Тоска тоской, но мороз в конце концов все-таки взял свое. Через полчаса Катя, как и все прочие, уже не чаяла как добраться до места. Когда лес кончился и открылось поле, а за ним показались очертания крыш, раздался единодушный вопль восторга. Однако радоваться, как выяснилось, было рано. Для них, городских жителей, дом автоматически означал защиту от холода. А между тем в нетопленой избе оказалось чуть ли не холоднее, чем на улице, — возможно, от обманутого ожидания.
Там была одна просторная комната, поделенная на три части двумя здоровенными печками, доходившими почти до потолка. «Эта — русская, а эта — просто, — объяснил Илья. — Ничего, щас протопим!» Но «щас» не вышло. Не хотели растапливаться ни та ни другая. Занимались этим делом Илья — как хозяин дома, и Сашка — как большой русофил, любитель русской старины, раз пятнадцать со вкусом повторивший: «сени» и «горница». Почему-то эта картинка так и стояла перед глазами: Илья, тощий, долговязый, согнулся перед печкой в три погибели, рядом — Сашка, человек-шкаф, на корточках. Остальные подносили дрова и разбирали, стуча зубами, сумки. Дрова подтащили, сумки разобрали, а огонь все не разгорался, и так — пока за дело не взялся Гарик. Тут же все и затрещало, и загорелось как надо. «Я не деревенский житель и не печных дел мастер, — сообщил он, кивая и раскланиваясь в ответ на аплодисменты. — Я просто пироман и потому про огонь знаю». А вечером, когда они, перестаравшись, натопили до такой степени, что пришлось раздеваться до нижнего белья, тот же Гарик объяснял им, что это как раз хорошо, тепло продержится до утра, и еще объяснял, почему ни в коем случае нельзя закрывать заслонку, пока не погаснут последние огоньки и все не прогорит до конца. И ворошил угли кочергой, пока наконец не сказал с удовлетворением: все, вот теперь можно. С тех пор, куда бы они ни ездили, он всегда отвечал у них за огонь — будь то костер или печка.
Из той поездки запомнилось кое-что забавное. Например, такое: с утра к их избе потянулись «ходоки» — местные жители с подношениями: солеными огурцами, грибами, мочеными яблоками, капустой. Илья принимал, благодарил, краснел, недоумевал, а они всей компашкой покатывались со смеху и говорили: ну что ж ты хочешь, все правильно — барчук приехал, из самой Москвы. На самом деле, местные так выражали любовь к Илюшиным родителям, милейшим людям, которые сто раз помогали им решать самые разные проблемы. Лучшей закуски под водку, кажется, никто из них никогда не пробовал.
И еще другое, совсем не забавное. Мясо. Какими глазами те же местные смотрели на мясо, которое они, по указанию Илюшиных родителей, привезли из Москвы «на подарки». Такими глазами… Часть кусков протухла в жарком вагоне, и теперь воняла на всю избу, они с Никой зажали носы и побежали на улицу — скорее выбросить, но на пороге их перехватила хранительница усадьбы. «Вы что, девочки? — говорила она, чуть ли не задыхаясь. — Выбрасывать? Господь с вами! Отдайте мне, если вам не нужно, мне внуков кормить нечем!» — «Пожалуйста, конечно… — беспомощно бормотали Катя с Никой. — Только оно же протухло, слышите, запах какой?..» — «А я его в уксусе вымочу, в уксусе…» А сама смотрит на это мясо, смотрит… Вот жизнь собачья!.. Катю до сих пор передергивало от одного воспоминания.
Вообще же все было в точности так, как обещал Илья. Чистейший пьяный воздух, долгие прогулки, треп, снежки с эротическим подтекстом, треп, бесконечный треп, застолье, песни, стихи, треп… Катина беда, разумеется, никуда не делась, но временно свернулась клубочком, дожидаясь возможности выбросить лапу и оцарапать растопыренными когтями. Водочка тут, конечно, немало способствовала, чего греха таить. И в этом Илья не обманул, очень хорошо она шла с морозца под местные соления. Ледяная глыба внутри послушно подтаивала, развязывался язык, и ни с того ни с сего мелькала неожиданная мыслишка: а вдруг все еще ничего — как его там? — жизнь не кончается в девятнадцать лет? Ну вот, и была какая-то пьяноватая, бестолковая ночь с Ильей, за печкой, — уж очень просил, да и вообще — чего там! — от которой, несмотря на весь пьяноватый надрывчик, как ни странно, не осталось неприятного осадка, скорее наоборот.
А еще поездка запомнилась тем, что именно там в одном из полночных разговоров Васька впервые упомянул об отце, и это было началом конца…
Нет, стоп, позвольте, опять чепуха какая-то, это память снова выкидывает номера! Какое же начало конца, когда это была чуть ли не первая их совместная поездка? Не было там никакого Васи и быть не могло, и Мирелы тоже не было. Они скоро появятся: сначала она, потом он, с небольшим интервалом, и тогда все пойдет по-другому, очень многое изменится, но еще не сейчас, их пока нет. Васькин отец… и все это — это другая поездка, через три года. Последний год учебы.
Но ведь непостижимо, просто в голове не укладывается. Катя в себя не могла прийти. Как, скажите на милость, можно было не сопоставить, не вспомнить вот этого самого, вот этого всего: про поездки, про печку? Почему они с такой готовностью поверили в несчастный случай? Дело не в том, что этого не могло быть. Конечно, все их воспоминания ничего не доказывают. Мог быть и несчастный случай, никто не застрахован от самых идиотских ошибок. Но не задуматься, не усомниться ни на секунду! Интересно, что вспомнила именно Лерка. Ну Лерке-то, допустим, и карты в руки — в ту, первую, поездку в ***ское они с Гариком еще были вместе, но ведь дело же не в этом, они-то все тоже там были! Самое удивительное: стоило Лерке заикнуться — и пожалуйста, никаких сомнений, все знают, о чем она!
— Почему ты молчала? — вопрос вертелся у всех, но задала его Ника.
— Когда?
— Тогда! Когда это случилось!
Лера обвела их растерянным взглядом.
— Мне только сейчас пришло в голову… Честное слово… Вот когда стали говорить о подозрительном…
— Коллективное затмение… — пробормотала Катя. — Ладно, допустим, кто-то видел там, на даче, что-то подозрительное. Можно принять как рабочую версию. А если так…
— А если так, — перебила Мирела, — то надо, во-первых, вспомнить, кто там был. Всех вспомнить. Потом выяснить, кто не получал письма. Кто получил, тот не писал.
— Вот Илья, например, не получал… — Ника поежилась. — Но что-то я не думаю, что это он…
Миркина логика, конечно, хромала. Логика у нее часто хромала, плевать она хотела на логику, что называется — не удостаивала быть умною. Кто получил, тот не писал, — это еще куда ни шло, хотя тоже… Теоретически любая из них могла написать сама себе, чтобы отвести подозрения. Но это ладно, это, допустим, маловероятно. Утверждать, что справедливо обратное, и подозревать всех, кто был в тот вечер на даче, а письма не получил… — вот это, конечно, натяжка, но вообще-то правда хорошо бы вспомнить, кто там был и как все было. И еще хорошо бы…
— И еще неплохо бы понять, почему письма пришли только женшинам, — сказала Катя вслух. — А самое странное — знаете что? Почему сейчас. Сколько лет прошло? Десять? Даже больше! Ведь об это вот все разбивается, понимаете? Ну допустим, кто-то боится, что его застукали, но почему он сейчас спохватился-то? Почему не вылез тогда же и почему не успокоился за столько лет?
— Значит, что-то другое, — развела руками Мирела.
— А не было ничего другого! — азартно выкрикнула Лера. — В смысле: ничего подозрительного! Правда ведь, Кать?
— Не знаю… Пожалуй… Ну хорошо, давайте, что ли, все-таки попробуем вспомнить, как там все было, детали какие-нибудь…
— Хорошо бы фотографии найти, — добавила Ника. — Лучше вспоминается. Кто-то ведь снимал, помните?
— Да, надо будет поискать.
Пустынное кафе к вечеру неожиданно заполнилось людьми. Становилось довольно шумно. Теперь им приходилось то и дело наклоняться друг к другу и повышать голос. Катя представила, как выглядит их группка со стороны: четыре элегантные дамы, сидят, как заговорщицы, голова к голове и выкрикивают время от времени странные вещи.
— Давайте все подумаем дома как следует, — предложила она. — А потом встретимся и сравним — кто что вспомнил.
На том и порешили.
Придя домой, Катя при первой же возможности взялась за дело. Перерыла ящик с фотоальбомами, извлекла нужные и принялась их рассматривать. Да… В одну и ту же реку как раз, может, и можно… — чего там, вода и вода! А вот тот, кто входит во второй раз, уж точно не равен себе, входившему в первый. А впрочем, может, Гераклит об этом и говорил… или вовсе не говорил ничего похожего.
Вот они все лежат тут перед ней в виде плоских прямоугольничков — неужели это мы? А в общем, почему бы и нет? Очень даже похожи, если присмотреться. Если присмотреться. И пока еще все вместе и собираются дружить до глубокой старости. И никакие личные конфликты тому не помеха. О нет! Потому что объединяет их нечто куда более серьезное.
А объединяет их вот что. Все они очень не любят Софью Власьевну, советскую власть. Она же, Софья Власьевна, до поры до времени не проявляет к ним специального интереса, но и забыть о себе не дает ни на секунду, проникая во все поры существования.
Пока Катя была маленькая, мать постоянно просила деда говорить на эту тему шепотом. Был вечный страх — вот выйдет во двор, придет в детский сад или в школу и, не дай бог, ляпнет что-нибудь из услышанного дома. Дед был сильный человек, отмотал в лагере пять лет и не сломался. Шепот давался ему с трудом, не хотел он шептать, особенно у себя дома, но приходилось — ради дочери и внучки. Многие тогда росли под такой вот шепот. Вроде даже и не прислушивались особенно и не знали толком, о чем они там, но этого и не требовалось — что-то все равно оседало в подсознании. Да и взрослые рано или поздно уставали шептаться. Дед, кстати, сидел не только у Кати. У Ильи тоже. И у Васи, но с Васей вообще — отдельная история. А Мирелкину бабушку-цыганку выслали на север, мать родилась в ссылке, в Норильске.
Вообще в этом смысле у всех складывалось по-разному. У Лерки, например, никто не сидел и никого никуда не ссылали. Родители, классические шестидесятники — костер, гитара, лыжи за печкой, — никак не могли смириться с тем, что Софья Власьевна их надула и снова показала звериный лик. Днем покорно конструировали в каком-то ящике подводную лодку, а дома, вечером, отводили душу.