Господин Деляну закурил папиросу. Ольгуца с блеском проиграла процесс.
— Ольгуца, ты должна слушаться маму…
Ольгуца нахмурилась.
Господин Деляну сделал паузу, чтобы дать возможность фразе приобрести необходимый вес… Он выпустил в сторону Ольгуцы колечко ароматного дыма.
— …Когда тебя об этом просит папа.
Ольгуца вошла в дом с высоко поднятой головой, чихая от дыма.
— Вот так ты портишь детей!
— Алис… — начал господин Деляну, расправляя усы. — Скажи честно, Алис, без гнева, без раздражения… разве Ольгуца не чертенок… из породы ангелов! — улыбнулся он глазами Ольгуцы.
— Что верно, то верно! — вздохнула госпожа Деляну, едва сдерживая тайную гордость.
И поспешно погладила по голове побежденного Дэнуца.
— Правильно делает tante Алис, — шепотом сказала Моника, готовая поступить так же.
— Ничего, Дэнуц, мама купит тебе большого змея… Вот я сейчас сяду и напишу в «Универсальный магазин». А теперь возьми за руку Монику и идите играть.
Дэнуц схватил за руку робеющую заместительницу змея и потащил ее в сад.
Госпожа Деляну встала с кресла и направилась к двери… По дороге она погладила выпуклый упрямый лоб откинувшегося на спинку кресла мужа.
— И тебя тоже следовало бы поставить в угол! — ласково улыбнулась она.
— Жаль, что уже поздно! — печально вздохнул господин Деляну, стряхивая пепел папиросы.
Ольгуца вышла из своей комнаты, с шумом захлопнув за собой дверь. Она направилась к двери напротив, уверенно шагая по мягкому ковру. Постучала согнутым пальцем в дверь спальни госпожи Деляну два раза, с ледяным спокойствием.
— Можно войти?
— …
Снова постучала, резко и нетерпеливо.
— Ой!
И в ярости принялась сосать ушибленный палец… Потом ударила в дверь кулаком.
— …Разве нельзя войти? — спросила она у дверной ручки.
— …
И она стремительно вошла в комнату.
— Я пришла, чтобы…
— …
Спальня была пуста.
— Ага! — обрадовалась Ольгуца.
И отправилась в маленькую гостиную… Поскользнувшись на хорошо натертом полу, Ольгуца едва не упала. Сурово посмотрела на пол — думая об Анике, которая натирала пол до зеркального блеска, — и повернула обратно. Разбежалась и прокатилась по красноватого цвета катку… Буф, ударилась она руками о дверь гостиной.
— Что такое?
— Я споткнулась! — запыхавшись сказала Ольгуца, держась за ручку двери.
— Ты не ушиблась? — вскочила госпожа Деляну.
— Нет! — ответила Ольгуца, обретая чувство собственного достоинства.
— Что тебе нужно?
— Я пришла попросить бумагу, чернила, ручку, перо, промокашку… и транспарант! — добавила Ольгуца, переводя дыхание.
— Для чего? — рассеянно спросила госпожа Деляну, заложив рукой страницы книги, которую она дочитала до середины…
— Для того, чтобы сто раз написать, что я права!
— И двести, что не права! — добавила госпожа Деляну, кладя книгу обложкой вверх.
Ольгуца провела рукой по лбу, отбросив назад непослушные пряди волос… Госпожа Деляну открыла ящик маленького бюро розового дерева. Вынула пенал из японского лака и тонкими пальцами пианистки принялась разбирать его содержимое. От красного пиона ярким пламенем отделился лепесток. Ольгуца поймала его на лету, надула и хлопнула себя по лбу: пок! Госпожа Деляну вздрогнула от хлопка.
— Ты опять за свое… Смотри, какая красивая ручка.
Лоб у Ольгуцы нахмурился.
— …И новое перышко.
— Дай мне еще одно! — потребовала Ольгуца, протягивая руку с видом пикколо, недовольного полученными чаевыми.
— Пожалуйста… Это «клапс», — пояснила госпожа Деляну.
— Я не могу писать «клапсом»!
— Ну вот!.. А что тебе в таком случае нравится? Скажи!
— «Алюминиум», — обрадовалась Ольгуца, пряча «клапс».
— Вот, пожалуйста, «алюминиум»! А теперь ступай!.. И возьми чернильницу… да смотри не урони!.. Что тебе еще нужно, Ольгуца? — вышла из себя госпожа Деляну, видя, что она не уходит.
— Бумагу.
— Уф!.. У меня нет бумаги! — коротко ответила госпожа Деляну, закрывая свой бювар.
— Значит, можно не писать?
— Как это?.. Ступай сейчас же к папе и скажи ему, чтобы он дал тебе бумаги… сколько тебе надо!
— Мама, я не могу открыть дверь!
В сердцах бросив книгу на бюро, так, что помялись страницы, госпожа Деляну распахнула дверь перед ее величеством Царицей Баловницей.
— Папа, мама послала меня к тебе за бумагой.
— Для чего, девочка моя? — спросил господин Деляну, складывая газету.
— Меня наказали, папа! Разве ты не знаешь?
Поставив чернильницу на стол, Ольгуца заботливо сняла пепел с папиросы, положила на ладонь и дунула в сторону виноградника.
— Пойдем ко мне в кабинет, Ольгуца, я тебе дам бумагу.
— И транспарант, папа.
— И транспарант.
Ольгуца протянула руку к хрустальной чернильнице.
— Подожди, я отнесу ее, — галантно предложил господин Деляну.
— Merci, папа.
Ольгуца сунула газету под мышку и с величайшей готовностью отправилась следом за господином Деляну.
Дубовый письменный стол был похож на своего хозяина: завален книгами по юриспруденции и набит лакомствами для детей.
— Вот, Ольгуца, это от мамы…
И он протянул ей стопку белой бумаги и транспарант в чернильных пятнах.
— А это от меня, угощайся…
Он протянул коробку с ярко-зелеными мятными конфетами.
— …И обещай, что будешь слушаться маму и не будешь ее огорчать.
— А если я права, папа! — сказала Ольгуца, грызя конфету.
— Полно, Ольгуца… Когда бывает права мама, ты не можешь быть права.
— Почему ты смеешься, папа? — спросила Ольгуца.
— У меня мелькнула одна мысль!..
— А я знаю, какая!
— Ольгуца, пусть взрослые знают… А ты себе играй!.. Вернее, иди и пиши то, что тебе велела мама…
— Папа, ты на меня сердишься?
— Нет! За что?
— Значит, я была права. Merci, папа!
Дэнуц вошел в сад, крепко сжимая руку Моники, — так грозный муж ведет домой свою неверную жену. Моника послушно шла за ним, глядя в небо… Вечерняя заря была красная, точно опрокинувшаяся на небе корзина черешен.
Дэнуц знал, что он должен отомстить, но не знал, с чего начать. Гнев у него мало-помалу проходил. И это-то его и возмущало!
— Почему ты идешь так медленно? Ты что, не можешь идти быстрее? — прикрикнул он на Монику, ускоряя шаг.
Моника пошла быстрее. Они почти бежали, словно на них вот-вот должен был хлынуть проливной дождь, а зонта у них не было.
— Куда мы идем, Дэнуц?
— Не твое дело!
«Сердится, бедняжка!» — посочувствовала ему Моника.
— Знаешь что? Побежали наперегонки, Дэнуц?
— Нет.
— Ну, тогда сядем на траву.
— Нет.
— Ну, как хочешь!
— Я так хочу!
— Ты сердишься на меня, Дэнуц?
— …
— Почему ты мне не отвечаешь?
— …
— Ты не хочешь со мной разговаривать?
— Нет.
— Тогда я уйду.
— Постой.
— Даже если я не хочу?
— Да.
— Как? Ты меня не пустишь?
— Не пущу.
— Дэнуц, что это значит?
— Ничего!
— Ты плохо воспитан!
— Ага, ты меня оскорбляешь?.. Ну, погоди, я тебе задам!
Резким движением он схватил ее за косы и дернул. Моника сжала зубы; глаза ее под насупленными бровями потемнели…
— Ты хочешь меня побить? — задыхаясь, спросила она.
— Да! — буркнул Дэнуц, не зная, как поступить с человеком, который разговаривает вместо того, чтобы драться и кричать.
И он еще раз неловко дернул ее за косы… И, не успев понять, почему косы вдруг выскользнули у него из рук, он почувствовал боль в пальце…
— Ой!
Моника отпустила его палец.
— Кусаешься? — грозя кулаками, спросил Дэнуц.
— И царапаюсь.
Взгляд Моники и ее поднятые руки заставили его отступить. Совсем другая Моника стояла перед ним, защищая прежнюю.
— Я с девчонками не дерусь!.. Иди домой и скажи, что я тебя побил, — сказал он с вызовом. Он был очень бледен.
— А я не ябедничаю… как ты наябедничал на Ольгуцу. И я еще тебя пожалела, вместо того чтобы встать на ее защиту… Поделом мне! — всхлипнула Моника, вытирая рукавом глаза.
— …Ты обиделась? — в растерянности спросил Дэнуц, видя, что она плачет.
— Не разговаривай со мной.
Дэнуц долго глядел на светлые косы, которые вздрагивали на спине у Моники… Потом он потерял ее из виду.
«Лучше бы поиграли в лошадки, — вздохнул он, понимая, какими прекрасными вожжами могли быть косы Моники и как трудно ему теперь будет вновь завладеть ими. — До чего же я был глуп…»
Вдруг он опять почувствовал боль в пальце: Моникины зубки оставили болезненный след.
«…И я не побил ее!»
— Почему она назвала меня ябедой? — крикнул он с досадой и топнул ногой… — Ну, я ей покажу! Белобрысая! — И Дэнуц обратил весь свой гнев против спелого абрикоса, потому что в саду, кроме Моники, только абрикосы были светлые.
Ольгуца вынула изо рта последнюю мятную карамель и положила на промокашку. Потом поплевала на новое перышко «алюминиум», опустила его в чернила, тряхнула им над промокашкой и старательно вывела на бумаге:
«Ольгуца права».
И так энергично подчеркнула фразу, что линия, вначале прямая, в конце превратилась как бы в две тонкие рельсы, точно экспресс, который по ним шел, сорвался в пропасть. Ольгуца посмотрела на них с явным удовлетворением… Она еще раз обмакнула перо в чернила и каллиграфическим почерком принялась писать одно за другим утверждения… Красные виражи ее языка, который все сильнее и сильнее высовывался наружу, сопровождали черные виражи пера… После десятого утверждения Ольгуца нахмурилась, раздраженная теми двумястами отрицаниями, которые ждали своей очереди в черном гнездышке хрустальной чернильницы… Пахло чернилами.
Ольгуца опустила ручку и принялась дергать себя за нос.
И снова взялась за перо. Под каждым словом последнего утверждения она выводила кончиком пера две прямые кавычки. Под ними — другие, и еще другие, и еще… Движение пера доставляло ей радость. Она как бы скребла им бумажный лист. Постепенно бумага до самого низа наполнилась ярко-синими жучками.