Овер-сюр-Уаз20 мая – 23 июля 1890
16 мая 1890 года Винсент сел в поезд до Парижа, где провел несколько дней в гостях у Тео и его супруги, встретился с некоторыми знакомыми, но уже 20 мая прибыл в Овер, деревню на берегу реки Уаза. Он поселился в недорогой местной гостинице, принадлежавшей семейству Раву.
Компания доктора Гаше показалась ему вполне удовлетворительной: большой ценитель современной живописи, Гаше скоро стал страстным поклонником творчества Винсента.
Первоначально художник был доволен тем, как устроился в Овере, где он нашел комфортные условия для продуктивной работы и спокойной жизни на природе. Его произведения начали получать благожелательные отзывы в прессе, друзья и знакомые отзывались о них с все возрастающим энтузиазмом: сестра Эжена Боша Анна даже приобрела одну из них на выставке Двадцати в Брюсселе.
Тем не менее вскоре Винсента снова стало терзать беспокойство – возможно, предвещавшее очередной приступ душевной болезни. Поводом для него было, в частности, желание Тео уйти от «Буссо и Валадона» и начать собственное дело по продаже картин современных художников. Винсента тревожила рискованность этого предприятия.
В воскресенье, 27 июля 1890 года, Винсент Ван Гог вышел из гостиницы Раву, чтобы отправиться в поля писать картину. Вернулся обратно он с пулевым ранением в груди. Многие обстоятельства произошедшего так и остались загадкой, но официально оно было признано результатом попытки самоубийства. Срочно вызванный из Парижа Тео успел застать брата в живых; Винсент скончался ранним утром 29 июля.
Тео пережил брата на полгода. В октябре 1890 года у него также открылось психическое расстройство. Он был перевезен в клинику в Утрехте, где и скончался в январе 1891 года.
Йоханна Ван Гог-Бонгер продолжила дело мужа, приложив множество усилий для популяризации творческого наследия деверя; она же стала первым публикатором, редактором и переводчиком писем Винсента Ван Гога на английский язык.
Дорогой Тео, дорогая Йо,
после знакомства с Йо мне трудно писать одному Тео, но, надеюсь, Йо позволит мне писать по-французски, ибо после двух лет на юге, думаю, мне так действительно проще высказать свои мысли. Овер прекрасен – среди прочего много старых соломенных крыш, что становится редкостью.
А потому я надеюсь, что, если написать с них несколько картин, подойдя к делу серьезно, появится шанс окупить поездку – ибо это действительно прекрасно, все такое деревенское, характерное и живописное.
Я видел г-на доктора Гаше, который показался мне довольно эксцентричным, но врачебный опыт должен помогать ему сохранять душевное равновесие в сражении с нервной болезнью, от которой, мне кажется, он страдает – по меньшей мере так же серьезно, как я.
Он отвел меня в гостиницу, где запросили 6 франков за день.
Я же нашел ту, где буду платить 3,50 за день.
Думаю, я должен оставаться в ней до новых распоряжений. Написав несколько этюдов, я увижу, выгадаю ли я от переезда. Но мне кажется несправедливым, что, имея возможность и желание платить и трудиться, как любой рабочий, я все же должен платить почти в двойном размере, поскольку мой труд – это живопись. Словом, я начинаю с гостиницы за 3,50.
Вероятно, на этой неделе ты увидишь доктора Гаше; у него есть прекраснейший Писсарро – зима и красный дом на снегу – и два прекрасных букета Сезанна.
Есть и еще один Сезанн – вид деревни. Я бы охотно, весьма охотно поработал здесь кистью.
Я сказал г-ну доктору Гаше, что за 4 франка в день я бы предпочел указанную им гостиницу, но 6 – это на 2 франка дороже, чем нужно, если учесть мои расходы. Пусть он сколько угодно говорит, что мне там будет спокойнее, с меня довольно.
Дом его полон старья, темного, темного, темного, не считая нескольких эскизов импрессионистов, которые я назвал. Странный тип, но все же впечатление, которое он произвел на меня, нельзя назвать неприятным. Мы поговорили о Бельгии, о временах старых мастеров, на его окаменевшее от печали лицо вернулась улыбка, и я думаю, что мы с ним станем друзьями и я напишу его портрет. Затем он сказал мне, что нужно много и упорно работать и совсем не думать о том, что было со мной.
В Париже я остро почувствовал, что весь тамошний шум – не для меня.
До чего же я был рад увидеть Йо и малыша – и твою квартиру, которая и вправду лучше той, другой.
Желаю вам удачи и здоровья, надеюсь вскоре увидеться с вами, крепко жму руку.
Дорогой Тео, дорогая Йо,
спасибо за твое письмо[140], которое я получил этим утром, и за пятьдесят франков, которые были в нем.
Сегодня я снова виделся с доктором Гаше и буду писать у него во вторник утром, затем пообедаю с ним, после чего он придет посмотреть на мои картины. Он кажется мне весьма рассудительным, но так же разочарован в своем ремесле сельского врача, как я – в живописи. И я сказал ему, что с радостью поменялся бы с ним ремеслом. Словом, я охотно верю, что мы с ним в конце концов подружимся. Кроме того, он сказал мне, что, если меланхолия или другая напасть станет слишком острой, непереносимой, он может сделать что-нибудь для облегчения моего состояния и что следует, не смущаясь, быть откровенным с ним. Час, когда мне понадобится его помощь, конечно, может настать, но вплоть до сегодняшнего дня все идет хорошо. А может, будет еще лучше: я по-прежнему думаю, что подхватил какую-то южную болезнь и одно возвращение сюда рассеет все это.
Часто, очень часто я думаю о твоем малыше и говорю себе: я хотел бы, чтобы он подрос и мог отправиться в деревню. Вывозить их [детей] туда – вот лучшая воспитательная система. Как я желал бы, чтобы вы с Йо и малышом отдохнули в деревне вместо традиционного путешествия в Голландию. Да, знаю, мать непременно хочет видеть малыша, и это, конечно, причина поехать туда. Однако она все поймет, если для малыша так будет действительно лучше.
Это настолько далеко от Парижа, что чувствуешь себя в настоящей деревне, но все-таки сколько изменений со времен Добиньи! Однако не сказать, что неприятных изменений: много вилл и современных буржуазных домов, очень приветливых, освещенных солнцем, в цветах. Вид всего этого посреди роскошной сельской местности, именно в тот момент, когда новое общество прорастает сквозь старое, не заключает ничего отталкивающего; здесь царит атмосфера процветания. Я вижу, или хочу видеть, в этом спокойствие на манер Пюви де Шаванна: никаких заводов, только прекрасная растительность, в изобилии, ухоженная.
Не скажешь ли, кстати говоря, что за картину купила г-жа Бош? Я должен написать ее брату, чтобы поблагодарить их, и еще я предложу обменять два моих этюда на один от каждого из них.
Прилагаю записку, которую прошу отослать Исааксону.
У меня есть рисунок со старым виноградником, из которого я намерен сделать картину 30-го размера, а также этюд с розовыми каштанами и другой – с белыми каштанами. Но если позволят обстоятельства, я надеюсь поработать над фигурами. Картины смутно возникают у меня перед глазами, чтобы добиться ясности, нужно время, но это понемногу придет. Если бы я не болел, то давно написал бы Бошу и Исааксону. Мой чемодан еще не прибыл, что раздражает меня; этим утром я дал телеграмму.
Заранее благодарю тебя за холсты и бумагу. Вчера и сегодня шел дождь, гремел гром, но это даже приятно – наблюдать такие эффекты. Кровати тоже не прибыли. Но, несмотря на раздражение из-за всего этого, я счастлив, что больше не нахожусь вдали от вас и друзей. Надеюсь, твое здоровье в порядке. Мне, однако, показалось, что у тебя ухудшился аппетит, а врачи говорят, что при нашем темпераменте питаться следует очень плотно. Поэтому ты должен проявить благоразумие в этих делах – и особенно Йо, которая кормит ребенка. По правде говоря, нужно удвоить количество: если вынашиваешь и кормишь ребенка, не страшно и переесть. Иначе все это будет подобно поезду, который медленно движется, даже там, где путь прямой. Хватит времени сбросить обороты, когда путь станет не таким ровным. Мысленно жму руку.
Дорогой Тео,
уже много дней я хочу написать тебе на свежую голову, но работа поглотила меня. Утром пришло твое письмо; спасибо за него и за купюру в 50 фр., которая была в нем. Да, я считаю, что по многим причинам нам стоит собраться здесь всем вместе, когда ты будешь в отпуске, – на неделю, если больше не получится. Я часто думаю о тебе, о Йо и о малыше и вижу, что здесь дети дышат здоровым, свежим воздухом и выглядят хорошо. И однако, даже здесь растить их довольно нелегко, а стараться уберечь их в Париже, на четвертом этаже – разве это не бывает порой ужасно? Но в конце концов, следует принимать вещи такими, каковы они есть. По словам г-на Гаше, отец и мать, разумеется, должны хорошо питаться, он говорит, что нужно пить пиво, по 2 литра каждый день – в таком вот количестве. Ты, конечно, будешь рад ближе познакомиться с ним: он уже рассчитывает, что вы все приедете, и говорит об этом всякий раз, как мы видимся. Конечно, он кажется мне таким же больным и отупевшим, как ты и я, он старше нас и несколько лет назад потерял жену, но он в высшей степени врач, которого поддерживают его ремесло и его вера. Мы уже сильно сдружились, и волей случая он знает о Брюйа из Монпелье, которому отводит, как и я, важное место в истории современного искусства. Я работаю над его портретом: [далее следует рисунок с ил. на с. 585].
Белая фуражка на голове с очень белокурыми, очень светлыми волосами, руки тоже светлых тонов, синий фрак, кобальтово-синий фон; он опирается на красный стол, где лежит желтая книга и стоит наперстянка с пурпурными цветками. Он выполнен в том же духе, что и мой автопортрет, который я захватил, уезжая сюда.