Пребывая в окружении ученых, поэтов и художников, Лоренцо, удалившийся на виллу Кареджи, ощутил приближение смерти, несмотря на неслыханные лечебные приемы Пьетро Леони да Сполето, своего врача, который, сообразовывая лекарства не с состоянием организма больного, а с его богатством, заставлял его глотать растворенный жемчуг и измельченные в порошок драгоценные камни; и потому, в тот час, когда ему предстояло покинуть сей мир, он осознал, что настало время подумать о мире ином, и, желая, чтобы ему сгладили дорогу на Небеса, велел позвать доминиканца Джироламо Савонаролу.
Выбор был странным: посреди всеобщей испорченности и продажности духовенства Джироламо Савонарола оставался незапятнанным и суровым, посреди всеобщего закабаления отечества Джироламо Савонарола не выпускал из памяти свободу.
Лоренцо возлежал на смертном одре, когда, сходный с одним из тех мраморных изваяний, что стучатся в двери сладострастников в разгар их пиршеств и оргий, Джироламо Савонарола медленно подошел к его изголовью. Лоренцо находился уже при смерти, и тем не менее, изнуренный своими вечными блеяниями и собственной исступленностью, монах был бледнее, чем он. Дело в том, что Савонарола был провидцем: он предсказал вторжение французов в Италию и ему предстояло предсказать Карлу VIII, что тот будет вынужден мечом прокладывать себе обратный путь через горы; наконец, подобно тому человеку, который, обходя стены святого города, на протяжении восьми дней восклицал: «Горе Иерусалиму!», а на девятый день воскликнул: «Горе и мне самому!», Савонарола предсказал свою собственную смерть и уже не раз пробуждался, заранее ослепленный пламенем своего будущего костра.
В обмен на отпущение грехов монах потребовал у Лоренцо всего лишь одно — вернуть свободу Флоренции. Лоренцо отказался, и монах удалился, неся на лице выражение горя.
Войдя минуту спустя в спальню умирающего, его застали испустившим дух и сжимающим в руках великолепное распятие, которое он успел сорвать со стены и к подножию которого припал губами, как если бы взывал к Господу, пытаясь обжаловать приговор его непреклонного служителя.
Так умер, оставив в наследство Флоренции тридцативосьмилетнюю борьбу против своего семейства, тот, кого современники называли великолепным Лоренцо и кого потомству предстояло назвать Лоренцо Великолепным.
И, как если бы его смерть должна была повлечь за собой великое множество бедствий, Небу было угодно явить пугающие знамения: молния ударила в купол церкви Санта Репарата, епархиального собора Флоренции, и Родриго Борджа был избран папой.
Наследовал отцу Пьеро, однако наследник этот был весьма слаб для патрональной власти, которую с риском для спасения собственной души завещал ему Лоренцо. Родившийся в 1471 году и, следственно, едва достигший двадцати одного года, Пьеро был красивым молодым человеком, который, утрируя все достоинства своего отца, выказывал слабость вместо доброты, вежливость вместо ласковости, расточительность вместо щедрости.
В том положении, в каком пребывала тогда Европа, для продвижения вперед требовалась либо мудрая политика Козимо, Отца отечества, либо могучая воля Козимо I. Однако Пьеро не было присуще ни то, ни другое, и потому он губил себя, а губя себя, едва не погубил Италию.
Никогда еще, по словам историка Гвиччардини, с тех благословенных времен, когда император Август осчастливил сто двадцать миллионов человек, Италии не доводилось быть столь благополучной, столь богатой и столь мирной, какой она стала к 1492 году. Почти всеобщий мир царил во всех уголках этого земного рая, и шел ли путник, спускаясь с Пьемонтских Альп, через Ломбардию в сторону Венеции, или из Венеции направлялся в Рим, двигаясь вдоль побережья Адриатики, или, наконец, следовал по Апеннинским горам к оконечности Калабрии, — повсюду он видел зеленеющие равнины или покрытые виноградниками холмы, посреди которых или на склонах которых ему встречались богатые города, густонаселенные и, если и не свободные, то хотя бы счастливые.
И в самом деле, небрежение и зависть со стороны Флорентийской республики еще не обратили равнины Пизы в болота; маркиз ди Мариньяно еще не стер с лица земли в одной только Сиенской республике сто двадцать деревень; войны семейств Орсини и Колонна еще не превратили плодородные поля в окрестностях Рима в ту дикую и поэтическую пустыню, какая окружает в наши дни Вечный город, а Флавио Бьондо, описывая в 1450 году Остию, насчитывающую теперь не более трехсот жителей, ограничился словами, что она стала не такой процветающей, как во времена Августа, когда ее население составляло пятьдесят тысяч человек.
Что же касается итальянских крестьян, то, несомненно, в ту эпоху это были самые счастливые крестьяне на свете: в то время как немецкие крепостные и французские вилланы селились рассредоточено, ютясь в жалких хижинах, или скучивались, словно скот, в убогих деревеньках, итальянские землепашцы обитали в селах, обнесенных стенами, которые защищали их урожай, скот и орудия труда. Те их дома, что еще сохранились, говорят о том, что жили эти люди в большем достатке и с бо́льшим вкусом, чем живут еще и теперь обитатели наших городов; более того, они имели оружие, общественную казну и выборных судей, а когда им приходилось сражаться, они делали это ради защиты своих очагов и своей родины.
Не менее счастливыми были и итальянские буржуа: именно в их руках оказалась розничная торговля, и вся Италия, с одного конца до другого, являлась огромным рынком. В особенности Тоскана была усеяна фабриками, где производили шерсть, шелк, пеньку, пушнину, квасцы, серу и смолу. Иноземные товары привозились из Причерноморья, Египта, Испании и Франции в порты Генуи, Пизы, Остии, Амальфи и Венеции и обменивались на местные товары или же возвращались в те края, откуда их доставили, после того как труд человеческих рук утраивал или учетверял стоимость ввезенного сырья: богач привносил в дело свой товар, бедняк — свое мастерство, а дворяне и вельможи обменивали на звонкую монету плоды их союза.
Окидывая взглядом эти тучные нивы, эти богатые села и процветающие фабрики, а затем переводя взор по другую сторону гор и морей, на нищие, варварские и невежественные народы, окружающие Италию, ее государи понимали, что недалек тот день, когда она окажется жертвой других наций; и потому в 1480 году Флоренция, Милан, Неаполь и Феррара заключили между собой оборонительный и наступательный союз, чтобы противостоять опасности, независимо от того, зародится она внутри страны или придет извне.
Вот таким образом обстояли дела, когда, как уже было сказано, Родриго Борджа был избран папой и взошел на Святой престол, приняв имя Александр VI.
В те времена было принято, что, когда на престол всходил новый папа, все христианские государства отправляли в Рим официальное посольство, дабы по отдельности подтвердить клятву верности святому отцу. Так что каждый город назначал собственных послов, и Флоренция выбрала в качестве своих представителей Пьеро деи Медичи и Джентиле, епископа Ареццо.
Оба посланца восприняли это поручение с великой радостью: Пьеро деи Медичи увидел в нем возможность выставить напоказ свое богатство, а Джентиле — блеснуть своим красноречием; так что Джентиле подготовил речь, а Пьеро привлек к работе всех флорентийских портных и заказал пышные одежды, сплошь расшитые драгоценными камнями; семейная сокровищница, самая богатая во всей Италии по части жемчуга, рубинов и бриллиантов, была распылена на то, чтобы украсить одеяния его пажей, а одному из них, его фавориту, предстояло носить на шее ожерелье стоимостью в сто тысяч дукатов, то есть около миллиона нашими нынешними деньгами. Так что оба посланца с нетерпением ожидали того момента, когда им удастся произвести должное впечатление, как вдруг им стало известно, что Лодовико Сфорца, увидевший, со своей стороны, в избрании нового папы благоприятную возможность не только укрепить союз 1480 года, но и явить всем его единство, возымел мысль собрать вместе послов четырех держав, дабы они торжественно вступили в Рим в один и тот же день, и задумал поручить одному из посланцев, представителю Неаполя, произнести речь от имени всех четверых. Впрочем, это был уже не просто замысел, ибо Лодовико Сфорца заручился обещанием короля Фердинанда действовать в соответствии с предложенным планом.
Однако этот план расстраивал замыслы Пьеро и Джентиле: если все четыре посольства вступят на улицы Рима в один и тот же день и в один и тот же час, изящество и великолепие Пьеро деи Медичи потеряются среди блеска его спутников, а если поздравительное слово произнесет посланец Неаполя, то речь Джентиле пропадет впустую.
То, что две эти важные цели были поставлены под угрозу предложением герцога Миланского, в итоге изменили облик всего Апеннинского полуострова: они повлекли за собой пятьдесят лет войны и крах флорентийской свободы. Вот как это произошло.
Пьеро и Джентиле, не желая отказываться от того впечатления, которое должны были произвести блеск бриллиантов одного и цветы красноречия другого, сумели уговорить Фердинанда взять обратно слово, данное им Лодовико Сфорца. Зная двуличную политику старого короля Неаполя, герцог Милана стал в этом нарушении обещания искать причину, совершенно отличную от той, какой она была на самом деле, заподозрил, что против него образована тайная лига, и, намереваясь выставить против угрожавшей ему силы равную по мощи, вышел из прежнего союза и сформировал новый — с папой Александром VI, герцогом Эрколе I Феррарским и Венецианской республикой; для поддержания общественного спокойствия союз этот должен был держать наготове войско из двадцати тысяч конников и десяти тысяч пехотинцев.
Фердинанд, со своей стороны, был испуган образованием этого союза и увидел лишь одну возможность ослабить его последствия: заключалась она в том, чтобы лишить Лодовико Сфорца должности регента, которую, вопреки всем правилам, он продолжал исполнять от имени своего племянника, хотя тому исполнилось уже двадцать два года. И потому Фердинанд вполне определенно призвал герцога Миланского отказаться от верховной власти, передав ее в руки племянника. Сфорца, будучи человеком находчивым и решительным, одной рукой подал отравленное питье племяннику, а другой подписал тайный союзнический договор с Карлом VIII.