— Где ты только что была? — спрашивает он.
Это одна из его черт, к которой я никак не могу привыкнуть. Я не люблю делиться своими мыслями.
— Сколько лет твоему брату? — спрашиваю я.
— Моему брату двадцать два, почти двадцать три, — отвечает Кедрик, срывая кончик пожелтевшей травы.
Похоже, уже наступает пора собирать урожай для жилищ.
— Для твоих семнадцати лет он, наверное, кажется старым.
— Это не так, — огрызаюсь я.
Он усмехается, и я слишком поздно понимаю, что он дразнил меня. Это другая его черта, к которой я не могу привыкнуть.
Он смеётся и подталкивает моё плечо локтем.
— Знаю, знаю. Тебе почти восемнадцать, — говорит он и резко перестаёт улыбаться. — Хотел бы я быть здесь в твой день рождения, — он выбрасывает травинку. — Он наступит вскоре после того, как я уеду.
Лёгкий ветерок колышет мою вуаль вдоль ключиц, скрытых серой мантией. Я поднимаю руку, чтобы удержать её на месте. Почему он должен быть здесь на мой день рождения? Это такой же день, как и остальные.
— Пройдёт два года, — говорит он, меняя тему и качая головой.
Я понимаю, что он имеет в виду.
— Только если меня выберут для делегации в твой мир, — говорю я.
Наши два мира каждую перемену по очереди отправляют двенадцать делегатов в другой мир. Шанс, что меня выберут, был призрачным, поскольку мне не позволили даже увидеть ротацию деревень и я не получила никаких обязанностей.
— Я беспокоюсь, что ты выйдешь замуж, пока меня не будет.
Я разразилась смехом, вспомнив толстого лысеющего мужчину, который на днях испачкал свои щеки ягодным соком, отвешивая мне слишком много комплиментов на одной из трагических пьес матери. Если бы он мог жениться на моём статусе без моего участия, он бы это сделал.
— Маловероятно, — говорю я, но в глубине души, я думаю, что его беспокойство обосновано.
На каком-то этапе нам обоим придётся сочетаться браком с представителями своих рас.
— Где именно это Старое Озеро? Оно либо очень маленькое, либо очень далеко, — говорит он.
Мне требуется мгновение, чтобы понять о чём он говорит. Я смеюсь.
— Старое озеро — не настоящее озеро. Оно было им раньше, но… — мои глаза расширяются, когда я понимаю, куда ведёт эта беседа, — хм, его засыпали, — заканчиваю я.
Я в спешке пытаюсь придумать что-нибудь, чтобы сменить тему. К несчастью, Кедрик привык говорить всё, что у него на уме.
— Зачем его нужно было засыпать? Наверняка его сохранили бы на случай пожара. За последние три месяца я видел все чёртовы реки, связанные с озером Авени, — говорит он.
«Вени», — выругалась я, подыскивая ответ, который не стал бы откровенной ложью.
— Так приказала Татум, — я отвечаю кратко и отворачиваю голову.
— В этом нет смысла, — продолжает он, не обращая внимания на мои попытки остановить его. — Вашим предкам потребовалось столько лет, чтобы прорыть каналы между каждой ротацией, чтобы сдержать пожары четвёртой. Зачем вам понадобилось засыпать естественное препятствие?
Я перепроверяю свою вуаль… этот нервный жест у меня с детства. Я могу чувствовать на себе взгляд Кедрика, ожидающего мой ответ. Я поднимаю на него взгляд и затем отвожу в сторону. Тема моей вуали поднималась лишь однажды, на третьей неделе пребывания здесь Кедрика. Я в ужасе убежала от него, когда он спросил об этом, и после этого игнорировала его две недели. С тех пор он не спрашивал и сейчас не спрашивает. Но между нами всё изменилось, барьеры были разрушены. Сейчас я могла бы рассказать ему, если бы захотела. Я могла бы разделить с ним часть бремени, которое несла так долго.
— Оно было заполнено при моём рождении, — говорю я с зажмуренными глазами.
Я открываю их, когда тишина становится невыносимой.
Я поднимаю глаза вверх, от его груди к его лицу. Он ошеломлен, его брови сдвинуты над ясными голубыми глазами. Он и остальные делегаты обычно носят короткие волосы, чтобы справиться с жарой. Но он не стригся с тех пор, как вернулся. Пара длинных светло-каштановых прядей падает на его лоб. Мои глаза пробегают по его красивым чертам. Я получаю удовольствие, видя его лицо каждый день. Вопреки всему, я ему нравлюсь, несмотря на то, что он никогда не видел моего лица. Он заслуживает знать, почему он никогда не сможет этого сделать.
Я останавливаю вопрос на его губах поднятой рукой и делаю глубокий вдох.
— Оно было засыпано, чтобы я не могла взглянуть на себя. Озёра в других королевских ротациях также были засыпаны, — говорю я.
Он всё ещё не говорит. Тишина, заполнившая пространство между нами, настолько густая, что кажется, будто она заползает мне в горло и душит меня.
— Я не знаю почему, — добавляю я.
— Ты же не хочешь сказать, что никогда не видела собственного лица, — говорит он.
Моё молчание является достаточным подтверждением.
— Блять, это… Зачем ей было это делать? — спрашивает он, разговаривая больше с собой, чем со мной. Он отступает от меня. — Ты сама решила носить вуаль? — спрашивает он, оборачиваясь ко мне.
Я качаю головой, и неожиданно Кедрик впадает в ярость.
— Твоя мать… она больная, извращенная сука.
Я понятия не имею, что означает «блять» и «сука», но они не звучат как приятные слова.
— Ты, правда, никогда не видела своего собственного лица? В зеркале? В родниках? — спрашивает он.
— Никогда. Родники слишком тёмные, а зеркала запрещены в королевских ротациях. Я раньше ощупывала своё лицо, но это всё.
Он в раздумье прижимает подбородок к груди и кивает.
— Это правда, я никогда не видел здесь зеркал. Но ты же можешь увидеть его разными способами. Вода в тазике? Я не знаю, — говорит он, вскидывая руку в воздух.
Я откидываю голову назад и прислоняюсь к дереву Каур позади меня. Как объяснить ему? Я вздыхаю. Придётся рассказать ему всё.
— До десяти лет я, в основном, была изолирована в башне над комнатой, которую я сейчас занимаю. Иногда меня выпускали, но со мной всегда был кто-то, кто следил за мной, — я спускаюсь вниз по стволу дерева, вспоминая. — Я ненавидела каждый такой день. Я просто хотела быть свободной. У меня не было друзей, за исключением Оландона, а позже появился Аквин.
Я умолкаю, чтобы собраться, прочищаю горло, чтобы избавиться от вставшего в нём кома.
Кедрик делает движение в мою сторону, но я поднимаю руку.
— Когда мне было девять, мать пришла ко мне в комнату и сказала, что я могу пойти на улицу. Она сказала, что я не могу никому показывать своё лицо. Я не могла поверить своей удаче. Свобода в обмен на то, чтобы не показывать своё лицо? Ничего не могло быть легче. Я бежала через поля и взбиралась на деревья, и нюхала цветы. Я пошла в деревню для исследований.
Я закрываю глаза, излагая следующую часть.
— Там под деревом была девочка, игравшая в игру с круглыми камешками. Она спросила, не хочу ли я тоже сыграть.
Я рассказывала эту историю только Оландону.
— Я возвращалась туда каждый день на протяжении недели, и каждый раз, когда она просила меня показать моё лицо, я говорила «нет», — я сдерживаю слёзы. — Но у меня никогда раньше не было друзей, — шепчу я. — Поэтому в конце недели я сказала «да» и показала ей своё лицо.
— И что случилось? — вопрос едва тревожит воздух, настолько он тих.
— За мной всегда следили. На неё напали раньше, чем я успела что-либо сделать. Ей перерезали горло и заставили меня смотреть, как она умирает.
Я слышу резкое дыхание Кедрика.
— После этого меня снова заперли, пока мне не исполнилось десять. Затем мать пришла ко мне, как и раньше, только на этот раз она сказала, что если я когда-либо взгляну на своё лицо или покажу его кому-то, она убьёт Оландона, запрёт меня в башне и выбросит ключ. На этот раз я ей поверила, ведь мне всё ещё снились кошмары, преследуя меня целый год с того дня.
Кедрик садится на землю и качает головой.
— Это самая пугающая вещь, которую я слышал в своей жизни. Как может мать творить такое со своим ребёнком? И зачем прибегать к таким ужасным мерам, чтобы сохранить на тебе вуаль? — бормочет он.
Мы сидим в тишине.
— Вероятно, она напугана. Страх порождает самые сильные реакции, — говорит он.
— Что? — говорю я.
— Должно быть, она боится.
Я пожимаю плечами.
— Думаю, она просто ненавидит меня.
Он качает головой и снова встаёт.
— Может быть.
— Забавно то, что я уже не считаю, что она убила бы Оландона. Она любит его. Но я боюсь снова оказаться запертой в башне. Вряд ли я смогу пережить это.
Спуститься по стене из моей комнаты было одним делом. Комната в башне находилась намного выше.
Мы приходим к Старому Озеру. Но этот образ потускнел после мрачной истории моей жизни.
— Я прошу прощения, я не хотела рушить… — мои слова оборвались, когда меня заключили в яростные объятия.
— Никогда не извиняйся, Лина. Это твоя мать должна извиняться, — говорит он и отодвигается так, что я могу видеть его лицо.
Я никогда не видела его таким разгневанным. Я киваю, задержав дыхание.
Мы начинаем возвращаться. Кедрик открывает рот, чтобы заговорить. Я слышу, как он переводит дыхание, когда делает это.
— Оландон когда-нибудь предлагал тебе описать твоё лицо? — наконец спрашивает он.
Я продолжаю идти, мои руки сжаты за спиной.
— Да, — говорю я. — Я рассказала ему то, что только что рассказала тебе, и после этого сказала никогда больше этого не предлагать.
— За тобой всё ещё следят? — спрашивает он.
— Иногда. Но довольно реже с тех пор, как прибыла ваша делегация, вероятно, мама слишком занята тем, чтобы следили за вами, — говорю я.
— Знаю. Малир и Рон получают массу удовольствия, сбивая их с пути, — говорит он.
Я смеюсь, пытаясь представить эту картину.
— Ты когда-нибудь позволишь мне увидеть своё лицо? — спрашивает он, но я уже качаю головой.
— Нет, Кедрик… Я не могу. Мне жаль. Пожалуйста, пойми.
Мысль о том, чтобы снять вуаль, наполняет меня ужасом. Существует слишком большой риск, что меня поймают или кто-нибудь расскажет моей матери.