Этот мой взгляд на тебя и твои деньги уравновешивает твой взгляд на меня и мою работу, и, пока равновесие сохраняется, я это принимаю.
Если я получаю от тебя деньги, а ты от меня – рисунки или картины, и у меня есть чем оправдаться перед обществом, и больше мы не имеем друг с другом ничего общего, писать или говорить не о чем, пока мне этого достаточно, и я это полностью принимаю. Даже если ты пожелаешь разорвать мою работу, или ничего не захочешь с ней делать, или захочешь с ней поработать – раз я, со своей стороны, рассматриваю это как сделку, я теряю всякое право на критику.
Будь так любезен привести мне оскорбление в адрес твоего друга Браата, которое я вставил в свое письмо.
Насколько помню, в моем письме сказано только, что в те месяцы, когда я работал у «Гупиль и Ко» в Париже, я уже считал его больным. В то время, насколько помню, мы с ним очень хорошо ладили, и я, право, не понимаю, как тебе пришло в голову, что я его «терпеть не мог». С тех пор прошло много лет, для меня многое изменилось, и воспоминания о людях, которых я знал тогда, порядком расплылись и стерлись – если я вообще вспоминаю о них, – за это, полагаю, никто не может на меня обижаться. С Браатом все совсем иначе: теперь, когда ты написал об этом вот так, я не стал бы обращать на это особого внимания: пожалуйста, заверь его, что я сочувствую ему, как и всем страждущим, и, если он меня еще помнит, передаю ему привет и желаю столько мира и спокойствия, сколько можно иметь в таком состоянии. Но что пользы ему в таком пожелании – не много, – поэтому, если тебя не тянут за язык, такие вещи лучше оставлять при себе. Однако я попросил бы тебя – если ты говорил ему, что я написал о нем то, в чем ты меня упрекаешь, – сказать ему, что оскорбление ты увидел только в своем воображении. Потому что в моем письме его решительно не найти.
Ты пишешь, что пытался ответить на мои письма, но бросил это. Я тоже хотел тебе написать, но тоже бросил это.
Знай: если ты не собираешься ничего делать с купленной у меня работой или сочтешь нужным порвать ее, я все равно буду стараться изо всех сил.
На этот месяц у меня есть для тебя несколько рисунков пером, которые сейчас у Раппарда и о которых он писал мне, что ВСЕ они ему понравились, ОСОБЕННО «За изгородью» и в «Зимородке», по своему настроению. И еще первые три «Зимних сада», которыми он тоже увлекся. Кроме них, у меня есть несколько живописных этюдов, которые находятся в твоей собственности, – чтобы работать сообразно твоим пожеланиям, – я могу прислать их тебе, если хочешь, а если тебе они не нравятся, хочу спросить, нельзя ли мне на время оставить их у себя, чтобы еще поработать над ними.
Один из них – большой ткач, который ткет кусок красной материи, – и церквушка среди хлебов – и вид на старую деревушку неподалеку отсюда.
Хотелось бы вернуться к твоему письму о моих рисунках, которое, по твоим словам, я истолковал совершенно превратно.
Во-первых, я вижу, что среди сказанного тобой есть и такое: там были работы, которые понравились тебе по тону, по настроению, – тем лучше: если хочешь, это доставляет мне истинное удовольствие. Во-вторых, в том письме сравниваются школы Милле и Лермита. То, что ты говоришь о Милле, выражено, по-моему, лучше и с бо́льшим чувством, чем я привык слышать от тебя, однако это омрачено словами о том, как тебе надоел Лермит, и в ответ на все твои доводы я опять хотел бы сказать, что твой подход слишком узок: почему бы не взглянуть шире и не испытать по отношению к обоим (а они, по-моему, отстоят друг от друга, как Рембрандт от Мааса, например) один и тот же восторг, не углубляясь в бесплодные рассуждения о том, кто стоит на первом месте?
В-третьих, в том письме кое-чего не хватало, а именно ответа на вопрос, будем мы продолжать или нет.
Это первоочередной вопрос, и поскольку моя работа зависит от того, есть ли у меня краски и принадлежности (в такой степени, что я не могу с этим не считаться) и, опять-таки, получаю ли я деньги, я едва ли могу признать то письмо очень полезным.
Я мог бы хоть как-то сохранять самообладание в нашей переписке, если бы ты, не имея денег на тот день, написал: «У меня их нет, ты получишь их тогда-то и тогда-то». А теперь в ответ на мои слова ты не пишешь ничего; меня удивляет, что я, сказав, что предпочел бы получить деньги сразу, а не позже, не слышу ничего в ответ, хотя, по твоим словам, если мне нужны деньги, я могу получить их обратной почтой. Если бы ты тогда опять написал: «Мне жаль, но у меня нет денег», мне не пришлось бы думать, что ты проявляешь небрежность сознательно, желая немного усложнить мне жизнь. Если у тебя их нет, мне не на что сердиться, а если ты проявляешь пренебрежение, вольно или невольно, я хотел бы, чтобы ты прекратил так делать, потому что на это в самом деле нужно сердиться. Сказанное мной о том, чтобы, например, сделать что-нибудь с моей работой в Антверпене, действительно соответствует моим планам.
Сейчас мы настроены – ты в отношении меня, я в отношении тебя – достаточно прохладно, чтобы спрашивать и отвечать хладнокровно. В конце концов – не думая о том, наплевать нам друг на друга или нет, – могу я рассчитывать на то, что мы определим: в течение одного года в обмен на свою работу я буду ежемесячно получать обычное? Я должен это знать – если бы я мог на это рассчитывать, то снял бы где-нибудь более просторную мастерскую, которая нужна мне, чтобы работать с моделью.
Рисунок в тексте письма 440
Та, что есть у меня сейчас, имеет следующее местоположение [см. ил. на с. 56], и моего воображения не хватает, чтобы считать это улучшением по сравнению с прошлым годом.
Это не отменяет того, что, если я жалуюсь на что-нибудь, в твоих письмах появляются пассажи вроде: я (Тео) считаю, что сейчас твои условия лучше, чем прошлым летом. В самом деле? И я, помимо прочего, рисую маленькую карту в ответ на твои слова «я не осознаю» и т. п., и я не принял бы этого твоего письма, если бы этого там не было.
На это я отвечаю: мне все равно, осознаешь ли ты, что одно или другое неправильно, пока ты не требуешь, чтобы я сам ходил в угаре от этого, и, пока ты даешь мне средства для совершенствования, я ничего не имею против всяких твоих «осознаваний».
Надеюсь, это письмо будет таким же холодным, как твое, и очень тебе благодарен за посланное – оно покрывает все остальное; по крайней мере, если я смогу рассчитывать, что так будет продолжаться в течение года, то больше ничего у тебя не попрошу и охотно вышлю тебе мою работу сразу же.
И еще одно небольшое предложение: если в Антверпене или где-то еще я смогу что-нибудь продать, то сообщу тебе, чтобы вычесть это из 150 франков.
Раппарду я о делах не пишу, – по крайней мере, я не рассказывал ему, что в последнее время у нас с тобой все не так, как раньше. Теперь подумай, правильно ли, что ты, будучи знаком с Раппардом, никогда не видел его работ, совсем не знаешь, что он делает, не обращаешь на него внимания, только слышишь кое-что от меня. А ведь он – один из тех, кто утвердится, с кем придется считаться, на чьи работы придется обратить внимание. В свое время Раппард пришел к тебе и почувствовал себя ничтожеством перед тобой, так много понимающим в искусстве. Насколько он продвинулся с тех пор, как побывал в Париже, а ты – разве ты не почивал немного на лаврах???
Дорогой Тео,
может статься, ты неправильно понял, о чем я в свое время тебя просил, – и, чтобы в дальнейшем не было речи о неправильном понимании и тому подобном, я повторю это снова.
В конце января или в начале февраля я писал тебе, что, как только я вернулся домой, мне стало предельно ясно: деньги, которые я обычно получаю от тебя, рассматриваются, во-первых, как нечто НЕНАДЕЖНОЕ и, во-вторых, – да, я так и скажу, – как милостыня придурку. Хотя я мог удостовериться, что это мнение разделяют люди, которые не имеют к этому никакого отношения, – к примеру, добропорядочные уроженцы здешних мест, – и я, например, по три раза в неделю слышал от людей, тогда совершенно чужих мне, вопросы: «Как же получается, что ты ничего не продаешь?» Предоставляю тебе судить, насколько приятна повседневная жизнь, когда постоянно замечаешь такое.
Теперь к этому добавилось то, насчет чего я уже решил этим летом, – ведь ты дал мне почувствовать узду, чтобы в моих интересах было примириться с тем и этим, – со своей стороны, дать тебе почувствовать, что, если мне мешают, часто дергая за поводья, я хотел бы оставить поводья в твоих руках, а самому не быть к ним привязанным, иными словами, если я не свободен в частной жизни, то благодарю тебя за это пособие. Короче говоря, это от моей работы (не от моей частной жизни) должно зависеть, держусь ли я на ногах в смысле денег, по крайней мере, если говорить о 150 франках. Подводя итог, я написал в письме от конца января, что не хотел бы сохранять положение в точности таким, как оно было до сих пор, а именно без определенного соглашения.
Чего, однако, я действительно хотел бы – даже очень хотел бы – больше всего остального – это продолжать дальше в том же духе, имея определенную договоренность об отправке работ.
И чтобы это попробовать, я послал бы кое-что к марту.
Ты ответил уклончиво, во всяком случае, ты не написал прямо: Винсент, я признаю такие-то и такие-то жалобы справедливыми и согласен договориться о том, что ты ежемесячно будешь посылать мне рисунки, и можешь считать их эквивалентом 150 франков, которые я обычно посылаю, так что можешь считать эти деньги заработанными. Безусловно, я заметил, что ты попросту не написал ничего подобного.
Что ж, я подумал, что все равно отправлю кое-что к марту и посмотрю, как пойдет дело. Тогда я послал 9 акварелей и 5 рисунков пером, написав тебе, что у меня есть еще 6-й рисунок пером и живописный этюд старой башни, который ты в свое время особенно хотел получить. Но теперь я вижу, что твои выражения остаются