Медведев. Книга 2. Перемены
Глава 1Домовой
Мне не пришлось оглядываться, чтобы понять, что в комнату вновь явился Никифор. Воздух чуть сгустился, запахло сухой бумагой, глаженым бельем и прогретой на солнце черепицей. А через мгновение стоявший за спиной домовой вздохнул. Глубоко и с выраженным страданием, словно ему в очередной раз поручили что-то, выходящее за рамки его служебных обязанностей. Он поступал так нарочно, чтобы привлечь мое внимание. Но я сделал вид, что не заметил этого намека. И тогда домовой с неохотой, будто выдавливая из себя каждое слово, он произнёс:
— В дом пожаловали гости.
Я нарочно продолжал хранить молчание. Не потому, что не расслышал. Голос у домового хоть был тихий, но вполне себе внятный. Просто я решил, что пора бы заняться воспитанием. Никифору, как и любому другому обитателю дома, нужно напоминать, что со мной не шепчутся из-за угла, а разговаривают как полагается, в лицо и с уважением. Или хотя бы без обиды на весь белый свет.
Поэтому я продолжил спокойно сидеть, занимаясь своим делом, как будто ничего не произошло. В доме было тихо, и в этой тишине особенно выразительно звучало терпеливое молчание того, кто привык, чтобы его замечали сразу. Но я был к этому готов.
Проказы Никифора обычно начались с пустяка. Каждую ночь окно в моей спальне распахивалось само собой. Вроде бы мелочь, но раздражающая. Я плотно закрывал раму, задвигал защёлку, даже подпирал как-то старой книгой. Но это не помогало, и к утру оно всё равно было открытым.
Первое время я списывал это на сквозняки, покосившуюся раму, особенности старого дома. Но после сегодняшнего происшествия стало ясно, что дело вовсе не в плотницких недочётах.
Сегодня на рассвете я проснулся от странного звука. Хриплого, почти человеческого. Сначала решил, что это снова Никифор вздыхает где-то под потолком, демонстрируя очередную свою обиду. Но когда открыл глаза, то увидел не духа, а ворону. Настоящую, здоровую, с блестящими перьями и острым как нож, клювом. Она сидела прямо на подоконнике и раскачивалась, будто готовясь к выступлению. Заметив, что я ее вижу, гостья встрепенулась и принялась каркать. Казалось, что она откровенно хохотала.
Я вскочил на ноги, потеряв остатки сна, выгнал птицу прочь и закрыл раму, и тут же услышал ещё один звук — короткое хихиканье, из тёмного угла комнаты. Сухое, с оттенком удовлетворения. Примерно таким голосом мальчишка хихикает, увидев, как кто-то сел на оставленную на стуле кнопку.
Никифор, конечно, к тому моменту уже растворился в воздухе. Как и положено порядочному домовому, который умеет уходить незаметно, но так, чтобы ты знал: он был.
Воевода, как человек, привыкший смотреть на вещи с высоты лет и службы, во время утреннего чаепития после моего рассказа философски заметил:
— С домовым, князь, надо ладить. Не спешить, не давить. И он постепенно привыкнет. А там, глядишь, и мнение своё изменит.
Говорил Морозов это тем самым тоном, каким старшие обычно наставляют младших.
— Придётся потерпеть его характер, — добавил Морозов и пожал плечами так, будто речь шла о капризном, но все же полезном родственнике.
Я выслушал, кивнул вежливо. Но действовать решил по-своему.
Именно поэтому я не ответил, когда Никифор вновь заговорил с характерным обидчивым оттенком, будто ждал благодарности за то, что снизошёл до общения. Сделал вид, что не слышу вовсе. Не потому, что не уважал, но искренне считал: с избалованными надо поступать как с котами. Сразу поддашься — потом на голову сядет, ещё и лоток туда попросит. А может, и не попросит вовсе.
Вместо ответа я просто широко искренне зевнул. Прикрыл рот ладонью, как учили в детстве. И чуть потянулся — неспешно, с ленивым удовлетворением человека, которому важнее сон, чем перепалки с домашними духами.
В углу, где будто сгущался воздух, повисло напряжённое молчание. Настолько ощутимое, что я почти видел, как домовой поджал губы. Но слова не последовало. Что, в общем-то, уже можно было считать победой. Небольшой, но стратегически правильной.
Я вернулся к чтению документов, словно ничего не происходило.
Домовой глухо выругался с таким надрывом, будто только что сломал себе невидимый ноготь о мою вредность.
— Вот же, едрёна кочерыжка… Послал же Всевышний мне испытание. И ведь доведёт меня до каления белого. Вот возьму и пну этого…
— Комары, что ли, пищат… — пробормотал я, нарочно вскинув взгляд к потолку и изображая крайнюю степень невинного недоумения.
— Чегось?.. — голос замер на полуслове, и через секунду передо мной возник сам Никифор в своём привычном человеческом обличии. Маленький, крепко сбитый, с лохматой бородой и недовольной складкой между бровей. И я мигом оторвался от своего занятия, приветливо улыбнулся и откинулся на спинку кресла:
— Здравы будьте. Давно вас не было видно и слышно. Я уж начал думать, что вы на отдых подались. Или обиделись.
Домовой посмотрел на меня, как на ребёнка, который только что вылил суп на белую скатерть, но делает вид, будто так и было задумано.
— Хватит дурака валять, — наконец возмущённо запыхтел Никифор, расправляя плечи и примеряя образ глубоко обиженного труженика. — Всё вы видите и слышите, ваше княжество. Я, между прочим, всегда в этом доме при деле. И никуда не пропадал.
— Да? — я медленно скрестил руки на груди и поднял бровь. — То есть, утренний бардак в моих покоях случился не потому, что ты отлучался?
— Бардак? — переспросил он с самым невинным видом, каким только может обладать домовой с многовековым стажем. Но глаза его при этом мелко забегали — сначала к буржуйке, потом к полу, потом, почему-то к старинному телефонному аппарату. — О чём речь? Не понимаю…
— Окно оказалось открытым, — напомнил я терпеливо. — Опять.
Никифор почесал затылок, будто надеялся, что нужный ответ прячется где-то под волосами.
— Неужто? — протянул он. — Ну, это… это, может, замки слабые. Надобно поменять. Столетие как не обновлялись, всё ж на соплях держится да на моем внимании.
Я тихо усмехнулся, не спуская с него взгляда. Судя по выражению его лица, он был вполне доволен своим объяснением, в меру неубедительным, в меру техническим. И главное — с намёком, что виновато само окно, а никак не он.
— Отлично, — сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана блокнот и быстро записывая в него короткую строку.
— Это вы что там пишете? — тут же насторожился Никифор, вытянув шею, будто надеялся разглядеть заголовок через стол, сквозь обложку и мои пальцы одновременно.
— Не ты один в доме при деле, — произнёс я негромко, сдержанно, и с едва заметной усмешкой. Закрыл блокнот с тем самым жестом, каким обычно захлопывают папку с делом после вынесения приговора. — Открытое окно — это, конечно, мелочь. Может, даже и не простыну от сквозняка…
Домовой смерил меня взглядом, в котором читалась вся тяжесть вековой мудрости и лёгкая досада на мою чрезмерную бодрость духа.
— Городской крендель, — фыркнул он с таким презрением, будто слово это означало не просто происхождение, а сразу диагноз, мировоззрение и неразвитую чувствительность к домашней магии.
— … но есть вероятность, что через открытое окно проникнет кто-то из мелкой нечисти, — спокойно закончил я, глядя на него поверх блокнота.
— Не проникнет, — возмутился Никифор, задрав подбородок. — Никто в дом не войдёт без моего ведома! Я, между прочим, хранитель. Всегда на страже.
— Значит, птица залетела не просто так, — заметил я и, не торопясь, вновь открыл блокнот. Щёлкнул ручкой и вписал ещё пару слов, подчёркнуто медленно, чтобы домовой это точно заметил.
Никифор замолчал. Видно было, как внутри него борются гордость и растущая тревога. Он приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но вместо этого снова уставился на блокнот.
— Что вы там записали? — наконец спросил он, хмурясь, словно ожидал увидеть перечень всех своих прегрешений за столетие.
— Что положено, то и записал, — отозвался я спокойно, постучав указательным пальцем по чёрной кожаной обложке. — У меня все ходы записаны.
— Какие ходы? — насторожился домовой. Теперь он смотрел на блокнот так, как деревенский кот глядит на скворечник: вроде бы ничего опасного, но вдруг там кто-то уже сидит и записывает твои грехи в книжечку.
Снизу донёсся шум — гул голосов, приглушённый топот, словно кто-то слишком уверенно ступал по веранде. Никифор всплеснул руками, как старший дежурный, и забормотал себе под нос:
— Гости же приперлись… Вот ведь без спросу, без стука! Пойду, с крыльца их спущу. Как миленьких.
Он уже развернулся в сторону выхода, собравшись выдать стандартный набор неласковых приёмов, но я, не поднимая голоса, спокойно велел:
— Отставить.
Домовой замер. Обернулся ко мне через плечо, удивлённо прищурился:
— Чегось?
— Если ко мне кто-то пришёл, — пояснил я, вставая с кресла, — то пригласи в дом. По-человечески.
— Я не слуга, — буркнул он насупившись. Вид у него был оскорблённый до глубины бороды.
— Твоя правда, — кивнул я. — Быть может, стоит это поменять.
Никифор фыркнул, но ответить не успел. Я уже сунул блокнот в карман пиджака, выпрямился и направился к выходу из кабинета, не торопясь, с тем самым видом, с каким хозяева встречают госетй. За спиной послышалось многозначительное сопение. Домовой, похоже, сражался с внутренним выбором между негодованием и любопытством.
Я распахнул входную дверь и как ни в чём не бывало улыбнулся. На пороге стоял Морозов. За его спиной маячило ещё несколько человек — кто-то с портфелем, кто-то с заметной нервозностью на лице, кто-то с бигудями на голове, которые по забывчивости дамы остались в прическе.
— Добрый день, княже, — поздоровался воевода так, словно мы не виделись целую вечность, а не перекидывались словами буквально утром. — Я распорядился привезти из города кандидатов.
— Чегось? — донеслось у меня из-за плеча с характерной интонацией.