухоль в печени очень хорошо поддается лечению, говорили они Зигрист, она рассказала мне об этом. Уже сегодня хотели начать лечение.
— С химии?
— Ну конечно, с химии! Они и Зигрист объясняли: сначала химия. От химиотерапии опухоль уменьшается, ясно же.
— Ясно.
«Две специалистки», — подумал Фабер.
— Через две недели она становится такой маленькой, что можно проводить операцию. Как и в случае вашей Терезы. Но после операции тоже нужна химиотерапия и облучение. Чтобы нигде не осталось других образований. Лечение длится долго и проходит сложно, да кому я это рассказываю!
— Ужасно! Это совершенно ужасно. Моя бедная Тереза. Она не сделала ничего плохого. Она всегда была послушным ребенком. Что это за Бог такой, который так наказывает невинного ребенка?
«Бога нет, — подумал Фабер. — И это единственное извинение».
Внезапно его охватил ужас: а если печень Горана невозможно будет спасти? Если она все же будет отторгнута? Если ему снова потребуется новая печень, вторая трансплантация после всего, что натворили эти лекарства? Фабер наклонился вперед. Он напряженно прислушивался, руки были мокрыми от пота.
— Да, и Зигрист со всем согласилась. Вы ведь тоже были вынуждены со всем согласиться и могли только надеяться, что ваша девочка снова поправится.
— Я молюсь об этом день и ночь.
— Это единственное, что остается… Они твердо обо всем договорились. Сегодня Зигрист пришла со своим мальчиком, и они прошли в отделение онкологии.
— И что потом?
— Что случилось потом, я не знаю. Дверь резко распахнулась, и Зигрист выскочила оттуда вместе с Робином, она кричала: «Нет, нет, нет, нет, я не позволю делать этого с Робином! Я не могу позволить ему терпеть все это! Никогда! Только не это! Вон, прочь, пойдем, Робин, нам надо уходить отсюда!» Она хотела бежать к выходу с мальчиком. Доктор Белл сделал попытку остановить ее, уговаривал ее, но ничего нельзя было сделать, она вместе с Робином ушла.
— Но почему, фрау Лодер, почему? Она же со всем согласилась? Почему она вдруг убежала? Что там произошло?
— Не знаю. Я спрашивала у всех женщин. Никто не знает. Она, должно быть, перенесла сильный шок, эта Зигрист.
— Отчего?
— Ни малейшего понятия…
— А врачи…
— Ничего не говорят.
— Да, но, Иисус-Мария-и-Иосиф, из-за чего она могла пережить такой шок, что сбежала?
— Я же вам говорю, что не знаю. Загадка. Я считаю, что для Робина нет другого спасения. Я хотела ей это сказать, но она уже ушла.
— Странно…
— Вот именно, странно. Что она собирается теперь делать? Если мальчику не провести химиотерапию и не прооперировать, то он умрет. Бред, что она совершила, эта Зигрист, бред…
Фабер снова взглянул на часы. Было пять минут одиннадцатого 21 июля 1994 года, и никто в тот момент даже не представлял себе, что растерянная мать и ее пятилетний сын в конце концов будут решать вопрос о жизни и смерти Горана.
7
— Гастроэнтерит, — сказала Юдифь Ромер. Она сидела в своем кабинете напротив Фабера. Врач выглядела бледной и уставшей этим утром.
«У нее, должно быть, было ночное дежурство», — подумал Фабер.
— Ничего страшного, господин Фабер. Действительно ничего. Через пару дней вы снова сможете забрать Горана домой.
— Он должен здесь остаться?
— Непременно! Мы не можем рисковать, ни в коем случае — вам хорошо это известно.
— Состояние… — Фаберу пришлось начать снова, — состояние его печени ухудшилось? Есть опасность… — Он был не в силах выговорить этого слова.
— Отторжения? У Горана хроническая реакция отторжения. Посмотрите на цвет его кожи! Билирубина от двадцати до тридцати… Сначала мы должны были воспрепятствовать немедленному отторжению печени, не забывайте об этом! Опасность все еще сохраняется, было бы безответственно, скрывать это от вас. Но после всего, что нам удалось установить — требуются дополнительные обследования, — состояние его печени не ухудшилось. Нет, господин Фабер, по всей вероятности, сегодняшнее болезненное состояние Горана объясняется приемом лекарств, которые он должен продолжать принимать при любых обстоятельствах, — я сказала вам это по телефону. Иммунная система Горана сильная, и она больше не хочет терпеть эту печень. При помощи циклоспорина-А и имурека мы должны ее ослабить, чтобы остановить реакцию отторжения, вы знаете это. Но в таком состоянии он подхватывает любой вирус. При малейшем ухудшении вы должны немедленно везти Горана к нам! Это тяжелое время для него… для вас… для всех нас… Но по-другому нельзя, господин Фабер, только так мы можем надеяться, что он сохранит свою печень. Горан не всегда будет чувствовать себя плохо. У него будут периоды хорошего настроения и отличного самочувствия. Это был первый взлет и падение…
— Мне можно к нему?
— В любое время. Сейчас он спит. Поверьте, нет никакой опасности, господин Фабер…
— Эта фрау Зигрист, которая перед этим убежала со своим сыном… — начал Фабер. — Простите, пожалуйста! Вы не хотите о ней говорить.
— Я не имею права, — сказала доктор Ромер. Ее взгляд устремился мимо Фабера вдаль, лицо запало и стало походить на трагическую маску.
«Она видит несчастье, — подумал Фабер. — Ужасное несчастье».
В комнате воцарилась мертвая тишина. Затем издалека донесся радостный смех какого-то ребенка.
8
Через неделю, 29 июля, Горана выписали из госпиталя. Мира и Фабер вместе забрали его оттуда. На следующий день в гости в дом на Альзеггерштрассе пришла Петра.
Горан принял ванну, дважды побрился, изведя при этом огромное количество туалетной воды. На нем была футболка, подаренная Петрой, та, что с ее глазами и надписью: Is watching you! белые джинсы и белые туфли, которые он получил от Миры и Фабера.
— Вау! — сказала Петра. — Ты сегодня шикарно выглядишь!
— И ты… ты тоже, — сказал Горан, который от волнения чуть-чуть заикался.
Петра принесла Мире букет желтых роз и протянула его ей.
— Спасибо, — сказала Мира. — Желтые розы — мои любимые цветы.
— Я знаю, — сказала Петра. — Я спросила Горана.
Фабер отметил, что девочка выглядит очаровательно, с высоко зачесанными светлыми волосами, светлыми глазами и бархатистой кожей. На Петре было красное длинное платье с бретельками, которые перекрещивались на спине.
«Как по-женски она уже выглядит, — подумал Фабер. — Несмотря на перенесенную болезнь — почти взрослой. Длинные стройные ноги, узкие бедра, широкие плечи, маленькие груди, которые проступают сквозь ткань — а ведь ей только пятнадцать лет! Невозможно поверить! Вообще трудно поверить, — подумал он, — в эти короткие перемежающиеся фазы счастья и страдания, здоровья и смерти, надежды и отчаяния, всегда вместе, Ginkgo biloba».
Фаберу припомнился один куплетист из Берлина, который принадлежал к давно исчезнувшему миру, его звали Отто Ройтер. На одной старой шеллаковой пластинке сквозь шум и скрежет он услышал музыку и голос Ройтера, который жаловался, что в жизни все устроено наоборот, потому что правильнее было бы «сначала умереть, чтобы это уже было позади — а потом только жить!»
«И об этом думаю я! — неожиданно подумал он. — Я, который всего три месяца назад держал дуло пистолета во рту…»
Петра передала Горану подарок, завернутый в золотую бумагу и перевязанный красной лентой. Он вскрыл его с большой осторожностью, его кожа и глаза сохранили желто-коричнево-зеленый оттенок, руки продолжали дрожать. Горан достал видеокассету в футляре, глаза его вспыхнули, стоило ему посмотреть на обложку.
Почерком Петры стояла надпись: «Нью-Йорк Никс» — «Чикаго Буллз». Восточная конференция. Финальная серия. 7-я игра, 1994.
— С ума сойти! — заикаясь, проговорил Горан. — Такого… такого просто быть не может!
— Может, — сказала Петра. — Ты рад?
— Рад ли я? — Он вышел из оцепенения и положил руки ей на плечи. — Эта самый замечательный подарок, который ты могла мне сделать, Петра. Решающая игра за звание чемпиона Восточной конференции на Мэдисон Сквер Гарден! Эйр Джордан в игре не участвовал, но Тони Кукоч, «Паук из Сплита»! — Его голос внезапно дрогнул, и он, заикаясь, заметил: — Э… это стоит, по меньшей мере, четыреста шиллингов! Самое меньшее, Петра! Целое состояние!
«Мальчишка типа Вальтера Маркса», — подумал Фабер. Они стояли в саду под кустарниками высотой с дерево и между клумбами с множеством разноцветных цветов, было жарко, но ветер шевелил траву, цветы, листья, «зримый» ветер Миры.
— Успокойся, Горан, — сказала Петра. — Я это не покупала. — И гордо прибавила. — Я записала это для тебя.
— За… записала? Где это? Как это? Когда это?
— Ну, когда это транслировали.
— Транслировали? Кто?
— «Евроспорт».
— Что это такое?
— Спортивный канал. У нас есть кабельное телевидение! Мы принимаем передачи двадцати шести станций. В том числе «Евроспорт». Я расспросила Альфи, парня из клиники с лейкемией, который играл в баскетбол, и он сказал мне, когда они будут передавать этот матч. Чистую кассету мне подарила мама. Это не стоило мне ни гроша. Ах да, чуть не забыла, я должна передать вам всем наилучшие пожелания.
— Ты… — начал Горан, — ты… Как, ты сказала до этого, я выгляжу?
— Шикарно.
— Ты шикарная, Петра, — сказал Горан и посмотрел на нее, как на ходячее чудо.
— Ну, прекрати! — сказала Петра. — Ты же сказал мне, что у вас здесь имеется видеомагнитофон.
— В библиотеке, да. Там мы и посмотрим игру.
— Ну конечно, — сказала Петра. — Но ты также сказал, что будет полдник с очень вкусным пирогом.
— Так оно и есть, — сказала Мира. — Пойдем!
Потом они сидели на большом балконе, а под ними в солнечном свете лежал город. Здесь, наверху, ветер был сильнее и приносил прохладу, и Людмилла, маленькая кругленькая сербка из Белграда, подала кофе и заявленные сладости.
— Это называется баклава, — пояснила Людмилла. — Фрау Мазин наверняка знает что это, правда?
— Еще бы, — сказала Мира. — Это нечто очень вкусное.
— Баклава! — в восторге закричал Горан.
— Тебе это, конечно, тоже знакомо, — сказала Людмилла. И обратилась по-сербскохорватски к Мире. — Тесто для штруделя[113] я сделала очень нежным, чтобы оно не было чересчур тяжелым для мальчика, но зато положила побольше ореховой начинки, она ведь не может ему повредить — ведь правда?
— Определенно не повредит, — сказала Мира засмеявшись. — Вы пополдничаете с нами, Людмилла, не правда ли?
— Ну конечно, — ответила та и села. Мира разрезала баклаву, и пока все ели и пили, воцарилась торжественная тишина, только ветер пел в кронах деревьев наперегонки с птицами, и наконец Горан с набитым ртом мечтательно заметил (хотя ему было хорошо известно, что разговаривать с полным ртом не принято):
— Как это вкусно.
— Так вкусно бывает всем нам, — сказала Людмилла. — Сербам, боснийцам и хорватам, христианам и мусульманам. Все едят баклаву, но стреляют друг в друга насмерть.
9
— Вот! Видишь, это Тони Кукоч! Тот, что под номером семь! Он на втором месте среди лучших игроков! А вот и Скотти Пипен, самый лучший! Сейчас он бросает… бросает… рядом!
Взволнованный голос Горана доносился на балкон через большое окно библиотеки вместе с нарастающим через определенные промежутки времени ревом гигантской массы зрителей и редким неотчетливым комментарием диктора. Ветер снова и снова рассеивал все это, и слышался только шум листьев. Фабер и Мира сидели в плетеных креслах, стол после полдника был прибран, крыши церквей, музеев и тысяч домов светились, как могучий поток в золотом сиянии.
— Я рада, что они так хорошо понимают друг друга. Петра чудесная. Такая умная, такая приветливая, такая любящая, такая красивая… — сказала Мира.
— Ты точно такая же, — сказал Фабер. — И останешься такой навсегда.
— Прекрати! — сказала она.
— Ты никогда не состаришься, — сказал Фабер.
— Немедленно прекрати!
— Но это действительно так.
— Что с тобой сегодня, Trouble man?[114]
— Я сегодня думаю не только о том, что мы снова нашли друг друга, — сказал он. — Есть такие женщины, которые остаются всегда молодыми и красивыми несмотря на то, сколько им лет. Ты одна из таких женщин. — Он погладил ее по руке. — Что ты только что сказала? Trouble man?
— Да, — сказала Мира. — Ты мой Trouble man.
— Я твой Trouble man, — сказал он удрученно. — Конечно. Я ведь ушел и оставил тебя на произвол судьбы.
— У нас бы никогда все так прекрасно не сложилось, если бы ты тогда не ушел, Trouble man, — сказала Мира, схватила его за руку и крепко сжала. — Если бы ты остался, то счастье, может быть, продлилось бы пару лет, а потом все стало бы привычным и пресным, скучным — таким, как чаще всего это и бывает. И вот мы встречаемся снова после стольких лет, и все идет по-новому, волнующе, чудесно. — Она наклонилась к нему и поцеловала его в щеку, долго и нежно.
— Trouble man, — сказал Фабер. — Ты это специально для меня придумала?
— Ничего я не придумывала. Я это слышала однажды.
— Слышала?
— Да, любимый, в Белграде в шестидесятом году.
— Я ничего не понимаю.
— Ты ведь знаешь Максвелла Андерсона?
— Конечно. Но какое он имеет отношение к Trouble man.
— Родился в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом, умер в тысяча девятьсот пятьдесят девятом. Написал много социально-критических общественных драм и антивоенных пьес… — забубнила Мира.
— Это-то тут при чем?
— …комедий и трагедий в стихотворной форме о жизни — кроме всего прочего — Сократа, Иисуса Христа…
— Мира!
— …и Святой Иоганны. Кроме того, Андерсон написал либретто для многих знаменитых мюзиклов, в том числе либретто для «Затерянных меж звезд», музыка Курта Уэйлла, премьера состоялась в тысяча девятьсот сорок девятом…
— Мира! — закричал Фабер. — Ты что, с ума сошла?
— Слава тебе господи, нет, в любом случае пока нет.
— Тогда что же это было с Максвеллом Андерсоном?
— Я проделываю такое время от времени. Я должна делать такое время от времени. Коль скоро я уже позабыла, как долго ты оставался в Люцерне и во сколько твой самолет тогда приземлился, то для меня служит маленьким, крохотным утешением то, что я еще помню про Максвелла Андерсона. Если долговременная память хорошая, то этим, конечно, трудно похвастаться, но все же, по крайней мере, она действует. В нашем возрасте стоит быть благодарным за все. Только попробуй утверждать, что ты сам не проводишь такие проверки!
«Итак, Мира тоже, — подумал он, разрываемый противоречивыми чувствами радости и озабоченности. — Гинкго-билоба, значит, она тоже».
— Естественно, — сказал он, — естественно, я тоже так делаю. Недавно вот с Джоном Драйденом.
— Вот, пожалуйста! Shake hands, brother![115] А теперь обрати внимание на захватывающий дыхание, потрясающе гладкий переход: в тысяча девятьсот шестидесятом году одна американская гастролирующая труппа приехала в Белград. Тогда-то я и посмотрела мюзикл «Затерянные меж звезд». Это было седьмого сентября шестидесятого года — я помню это до сих пор, что ты на это скажешь? Альцгеймер go home![116] Нашей дочери Наде исполнилось тогда шесть лет… Я могла думать только о тебе. Поэтому эта песня и произвела на меня такое впечатление.
— Какая песня?
— «Trouble man», — песня из мюзикла; ее пела Ирина…
— Минуточку! — сказал Фабер. — Американская труппа была на гастролях в Белграде в шестидесятом году?
— Тогда американские труппы часто приезжали на гастроли! С другими мюзиклами! «Человек из Ла Манчи», например, его я тоже смотрела. И «Моя прекрасная леди».
— Американские мюзиклы в коммунистической стране? В самый разгар холодной войны?
— Это была совершенно особенная коммунистическая страна, любимый! Страна Тито. Коммунизм Тито. Тито, который так ловко жонглировал между Западом и Востоком. Тито, которого на самом деле звали Иосип Броз, родился двадцать пятого мая тысяча восемьсот девяносто второго…
— Остановись!
— …Тито и его супруга явились на югославскую премьеру «Затерянных меж звезд»…
Фабер смотрел на нее, как она продолжала говорить и все глубже и глубже соскальзывала в прошлое.
— Trouble man… я, конечно, уже не помню весь текст песни… только отрывки… но содержание песни я помню отлично… и я никогда его не забуду… Эта Ирина любит одного мужчину больше всего на свете, но он приносит ей столько же счастья, сколько и несчастья, этот Trouble man, этот Вестник несчастья… «В его приходе таится счастье, но там же таится и несчастье, что он уйдет, и еще большее несчастье наступит после этого», — так пела Ирина. Ни с одним мужчиной она не была раньше так близка, она любит его смех, даже само несчастье она любит и плач по нему…
Теперь Мира смотрела вниз на город, а из библиотеки слышались голоса комментатора, Горана и безумство болельщиков этой столь важной игры, и ветер пел в деревьях, его можно было увидеть и здесь…
— Trouble man, — сказала Мира и своими мыслями она унеслась далеко, далеко в песчаное море времени, — Trouble man, walking out there, maybe in the strange town, God knows where…[117] Когда он ушел, Ирине как-то удается жить дальше… При свете дня никто не замечает ее несчастья, которое переполняет ее, но, о Господи, но когда наступает ночь, все становится совсем по-другому… Trouble man, Вестник несчастья, поет она, прислушайся к зову моего сердца, оно разыщет тебя на чужбине, следуя за тобой повсюду, оно в конце концов разыщет тебя и спросит: «Ты не вернешься домой, Trouble man?» Aren’t you coming home, Troublev man?[118]
Очень медленно взгляд Миры вернулся из сорокалетнего прошлого назад, она улыбнулась Фаберу и сказала:
— И ты вернулся домой, Trouble man!
10
— …В.J. Armstrong, coming out of the corner, starting to hit…[119]
— Ну, вперед, Би Джей, вперед!.. Снова ничего!.. Хочется выть…
— …John Starks stops the ball with his body…[120]
— И Кукоч ничего не предпринимает! Ничего! Сделай же что-нибудь, Тони! Вот как это выглядит, когда нет Эйр Джордана!
— …with two and a half minutes to go in the fourth quarter, Chicago: seventy-four, New York: eighty-two…[121]
Воплей болельщиков, комментатора было почти не слышно, зато стало лучше слышно Горана.
— «…Никс» опережают на восемь очков! Дела у «Буллз» идут плохо, очень плохо!
— Две с половиной минуты? — Раздался голос Петры. — Еще только две с половиной минуты?
— Игры! Чистого времени! Ты же сама видела, как часто назначают тайм-аут! Тогда это время не считается! Сейчас, например, вот, пожалуйста, тайм-аут.
— И тут же реклама!
— Естественно! Каждая минута рекламы приносит целое состояние.
Мира и Фабер подошли к балконной двери в библиотеку, он немного сильнее приоткрыл ее. Шторы были задернуты. Горан и Петра не замечали Фабера и Миру, но тем было хорошо слышно, что происходило в комнате.
— Тайм-аут? Что это такое, Горан?
— Короткий перерыв. Тренер и игроки совещаются, обдумывают тактику… Господи всемогущий, восемь очков отставания! «Буллз» выбывают из Восточной конференции, они проиграли! Потому что Майкл Джордан не участвовал в игре! Его одного всегда было достаточно, чтобы победить «Никс»! Но нет, тридцатилетний мужик сидит дома на диване и смотрит все это по телевизору…
Мира и Фабер улыбнулись. Тесно прижавшись друг к другу, они стояли на террасе, его рука лежала у нее на плече.
— Что это, Горан? Это вроде не реклама!
— Это самые впечатляющие моменты прошлых игр! Вот! Вот! Вот! Это Эйр Джордан! Теперь ты сама можешь увидеть, как он летает. Разве он действительно не летает? Ты раньше когда-нибудь подобное видела? Петра! Посмотри только, замедленная съемка! Джордан летит!
— Какой здоровый! Какой сильный! Плечи! Руки! И это Эйр Джордан?
— Шесть футов и шесть дюймов, один метр девяносто восемь сантиметров, сто девятнадцать фунтов — вот он какой, Эйр Джордан! И вот еще! И вот еще раз!
— Вот теперь продолжение игры, не так ли?
— Да… Номер тридцать три — это Патрик Юинг… у «Никс» за год он получает семь миллионов долларов… Заслужил, заслужил каждый цент этих денег, ты только посмотри на него, ты только посмотри на него…
— …yeah, Ewing got the ball allright, but Horace Grant knocked him down…[122]
— Фол! — заорал Горан. — Фол! Фол!
Зрители бесновались.
— Все происходит так стремительно, Горан, что невозможно уследить…
— Пробежка! Пробежка! — закричал через секунду Горан.
— Что значит «пробежка»?
— Ты же сама видела! Оукли нес мяч в руках…
— Ну и что?
— Это запрещено. Он может только вести мяч, только вести его… Теперь снова Скотти Пипен, видишь… Вперед, Скотти, вперед!.. Мяч у Армстронга… Грант… Майерс… Да, да, да — все! Джон Старкс из «Никс» перехватил! Без Джордана просто не получается, они проиграли, «Буллз», они проиграли…
— Ты то и дело говоришь «Никс»? Кто этот «Никс»?
— Милостивый боже, только ребенок не знает этого! «Никс»! «Никс»! Сокращение от «Никербокерз»!
— Вот оно что!
— Снова тайм-аут. Петра, Петра! Три года подряд «Буллз» были победителями главного финала НБА! А теперь они даже не могут осилить финала Восточной конференции! Вот дерьмо! Осталась минута и тринадцать секунд… двенадцать… одиннадцать… десять… фол! Ну же, давайте, фолите, тюфяки! Давай, Картрайт, фоли, хватай за руку! Тому ни за что не попасть! Почему ты не фолишь, Билл?
— …he bangs his knee…[123]
— Этого только не хватало!
— …a huge rebounded by Ewing…[124]
— …вон там тренер «Буллз» Фил Джексон… и вон там Пэт Райли, тренер «Никс»… Double dribbling! Double dribbling![125]
— Что? Что? Что?
— Он сперва вел мяч, потом взял его в руки, потом снова повел… Ошибка! Ошибка!
— …Kukoc looking for someone free in the corner…[126]
— He торопись, Кукоч, ты, сосунок! Браво, мяч ушел! Почему вы не фолите? Почему вы не фолите?
— …Davis on a rebound… Davis slips… Bad luck again for the Bulls… Horace Grant unable to get the ball… gets overpowered by Charles Oakley…[127]
Горан громко простонал.
Фабер и Мира поцеловали друг друга.
— I love you, Trouble man,[128] — прошептала Мира.
— And I love you,[129] — прошептал Фабер.
— …fifty two seconds to go in the fourth quarter… Chicago: seventy seven, New York: eighty-seven…[130]
— Отстают на десять очков и ни разу не попытались сфолить, идиоты… Харпер… Оукли… Юинг… Старкс… больше ничего не будет, больше ничего не будет… Проиграли, они проиграли, «Буллз» проиграли на десять очков!
Вся мировая надежда и тоска послышались в голосе Горана, когда он сказал:
— Эйр Джордан вернется! Я чувствую это, я знаю это, он вернется! Он снова будет играть. Он должен снова играть, он сам знает об этом, это его предназначение. И говорю тебе, он еще раз станет чемпионом мира. В четвертый раз. Такого еще никогда не было, чтобы кто-то вернулся и еще раз стал чемпионом НБА. И я увижу это своими глазами, Петра, как Джордан вернется и снова сыграет. Ради этого моя печень должна выдержать! Только ради этого!
— Аминь, — сказала Петра. И после паузы спросила: — Но почему ты постоянно кричал, что «Буллз» должны пойти на нарушение правил? Ведь правила нельзя нарушать…
— Иногда нужно, Петра! Они должны были!
— Почему?
— Я тебе объясню, я тебе объясню. Когда время на исходе, и остается только две минуты, и если ты проигрываешь очки, а «Буллз» как раз проигрывали, тогда надо было пойти на нарушение против самого слабого игрока «Никсов», снова и снова. Таким образом часы можно остановить и выиграть время, тогда игрок с самым плохим показателем бросков бросит мяч, то, возможно, им повезет и он не попадет в корзину… Но даже если он попадет, все равно у «Буллз» останется время, чтобы самим набрать очки. Вот как это просто. Теперь тебе понятно?
Она не ответила.
— Петра, ты поняла?
Молчание.
— Петра!
Раздался ее нежный голос:
— Горан, ты мне очень нравишься.
— Значит, нет, — констатировал он.
11
Около одиннадцати часов вечера они отвезли Петру домой. Фабер сидел за рулем, Мира рядом с ним, а юные влюбленные устроились на заднем сидении. По сравнению с тем, как много они говорили между собой после обеда, сейчас они были на удивление тихими и преисполненными мира.
«Жить в мире, — подумал Фабер. — Как это легко — сделать людей несчастными, миллионы людей, просто детская игра, самое простое дело на свете. Сделать людей счастливыми, хотя бы на самое короткое мгновение, — самое сложное дело на земле. Сегодня нескольким людям удалось это сделать».
Петра жила в Деблинге, сравнительно недалеко. Фабер остановился перед ее домом, и Петра поблагодарила и попрощалась с ними. Затем Горан проводил ее до входной двери. Оба исчезли позади кустарников и деревьев в саду, и Мира с Фабером терпеливо и тактично ждали в арендованном «опеле-омега».
Наконец снова появился Горан и без слов забрался на заднее сидение. Фабер тронулся с места. Никто не произносил ни слова. Только когда они добрались до Гюртеля, потрясенный Горан сказал:
— Она поцеловала меня, Бака, деда, поцеловала по-настоящему! Вы знаете, как это бывает!
— Да, Горан, — сказала Мира, повернувшись к нему и проведя рукой по его волосам, — мы знаем это.
Уже довольно сильно стемнело. Фабер включил ближний свет фар. На дорогах все еще было много машин, только в Герстгофе стало поспокойнее. Фабер ехал вверх по Гербекштрассе и свернул налево на Альзеггерштрассе. Горан громко зевнул.
В доме банкира Каллина Мира и Горан заторопились отправиться в кровать. Фабер тоже лег в кровать, на этот раз сразу во второй спальне. Он закинул руки за голову и уставился в потолок, на котором в свете уличной лампы играли причудливые тени от листвы. Где-то через час он поднялся и прямо в пижаме отправился посмотреть, спят ли Горан и Мира. Оба глубоко дышали.
Фабер прошел в библиотеку. Там стояла печатная машинка. Он включил свет в торшере с зеленым абажуром и выключил верхний свет. Теперь светло было только вокруг письменного стола. Сегодня вечером, так решил Фабер после обеда, он снова сделает попытку начать писать, очередную попытку.
Он заправил лист бумаги в машинку и напечатал: «Первая часть». Еще один лист. Он написал на нем: «Первая глава».
«И я знаю, каким будет первое предложение, — подумал он. — Уже давно, давно…»
Он написал:
12
«Черт побери, — подумал старик, — счета из отеля так и остались бы неоплаченными».
Это было то предложение, которое давно было ему известно.
Фабер недолго подумал и продолжил печатать. Он всегда сразу печатал на машинке, потому что был левшой и даже сам с трудом разбирал свой почерк; для других он был совершенно нечитабельным. Печатал, потом выбрасывал, писал заново, снова выбрасывал, снова писал заново, переписывал, разрезал на части, склеивал, снова выбрасывал, начинал с самого начала. Все это он проделывал в течение всей своей жизни, это было его жизнью.
Он работал больше трех часов.
Ему сразу стало жарко, и он снял пижамную куртку. Но, несмотря на это, пот тек по его лицу и телу, сердце лихорадочно стучало, но Фабер даже не обращал на это внимания.
Он писал и писал.
Наконец перед ним лежали восемь страниц, а он так устал, что вынужден был остановиться. Пот с рук увлажнил клавиши печатной машинки. У него кружилась голова. На нетвердых ногах он сходил в свою спальню и взял трубочку с нитроглицерином, прошел в ванную и запил два драже водой. Потом он вернулся в библиотеку и снова сел за печатную машинку. Когда началась резкая головная боль, лекарство начало действовать, он взял написанные восемь страниц и медленно прочитал их. После этого он разорвал их и выбросил обрывки в корзину для бумаг.
Плохо.
Это было даже не плохо, это было неприемлемо.
Не то, чтобы это его потрясло. Для него было привычным снова и снова переписывать начало своих романов. Во время работы над книгой «Все люди станут братьями» за четыре недели он написал двадцать два варианта начала романа, каждый из которых был не менее десяти страниц. Все пришлось выбросить, потому что они были плохи. Только двадцать третья версия удалась.
Фабер улыбнулся. Он чувствовал облегчение после освобождения от шестилетних мучений. Он мог снова писать, это он знал теперь точно. Чары были разрушены.
Все, что он написал этой ночью, никуда не годилось — все, в том числе самое первое предложение.
«Сегодня, — подумал он, потому что было почти половина третьего утра, — сегодня я снова сяду писать. И завтра тоже. И послезавтра. Но на пятый, или на десятый, или на двенадцатый раз все выйдет отлично».
Выйдет отлично. Выйдет отлично.
Голова раскалывалась от боли. Глаза горели. Сердце продолжало учащенно биться. За всю свою жизнь Фабер ни разу не был так счастлив.