Зал, где мы остаемся в дождливые дни, – вроде зала ожидания 3-го класса в сонном городке, тем более что здесь есть почтенные душевнобольные, всегда носящие шляпу, очки, трость и дорожный костюм, почти как на морском курорте, и воображающие себя пассажирами.
Я вынужден попросить у тебя еще красок и особенно холстов.
Я пришлю тебе 4 картины с видом сада, над которыми работаю, и ты увидишь, что все не так печально, если учесть, что жизнь проходит большей частью в саду. Вчера я нарисовал громадную ночную бабочку, довольно редкую, под названием «мертвая голова», примечательную своей дивной раскраской: черный, серый, белый, с разными оттенками, с карминными отблесками или со смутным намеком на оливково-зеленый. Просто громадную.
Чтобы сделать рисунок, пришлось убить ее; очень жаль – так прекрасно было это создание. Я пошлю тебе рисунок вместе с несколькими зарисовками растений.
Ты можешь снять с подрамников уже высохшие холсты у Танги или у себя и натянуть на них новые, которые сочтешь достойными. Гоген должен знать адрес дублировщика, который берет недорого, для «Спальни». Мне кажется, это реставрация на 5 франков, а если окажется дороже, не надо этого делать – не думаю, что Гоген платил больше, когда дублировал, и довольно часто, картины: свои, Сезанна или Писсарро.
Если говорить о моем состоянии, то я благодарен еще кое за что. Замечаю, что другие во время кризисов слышали, как и я, странные звуки и голоса, и все перед их глазами будто бы менялось. Это умеряет тот ужас перед кризисами, который я испытывал поначалу, ведь если такое приходит неожиданно, ты пугаешься сверх всякой меры. Зная же, что это – часть болезни, ты воспринимаешь ее, как все остальное. Если бы я не видел вблизи других душевнобольных, то не мог бы отделаться от постоянных мыслей о болезни. Ибо страдания, вызванные страхом, вовсе не веселое дело, особенно когда ты застигнут приступом. Большинство эпилептиков кусают себе язык, раня его. Рей говорил, что знал одного, поранившего себе ухо, как и я, и, кажется, врач, приходивший ко мне с директором, говорил, что тоже видел его. Смею верить, что, если знать, в чем дело, понимать, что с тобой, отдавать себе отчет, что ты подвержен кризисам, можно подготовиться к ним, чтобы тревога или страх не застигли тебя врасплох. Но вот уже 5 месяцев все идет по нисходящей, я очень надеюсь, что поправлюсь или, по крайней мере, больше не будет таких сильных приступов. Здесь есть один, который кричит и постоянно говорит, как я, вот уже две недели, он думает, что слышит голоса и слова в коридорном гуле, – вероятно, потому, что его слуховой нерв воспален и слишком чувствителен; у меня же это было со слухом и зрением одновременно, что, как однажды сказал Рей, обычно случается в начале эпилепсии.
Тогда встряска оказалась такой, что мне было противно любое движение, приятнее всего было бы никогда не просыпаться. Сейчас этот ужас перед жизнью не так выражен и меланхолия не так остра. Но у меня все еще нет воли, нет и желаний, почти или совсем, и всего, что относится к повседневной жизни – например, желание видеть друзей, о которых я при этом часто думаю, – считай, не осталось. Вот почему я еще не готов вскоре выйти отсюда, всё вокруг по-прежнему вызывает меланхолию. И лишь в самые последние дни отвращение к жизни довольно заметно смягчилось. От этого еще далеко до воли и действия.
Жаль, что ты по-прежнему приговорен к Парижу, что ты не выезжаешь за город – разве что в предместья все того же Парижа.
Думаю, я не более несчастен в обществе этих людей, чем ты – у Гупиля и Ко с их роковыми обстоятельствами. С этой точки зрения мы оказываемся почти в равном положении. Ведь и ты не вполне располагаешь собой. Но мы уже привыкли к таким неприятностям, это стало второй натурой.
Думаю, что, хотя картины требуют затрат – холст, краски и т. д., – в конце месяца будет выгоднее потратить еще немного денег и доделать их исходя из того, чему я в итоге научился, чем бросать, притом что нужно платить еще и за пансион. Вот почему я доделываю их. Итак, в этом месяце у меня 4 картины 30-го размера и два-три рисунка.
Но как бы то ни было, вопрос о деньгах никуда не делся, как враг перед войском, мы не можем не признавать его существования или забыть о нем.
В этом смысле я выполняю свои обязательства, как любой другой. Возможно, я смогу вернуть все, что потратил, так как считаю потраченное взятым если не у тебя, то у семьи, и поэтому я уже написал сколько-то картин и напишу еще. Это означает поступать так же, как поступаешь ты. Будь я рантье, моя голова была бы свободнее, чтобы заниматься чистым искусством, сейчас же я довольствуюсь верой в то, что, усердно трудясь, можно продвинуться вперед, даже не думая об этом.
Вот нужные мне краски:
Благодарю за сердечное письмо и крепко жму руку тебе и твоей жене.
Дорогой Тео,
большое спасибо за присылку холстов, красок, кистей, табака и шоколада, которые дошли в хорошем состоянии.
Я был очень рад, так как слегка томился по работе. Вот уже несколько дней я выхожу из лечебницы, чтобы работать в окрестностях.
Если я правильно помню, твое последнее письмо было от 21 мая, с тех пор я не имел от тебя новостей, и только г-н Пейрон[107] сказал, что получил твое письмо. Надеюсь, вы с женой чувствуете себя хорошо.
Г-н Пейрон намерен отправиться в Париж, чтобы посмотреть выставку, и тогда навестит тебя[108].
Что у меня нового? Мало что. Я работаю над двумя пейзажами (холсты 30-го размера) – виды, открывающиеся среди холмов.
Один – сельская местность, которую я вижу из окна спальни. На переднем плане – пшеничное поле, колосья побиты и прижаты к земле после грозы. Стена-ограда, а за ней – несколько серо-зеленых олив, хижины и холмы. Наконец, в верхней части картины – большое бело-серое облако, тонущее в синеве. Пейзаж крайне прост, и колорит тоже. Это будет пара к поврежденному этюду со спальней.
Если стиль изображенного предмета полностью согласуется с манерой его изображения, не это ли делает произведение искусства первоклассным?
Вот почему домашний хлеб, если говорить о живописи, особенно хорош, когда он написан Шарденом.
Возьмем, к примеру, египетское искусство; что делает его таким необычным – разве не то, что эти безмятежные цари, спокойные, мудрые и кроткие, терпеливые, добрые, кажется, и не могут быть иными? Вечные земледельцы, поклоняющиеся солнцу. Как я хотел бы увидеть египетский дом, сооруженный на выставке архитектором Жюлем Гарнье, – выкрашенный в красный, желтый и синий цвета, с садом, разделенным на клумбы правильными рядами кирпичей: обиталище людей, которых мы знаем только в виде мумий и гранитных изваяний.
Но вернемся к нашему вопросу: итак, египетские художники, обладая верой, опираясь в работе на чувство и интуицию, выражают все эти неуловимые вещи: доброту, бесконечное терпение, мудрость, безмятежность – всего несколькими искусными изгибами и чудесными пропорциями. Повторю: если изображенный предмет согласуется с манерой его изображения, произведение искусства становится стильным и первоклассным.
А потому служанка на большой фреске Лейса, гравированная Бракемоном, становится новым произведением – как и маленький читатель Мейсонье, когда его гравирует Жакмар, – поскольку манера гравировки и предмет изображения нераздельны.
Я хотел бы оставить у себя этот этюд со спальней, и если ты вышлешь мне его вместе с холстами, свернутым, я его перепишу. Сперва я хотел его дублировать, не веря, что смогу сделать заново. Но с тех пор в моей голове все успокоилось, и теперь я вполне способен переписать его.
Среди вещей, которые делает человек, всегда есть одна, самая прочувствованная или желанная, которую он хочет оставить себе во что бы то ни стало.
Когда я вижу картину, заинтересовавшую меня, то всегда невольно задаюсь вопросом: «В каком доме, комнате, углу комнаты, у кого она была бы на своем месте?»
Например, картины Хальса, Рембрандта, Вермеера будут у себя дома только в старинном голландском жилище.
А импрессионисты… опять же, как интерьер остается незаконченным без произведений искусства, так и картина, если она не составляет единого целого с изначальной обстановкой, созданной в ту же эпоху. Не знаю, что с импрессионистами – превосходят они свое время или уступают ему.
Одним словом, есть ли души и интерьеры домов, которые значительнее того, что выражает живопись? Я склонен в это верить.
Я видел объявление о выставке импрессионистов, имена которых – Гоген, Бернар, Анкетен и другие. Поэтому я склонен верить, что образовалась новая секта, такая же непогрешимая, как уже существующие. Ты говорил об этой самой выставке? Что за бури в стакане воды!
Со здоровьем хорошо – терпимо, я чувствую себя здесь, работая, более счастливым, чем мог бы быть вне лечебницы. Если пробуду здесь достаточно долго, то сумею контролировать свое поведение, и в итоге в моей жизни будет больше упорядоченности и меньше впечатлительности. А значит, я кое-что выиграю. К тому же у меня не хватило бы смелости начать все заново вне лечебницы. Я еще раз, и опять с сопровождающим, отправился в деревню. От одного только вида людей и предметов я едва не упал в обморок и чувствовал себя очень плохо. На природе я держусь лишь благодаря тому, что настраиваюсь на работу. Словом, хочу сказать тебе, что во мне, видимо, зародилась слишком сильная эмоция, из-за которой все пошло к черту, но совершенно не понимаю, что могло ее вызвать.
Порой я смертельно скучаю после работы и, однако, вовсе не желаю вновь приняться за дело.
Врач, только что прошедший мимо, говорит, что поедет в Париж лишь через несколько недель, так что не жди его визита на этот раз.