Не успела дверь за гостьей с бигудями как следует захлопнуться, как из гостиной раздался внезапный, дикий визг сразу нескольких голосов. Следом — топот, громкий, панический, будто оттуда не вышли, а выскочили всем составом.
— Что случилось… — начал было я, но договорить не успел — в дверь кабинета заглянул Никифор.
Он был мрачен и держал в руках потрясённого бельчонка. Малыш судорожно цеплялся лапками за жилетку домового, а ушки у него были прижаты, как у зверя, которому только что объяснили, что его никто не любит.
— Эти дикарки посчитали его крысой! — возмущённо выпалил Никифор. — Нашего малыша! Он всего лишь вошёл в комнату. Совсем тихо. Он же любит… — домовой тяжело вздохнул, — … нюхать свежезаваренный чай.
— Знаем мы, что он любит, — кивнул Морозов с видом профессионала.
Никифор надулся и, прижимая бельчонка к себе, демонстративно развернулся к выходу.
— Мы тут, значит, с добром… А нас — с визгом! — пробормотал он себе под нос и исчез так же внезапно, как и появился.
Я посмотрел на дверь, потом на Морозова. Тот уже потянулся к графину с водой.
— Что ж… — тихо заметил я. — На сегодня собеседование закончилось.
— Ну, хоть белка теперь в безопасности, — философски резюмировал воевода.
— Мурзик, значит, спокойно сидел у камина, а эти ироды как разорались, — донёсся возмущённый голос Никифора из коридора. Он вернулся в кабинет, держа ладони на поясе, как строгая кухарка перед разносом. Бельчонок сидел на его плече, обернув распушенный хвост вокруг шеи своего покровителя.
— Один даже кинул ботинок, — добавил он, глядя на нас с осуждением, будто это мы тот ботинок метнули.
— Не попал? — нахмурился Морозов, уже предвкушая драму.
— Попал в камин, — голос домового стал низким, глухим, с тем оттенком, после которого в старых домах сами собой затухали свечи. — Ваше княжество… — он выдохнул с усилием, — если вы решили пригласить в дом помощника… — тут лицо его скривилось, как будто он только что откусил дольку лимона с уксусом, — … так сначала узнайте, как они относятся к белкам.
Он сделал паузу и, глядя прямо мне в глаза, отчеканил:
— Я никому Мурзика в обиду не дам. Никому. Я понятно объяснил?
— Договорились, — вздохнул я, признавая силу аргумента. И перевёл взгляд в окно.
Снаружи у ворот, стояла стайка кандидатов. Кто-то активно размахивал руками, кто-то возбуждённо жестикулировал, а один, судя по выражению лица, уже сочинял жалобу в службу занятости.
— Ну вот, — тихо заметил я. — Подумали бы, что это собеседование. А вышел тест на толерантность к белкам. Сдаётся мне, что найти годного секретаря будет сложно задачей.
— А вы, между прочим, хотели двоих, — напомнил Морозов, не без злорадства, но без лишней издёвки.
— Для городского кабинета, — уточнил я. — Подойдёт кто-то из тех, кто работать за городом не желает. Тут мотивация хоть какая-то.
— Конечно, — кивнул Владимир и откинулся на спинку кресла с видом человека, которому уже не впервой наблюдать, как рушатся оптимистичные планы. Он помолчал и, чуть мягче, повторил: — Конечно…
Будто хотел добавить: мечтать, конечно, не вредно…
— Идемте в столовую, князь, — продолжил Владимир. — Время обеда.
Я только кивнул, соглашаясь с предложением.
Глава 3Домашний обед
Морозов провел меня в столовую, где я оказался впервые с момента, как прибыл в поместье. Это было просторное, светлое помещение, где когда-то, судя по всему, действительно любили есть. Все здесь на удивление располагало к неторопливой беседе. Сквозь широкие окна падал мягкий свет, посуда звенела по-домашнему, и всё это напоминало о чём-то давно заброшенном, но всё ещё живом.
Морозов аккуратно разгладил перед собой салфетку — как человек, который всегда начинает трапезу с чёткого ритуала. Он сидел по правую руку от меня, выбрав место не из вежливости, а потому что ему так удобно.
— Ваш дядюшка любил тут трапезничать, — сказал он, словно между прочим. — Правда, не всегда получалось устроиться. Чаще ел на бегу. Всё торопился, всё что-то решал.
Он помолчал, оглядел комнату, будто сверяя картину с памятью.
— Никифор ему завсегда с собой пирожки собирал, — добавил Морозов с тенью ностальгии. — У домового они, надо признать, всегда получаются знатные. Даже когда он в настроении не очень.
Я хмыкнул, представив Никифора с кухонным полотенцем на плече, сосредоточенно защипывающего края теста, ворча при этом, что «все вокруг только и делают, что жуют, а он один тут за всех». Но пирожки при этом всё равно выходят — отменные. Потому что, видно, даже ворчание он вкладывает в тесто с душой.
— Раньше так и было, — с достоинством пробурчал Никифор, материализовавшись, как обычно, внезапно. — А теперича другие времена настали.
Он поставил на стол глиняную миску с картошкой в мундире, горячей, с запотевшими боками. Рядом аккуратно водрузил небольшую бутылочку ароматного масла, от которого пахло чесноком, укропом и чем-то ещё. Казалось бы, просто — но с намёком на кулинарную философию. Мол ешь, что дают, и радуйся, что не репа.
Морозов нахмурился, оглядев угощение с выражением того самого человека, который рассчитывал хотя бы на котлету.
— Никифор, — строго сказал он, — что происходит?
Домовой не спешил отвечать. А лишь придвинул миску ближе к нам, хлопнул по крышке бутылки, вздохнул и с обиженным достоинством выдал:
— Пост. А ещё — сокращённый день. Я, между прочим, тоже не железный. Князю вот и хватит. А вам, воевода, для души полезно.
С этими словами он вытер руки о невидимый фартук и гордо удалился.
— Я устал. Я ухожу, — проворчал Никифор, не оборачиваясь, с выражением абсолютной трагичности в каждом шаге. Шёл медленно, но с осанкой обиженного герцога, покидающего оперу на втором акте.
— Совсем уходишь? — невинно осведомился я, не удержавшись от лёгкой улыбки.
Домовой взвился, словно на пружине. Развернулся ко мне с такой скоростью, что казалось — он потренировался заранее. Глаза у него метали молнии, борода дрожала от внутренней несправедливости.
— Мурзик на нервах! — заявил он с нажимом, будто речь шла о государственном деятеле, а не о белке. — Его надо успокаивать. После такого-то нервного потрясения!
Он возмущенно сжал маленькие кулаки и уставился на меня, как на человека, уронившего его любимую кружку.
— И, между прочим, — продолжил он, повышая голос, — в этом виноваты вы! Позвали в дом не пойми кого. А меня, между прочим, не спросили. Можно ли! Или я вам тут… ширма декоративная?
Я тяжело вздохнул, стараясь, чтобы это прозвучало театрально. Хмуро уточнил:
— Может, потому, что я тут князь?
Я старался говорить ровно, не повышая голоса. Но это сработало.
— И что⁈ — вспыхнул домовой, всплеснув руками, как человек, который услышал нечто неслыханное. — И что, что князь?
— А то, — спокойно продолжил я, — что в этом доме решения буду принимать я. По тому простому праву, что я здесь князь. Попрошу это запомнить. И желательно — с первого раза.
Домовой приоткрыл рот, явно собираясь что-то ещё возразить. Что именно — история умалчивает, но, судя по выражению его лица, фраза могла быть громкой, колючей и обязательно с упоминанием «старых времён, когда князья сначала советовались».
Но тут воевода медленно покачал головой. Не угрожающе, а больше устало. Как человек, который уже видел этот спектакль и знает, что сцена заканчивается всегда одинаково.
Никифор закатил глаза так, будто ему снова отказали в повышении, фыркнул… и исчез. Просто растворился в воздухе. Без эффектов, без хлопков. Только лёгкий запах пыли и яблочного уксуса остался в комнате — как напоминание, что спор с домовыми можно выиграть… но не чаще одного раза в неделю.
Я взял с тарелки горячую картофелину — аккуратно, но всё равно чуть не выронил, так и обожглась в пальцах, словно только что достал из недр земных. Ойкнул и торопливо начал перекладывать её из ладони в ладонь, подбрасывая пытаясь не обжечься.
— До чего ж горячая, — выдохнул я, морщась, но упрямо не желая прибегать к стихии ветра. Был в процессе охлаждения этой картошки какой-то старомодный уют. Что-то родом из детства, из загородных вылазок, когда еда на природе всегда обжигала, но была самой вкусной на свете.
— Остынет, — весомо пообещал Морозов, наблюдая за мной с боковым прищуром.
И я на миг замер, не совсем уверенный, что он имеет в виду: то ли картошку, то ли домового… А может, ситуацию в целом. В его голосе прозвучала та самая интонация, которой обычно заканчивают семейные советы: всё утрясётся, главное — не мешай кипеть.
— Никифор тут очень давно, — проговорил Морозов, глядя куда-то поверх тарелки, словно сквозь годы. — Он появился в доме, когда самого дома ещё не было. Была лишь одна комната, да печь. Уже потом к ней пристроили камин, гостиную, первый этаж…
В его голосе звучало нечто почти уважительное — если не к самому домовому, то к возрасту того, что он символизировал. Память, корни, кирпичи, которые помнят ладони строителя.
— Я не допущу, чтобы меня ни во что не ставили, — оборвал я это проникновенное вступление. Голос мой прозвучал жёстче, чем хотелось, но за этим стояло больше усталости, чем гнева. — Может, я тут временно, пусть я регент, а не настоящий князь, но…
— Никто из нас так не считает, — глухо перебил Морозов, всё так же не поднимая глаз. — И никто не думает, что вы тут временно. Кроме вас самого.
Повисла тишина. Даже картошка на тарелке вдруг перестала быть просто едой, а стала чем-то вроде свидетеля разговора. Я не ответил сразу. Потому что в этих словах не было упрёка. Только простая констатация. Как когда сообщают, что зима всё же наступила. Или что домовой, как бы ни ворчал, уже всё равно к тебе привык.
— Мы же с вами знаем, что если вдруг найдут настоящего наследника, мне придётся уйти, — тихо произнес я.
— Я знаю, что другого нет, — спокойно ответил Морозов и отвернулся к окну. А затем тихо добавил.— Мы искали. Я искал.