А земля после езды всё ещё качалась в Славкиных глазах. Будто была она не земля, а живая лошадь — тёплая и добрая, вроде Буски, только гораздо больше его…
БЕЛЫЙ ПЕТУХ
Бабушка увезла Ольгу в деревню к своей сестре и племяннику. С ними Ольга не успела познакомиться — во дворе на неё налетел белый петух, она заплакала, стукнула его куклой по голове. Петух еле устоял на ногах, отошёл и, разгребая лапами мусор, уважительно косился на девочку.
Бабушки заперли петуха в сарае, вытерли Ольгины слёзы, увели её в избу и долго не могли успокоиться:
— Как он ей глаза не выклевал… И с чего он такой злой?
Вечером пришёл бабушкин племянник — дядя Саша долго мылся под рукомойником — бабушки дважды наполняли рукомойник водой. А потом все сидели за столом, ел и разговаривали об одном и том же: об урожае.
— Хорошо зерно спать уложишь — хорошо и разбудишь, — говорила двоюродная бабушка.
Ольгина бабушка винилась:
— Забыла я всё…
А дядя Саша вставил осторожным басом:
— Старые люди так говорят: ржичке мягче стели — сытнее год проживёшь.
— И как вы, Сашенька, постель ей очень мягкую постелили? — спрашивала Ольгина бабушка.
Дядя Саша отвечал:
— Стелем мягко, не обижаем.
Ольга слушала-слушала и спросила:
— Кому надо мягко стелить?
— Хлебушке! — хором ответили все за столом. — Жёсткую постель он не любит.
Ольга взяла со стола кусок хлеба, будто бы не наелась, унесла его с собой под одеяло. Хлебу было мягко, но девочка вспомнила, как недавно во сне, ворочаясь с боку на бок, она раздавила глиняного козлика, пожалела его, а заодно и хлеб.
В доме все спали, Ольга встала над хлебом на четвереньки, чтобы не раздавить его, и заснула, уткнув голову в руки. Спать было неудобно, зато хлеб был в безопасности. Её разбудили перепуганные бабушки:
— Оленька, голубушка, где у тебя болит?
— Грибами отравилась?! Моё сердце так и чуяло!..
— Что это ты так спишь-то?
— Я хлеб охраняю, — не открывая глаз, говорила Ольга,
которой не хотелось просыпаться. — Я ему мягко постлала.
Бабушки ещё о чём-то над ней поговорили, поворожили, повернули её на бок. Она крепко заснула и не слышала, как ей ставили градусник.
Утром под присмотром бабушек Ольга вышла гулять.
В щели сарая она попыталась увидеть пленного петуха, чтобы сказать ему: «Не надо злиться, я тебя прощаю». Но в сарае было темно, девочка ничего не разглядела и потихоньку ушла за ворота, пока бабушки разговаривали между собой.
Прямо от ворот лежало серое поле, по нему ехал трактор, с трактора спрыгнул человек с белыми зубами и сказал голосом дяди Саши:
— Ольга, я хлеб спать укладываю.
Девочка огляделась: ни кровати, ни матраца, ни одеяла нигде нет. Может быть, всё это в кабине трактора?
— А постель где? — спросила она.
Дядя Саша ответил:
— Сколько видишь — всё это его постель. Широка она у хлебушка.
Дядя Саша достал из кармана горсть зерна, дал потрогать девочке.
— Я на тракторе езжу, сеялку за собой вожу, видишь? Она зёрнышки в землю зарывает, сверху тёплой землёй укрывает. Вот тебе и постель и одеяло. Дождик пойдёт и разбудит зёрнышки…
Досказать он не успел — прибежали бабушки, увели Ольгу домой, а дяде Саше выговорили: нельзя ребёнка столько держать на ветру.
У Ольги дни идут медленно. Долго-предолго катит ветер солнце по небу, долго-предолго пьют чай бабушки, и говорят бабушки между собой.
— Скоро ли Сашина рожь поспеет? — спрашивает родная бабушка.
А двоюродная бабушка объясняет нараспев, как стихи читает:
— Старые люди говорят: рожь две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, две недели подсыхает, две недели поклоны бьёт — жать скорей зовёт…
— Это сколько же? — Родная бабушка загибает пальцы. — Десять, одиннадцать, двенадцать. Двенадцать недель— ржаной век! Забыла я всё…
А однажды время побежало очень быстро. Ольге разрешили выйти во двор. Там ходил тот самый петух и разыскивал курам корм. Девочка подошла к петуху и спросила:
— А почему у тебя хвост в чернилах?
Петух покосился на Ольгу, но ничего не ответил. Ветер прошёлся по двору, волчком поднял старую солому, взъерошил на петухе перья. Тот что-то сердито пробормотал. Сверху полоснуло ливнем, закудахтали куры, петуха на миг пришибло к земле, и, раскрылившись, он прошмыгнул мимо Ольги в сарай. Дождик ударил по тазу, по кастрюлям, выставленным на скоблёном крыльце, и всё запело, заиграло, будто давно ждало весёлого дождя.
А Ольга всё стояла под ливнем, поражённая происходящим, пока бабушки с охами и ахами не объявились на крыльце и не затащили её в избу.
И опять всё пошло медленно: девочке поставили градусник, и он, холодный, долго согревался у неё под мышкой. Пришёл дядя Саша и опять долго-предолго мылся, опять истратил два рукомойника воды.
Утром дядя Саша разбудил Ольгу и шёпотом сказал:
— Вставай, Ольга. Ты ещё спишь, а хлеб давно проснулся.
Он взял девочку на руки и вынес её на крыльцо. С его рук было очень далеко видно: вместо недавнего серого поля далеко-далеко расстилались зелёные всходы!
— Рожь взошла! Её дождик разбудил.
На другой день Ольгу увезли в город. Там были дни тоже длинными, только солнце поменьше. Здесь ей снились деревенские сны с белым петухом, раскрашенным синими чернилами.
В августе пришла посылка от двоюродной бабушки и дяди Саши. В посылке были гостинцы и письмо:
«Здравствуйте, сестричка Мария Ивановна и внучка Ольга!
С наилучшими пожеланиями к вам, ваша сестра и бабушка Екатерина Ивановна и её сын Саша. Рожь у нас в этом году уродилась хорошая, и мы посылаем вам хлеб первого урожая. Надо бы угостить сразу из печи, с пылу, с жару, да вы далеко, и пока хлеб едет — остынет. Мы хотели бы вам муки послать, да бабушка боится, что у вас нет духовки, если духовка есть — напишите, мы пришлём муки.
Погода стоит хорошая, как на заказ. Зима ожидается снежная, значит, будем с хлебом.
Петька-Петух жив-здоров. Дерётся, но детей не трогает. Недавно подрался с соседским петухом. Тот у него много перьев повыдрал, так что его заново придётся красить чернилами, чтобы отличать от других петухов. Приезжайте к нам опять — летом или зимой, как вам нравится.
С уважением к вам!
Екатерина Ивановна и Александр Фёдорович».
В посылке были яблоки и круглая, как солнышко, буханка хлеба с запечённой посередине конфетой. Хлеб Ольге очень понравился, особенно конфета — не так сладкая, как вкусная, оплавленная хлебным печным жаром.
ЗОЛОТАЯ РЫБА
Пришёл невод с одною рыбкой, С не простою рыбкой — золотою.
Леонтия не хотели брать на рыбалку,
— Мал больно, — говорил Толя Долгий.
— Семь лет — это не годы, — вторил Борис.
Леонтий оправдывался:
— А мне восемь будет…
— Когда тебе ещё будет, — махнул рукой Толя Долгий. — До свидания.
Леонтий крикнул вдогонку:
— А мне потом ещё девять будет!
Но большие мальчишки даже не обернулись. Дорога, увела их в траву, скрыла с головами, и над травой, над цветами качались две вершинки, два удилища в лад спорым шагам. Леонтий побежал догонять рыболовов.
Дорога привела его к Истоку, к тихой протоке в глинистых берегах. Чтобы не замочить одежду, лучше было раздеться и перейти Исток, да у человека терпения не хватило. Он поднял над головой палку — удилище, будто оно могло промокнуть, и в чём был, в том и перешёл протоку.
На том берегу он послушал, как сбегает с него вода, пошёл дальше и остановился.
Недалеко, под молоденьким вязом, сидел большой зверь с длинными ушами, и ноздри у него шевелились быстро-быстро. Вот он присел на задние лапы, потянулся вверх, придержал передними лапами вязовую ветвь и ртом стал собирать с неё листья.
Леонтий набрался храбрости и сказал:
— Эй!
Зверь скакнул в сторону и застыл, разглядывая мальчугана выпуклыми глазами.
В кустах треснуло. Там прятались Толя Долгий и Борис, чтобы посмеяться, посмотреть, как Леонтий будет перебираться через Исток и пускать пузыри.
Зверь метнулся в траву и пропал. А большие мальчишки вышли на дорогу, и Толя Долгий спросил:
— Ты о чём с зайцем разговаривал?
— Да ни о чём…
Дальше они пошли втроём, и Борис признался:
— Я сперва не понял, что это за зверь. Больно он большой.
Толя Долгий вдруг спохватился:
— Ты, Леонтий, чего с нами идёшь? Мы тебя не звали.
— Не надо бы его прогонять, — заступился Борис. — Он с зайцем разговаривал. Да и заплутается он.
По дороге Толя Долгий опять спохватился.
— Почему у тебя имя такое — Леонтий? — с неудовольствием спросил он. — Ты, наверное, Леонид?
— Нет, — уверенно ответил мальчуган. — Меня Леонтием звать.
— Почему?
— Меня по деду назвали. Он на войне был, и у него есть медаль.
Дальше всё бы хорошо, да Леонтий не поспевал за большими — до того они быстрые. Чтобы не отстать, он побежит вперёд, сколько духу хватит, сядет, подождёт их и опять побежит. А на этот раз даже встать не мог — умаялся.
— Ты чего? — сказал Борис. — Сейчас рыбачить будем. Вон озеро Спасские Вилы.
От таких слов Леонтий встал на ноги. Трава расступилась, и открылось озеро. Плёс раздваивался на рукава, на разные вилины: одна покруглее, пошире, другая подлиннее, поуже. И дышало озеро свежим, как с Камы, воздухом — всю усталость выдуло.
Леонтий скатился к воде, размотал суровую нитку на палке, нацепил червяка и не с первого раза закинул его в траву водяную у самого берега. Он рад бы закинуть дальше на чистое место, да дальше удилище не пускало — коротковато.
— Разве так рыбачат? — только и сказал Толя Долгий.
А Борис спросил:
— Когда тащить-то, знаешь?
Леонтий точно не знал: не учили его рыбачить. Но он боялся, что ребята просмеют его, и кивнул: знаю, мол.