Те, кто управлял Флоренцией при его жизни, не теряли надежду сохранить прежнюю власть и после его смерти. Лоренцо, старший из двух сыновей Пьеро, родился 1 января 1448 года, и ему исполнился всего лишь двадцать один год, поэтому он не мог притязать на то, чтобы сразу же возыметь влияние на старых магистратов, которые покрылись сединами, управляя государственными делами. Так что он не внушал никаких опасений Томмазо Содерини, которого его соправители безоговорочно признавали своим вождем, и тот немедля отправил к обоим Медичи граждан и иноземных послов, явившихся прямо к нему при известии о смерти Пьеро. Однако молодые люди приняли посланцев, выказывая такую скромность, что никто, увидев их столь смиренными, не испытал страха за будущее.
И в самом деле, шесть или семь лет прошли в полнейшем спокойствии, при том что ни Лоренцо, ни его брат, занятые завершением своего образования и коллекционированием античных скульптур и гемм, а также картин, относящихся к зарождающейся флорентийской школе, не вызвали никакой тревоги даже у оставшихся старых республиканцев; братья были всемогущи, что правда, то правда, но казалось, будто сами они настолько не ведали о своем могуществе, что молодым людям его прощали, видя, как мало они им злоупотребляют. К тому же время от времени Медичи устраивали народу столь великолепные празднества и делали это, судя по всему, столь бескорыстно, что попытки бороться с популярностью братьев выглядели бы неуместными.
Едва они оказались обладателями несметного богатства, которое оставил им отец, у них появилась возможность проявить свою щедрость: весной 1471 года разнеслась весть, что Галеаццо Сфорца, герцог Милана, готовится во исполнение обета совершить вместе со своей супругой Боной Савойской поездку во Флоренцию.
И в самом деле, вскоре стало известно, что он отправился в путь, причем с невиданной прежде помпезностью: двенадцать карет, покрытых золотой парчой, на своих спинах везли через Апеннины мулы, ибо в этих горах еще не было проложено ни одной дороги, по которой можно было бы проехать в экипаже; впереди них, покрытые парчовыми попонами, двигались пятьдесят иноходцев, предназначенных для герцогини и ее придворных дам, и пятьдесят скакунов, предназначенных для герцога и его гвардии, а позади — сто конных латников, пятьсот пехотинцев и пятьдесят стремянных, разодетых в серебряную парчу и шелк, пятьсот псарей, державших на сворах пятьсот пар охотничьих собак, и двадцать пять сокольников, несших на руке по ловчему соколу, худшего из которых, как говаривал герцог, он не отдал бы и за двести золотых флоринов. Короче, около восьми миллионов нашими нынешними деньгами было издержано на то, чтобы выставить напоказ могущество человека, которому пятью годами позднее предстояло самым жалким образом пасть от рук убийц в миланской церкви Сайт Амброджо.
Республика не пожелала отставать от герцога, своего союзника, в размахе, и было решено, что все расходы на стол и кров для всей его свиты будут оплачены за государственный счет. Лоренцо потребовал предоставить ему право принимать у себя Галеаццо, и тот поселился в Палаццо Рикарди.
Но там крикливое роскошество, присущее миланскому герцогу, померкло перед лицом великолепия, окружающего флорентийского горожанина. У Лоренцо не было, как у его именитого гостя, одежд, украшенных золотом и бриллиантами, но залы его дворца таили в себе великое множество чудес античного искусства и первых опытов искусства нового времени; у него не было, как у Галеаццо, целой толпы придворных и слуг, но его окружала плеяда прославленных людей, ученых и художников, какой не мог иметь в ту эпоху ни один король. Это были такие знаменитости, как Полициано, Эрмолао, Халкондил, Ласкарис, Андреа Мантенья, Перуджино, Браманте и Леонардо да Винчи. Герцог Милана был поражен при виде подобных богатств и осознал, что можно превзойти его в величии.
И потому его пребывание во Флоренции длилось недолго, но, как ни мало времени он оставался в городе, который прежде всегда превозносили за купеческую бережливость, этого оказалось достаточно для того, чтобы ослепить гостей зрелищем его великолепия, его праздности и его изысканности.
Лоренцо ощущал, что Флоренция трепещет от вожделения; он понимал, что она готова продаться, словно куртизанка, и будет принадлежать ему, если у него достанет богатств купить ее.
И потому начиная с этого времени он стал проявлять еще большую щедрость: каждый день знаменовался каким-нибудь новым празднеством, имевшим целью занять народ и подменить ту деятельную жизнь, какую ему было привычно вести, новой, исполненной неги и удовольствий. Правда, по мере того как флорентийцы, утомившись от дел, передавали во власть того, кто их развлекал, бразды правления Республикой, сама она делалась все более и более непричастной к общей политике Италии. И потому все здесь впадало в повсеместное и непривычное оцепенение. Во Флоренции, городе шумных пререканий и народных бунтов, не раздавалось более ни криков, ни угроз и слышались лишь восхваления и слова одобрения. Лоренцо дает ей празднества, Лоренцо читает ей стихи, Лоренцо устраивает представления в ее церквах: что еще нужно Флоренции? И зачем ей утомлять себя трудовыми буднями, коль скоро Медичи бодрствуют и работают ради нее?
Однако оставалось еще в городе несколько человек, которые — скорее, надо сказать, во имя личной выгоды, нежели из стремления к общественному благу, — внимательно следили за непрерывным расширением владычества Лоренцо и его брата, поджидая подходящего момента, чтобы насильно вернуть свободу этому уставшему от нее народу. Речь идет о семье Пацци.
Бросим взгляд в прошлое и поясним нашим читателям причину этой ненависти, дабы они сами могли ясно распознать меру эгоизма и меру благородства в том заговоре, о каком мы намереваемся сейчас рассказать.
В 1291 году, устав от бесконечных распрей знати, от ее неизменного отказа подчиняться демократическим судебным учреждениям и от ежедневных насилий, мешавших отправлению народной власти, флорентийский народ издал указ под названием «Ordinamenti della Giustizia»,[2] навечно исключавший из состава приората тридцать семь наиболее знатных и влиятельных семейств Флоренции и при этом навсегда запрещавший им восстановить свои права гражданства, записавшись в какой-либо ремесленный цех или даже в действительности занимаясь каким-либо ремеслом; мало того, Синьории было разрешено добавлять к этому списку новые имена каждый раз, когда, как говорилось в указе, она могла усмотреть, что какое-либо очередное семейство, идя по стопам знати, заслуживает быть наказанной, подобно ей. Членов этих тридцати семи объявленных вне закона семейств стали называть магнатами: наименование, прежде почетное, сделалось с тех пор позорящим.
Данный запрет длился сто сорок три года, вплоть до 1434 года, когда Козимо деи Медичи, изгнав из Флорентийской республики Ринальдо дельи Альбицци и правившую вместе с ним новоявленную знать, решил укрепить свою партию союзом со старой знатью, отстраненной от управления городом, позволив нескольким магнатам вновь обрести гражданские права и, как это некогда делали их предки, принять деятельное участие в государственных делах. Несколько семейств откликнулось на этот политический призыв, и в их числе оказалось и семейство Пацци. Это семейство пошло еще дальше: предав забвению, что Пацци были дворянством рыцарского происхождения, оно без колебаний приняло свое новое общественное положение и учредило банкирский дом, ставший вскоре одним из самых значительных и самых уважаемых в Италии; в итоге Пацци, как дворяне превосходившие Медичи родовитостью, сделались к тому же их соперниками как купцы. Пятью годами позднее Андреа деи Пацци, глава семейства, уже заседал в Синьории, от которой на протяжении полутора столетий были отлучены его предки.
У Андреа деи Пацци было три сына; один из них женился на внучке Козимо, став зятем Лоренцо и Джулиано. Честолюбивый старик до конца своей жизни поддерживал равенство между своими детьми, относясь к зятю как к сыну, ибо, видя, сколь быстро становится богатым и могущественным семейство Пацци, он хотел сделать их не просто союзниками, а друзьями. И в самом деле, семейство это прирастало не только богатствами, но и мужским потомством, ибо у одного из двух женатых братьев было пять сыновей, а у другого — три. Так что оно усиливалось со всех точек зрения, как вдруг, вразрез с политикой своего отца, Лоренцо деи Медичи решил, что в его интересах воспрепятствовать дальнейшему росту богатства и могущества Пацци. И подходящий случай встать на путь этой новой политики вскоре представился; Джованни деи Пацци, деверь его сестры, был женат на одной из самых богатых флорентийских наследниц, дочери Джованни Борромеи, и Лоренцо после смерти последнего провел закон, согласно которому в вопросах наследования при отсутствии завещания племянникам мужского пола отдавалось предпочтение перед дочерьми; дав этому закону, вопреки всем обыкновениям, обратную силу, его применили к супруге Джованни деи Пацци, которая лишилась наследства своего отца, и, таким образом, наследство это перешло к ее дальним родственникам.
Однако это было лишь одно из ущемлений, жертвами которых стали Пацци: в их семействе насчитывалось девять мужчин, кому возраст и личные достоинства позволяли занимать должность магистратов, однако все они не были допущены в Синьорию, за исключением Якопо, того из сыновей Андреа, который никогда не был женат и занимал должность гонфалоньера в 1469 году, то есть еще во времена Пьеро Подагрика, и Джованни, зятя Лоренцо и Джулиано, единожды, в 1472 году, заседавшего среди приоров. Подобное злоупотребление властью настолько оскорбило Франческо деи Пацци, младшего брата Джованни, что он добровольно покинул пределы отечества и уехал в Рим, приняв на себя руководство одним из главных отделений своего банка. Там он сделался банкиром папы Сикста IV и Джироламо Риарио, его сына, в те времена двух самых ярых во всей Италии врагов Медичи. Сойдясь вместе, три эти ненависти породили заговор, похожий на тот, жертвой какого двумя годами ранее, то есть в 1476 году, стал Галеаццо Сфорца, убитый в кафедральном соборе Милана.