Я пожал плечами и, отпив глоток, ответил:
— На удивление — нет.
Она улыбнулась. Легко, немного даже с торжеством, как человек, который заранее угадал результат и теперь это приятно констатирует.
— Я так и знала, — довольно сказала она. — Папенька иногда может быть чересчур резким, но на наше счастье он быстро отходит от гнева. Это, наверное, и к лучшему. Потому что… — она чуть понизила голос, будто переходила к самой сути, — сегодня вечером приём у Кристины Вяземской. Её родители уехали в Сербское княжество, и она устраивает вечер. И мне, — тут сестра посмотрела на меня из-под длинных пушистых ресниц, чуть склонив голову вбок, — нужен спутник. Если я приду одна, это будет выглядеть странно.
Я знал этот взгляд. Именно так она смотрела всегда, когда хотела от меня чего-то добиться — с лёгкой каплей обиды и почти неуловимой игрой в беспомощность.
Я вздохнул. Отставил чашку и посмотрел на неё прямо.
— Увы, сестрёнка. Сегодня я не смогу. Потому что отбываю в добровольную ссылку, — спокойно ответил я. — В Северское княжество.
Она нахмурилась, не сразу сообразив.
— Ссылка? Зачем?
Я снова поднял чашку, сделал глоток и, не опуская глаз, ответил с самой нарочитой торжественностью, на какую только был способен:
— Всё ради семьи.
Сестра застыла с чашкой в руке. Губы приоткрылись, взгляд остановился на мне, будто она пыталась уловить, шучу ли я. На лице у неё отражалась не столько растерянность, сколько надежда, что я вот-вот усмехнусь и скажу: «Поверила?»
Но я не усмехнулся. Только медленно покачал головой.
— Нет, — спокойно сказал я. — Арсений Сергеевич решил на полгода спрятать меня подальше от столицы.
Она моргнула, будто не сразу осознала, что услышала. Потом фыркнула, чуть сдвинув плечо:
— Скорее, от цивилизации. Ты вообще знаешь, где это Северское княжество? Там, наверное, на все княжество живет десяток благородных семей. Один-единственный город, и тот наполовину в болоте. Остальное деревни по пять-шесть дворов, в лучшем случае с электричеством. А в худшем…
Она понизила голос и заговорщицки прошептала:
— Там по вечерам свечи жгут. Или экономят и спать ложатся!
— Тебя послушать это очень страшное место, — кивнул я и сделал глоток остывающего чая. — Почти страшная сказка.
Она не рассмеялась. Наоборот: нахмурилась, быстро поставила чашку на блюдце и уже собиралась встать, как будто решение вызрело мгновенно.
— Я поговорю с папой, — решительно сказала она. — Пусть передумает.
Я протянул руку и легко коснулся её запястья, чтобы остановить. Никакой силы, только жест.
— Не надо, Марина, — сказал я мягко, чуть понизив голос. — Ссылка добровольная. Я сам согласился.
Она застыла, но не сразу села обратно в кресло. Постояла несколько секунд, глядя на меня снизу вверх, а потом вернулась на подушку и сердито тряхнула головой. Косички качнулись, словно маятники.
— Вот объясни мне — зачем? — глядя прямо в глаза, спросила она. — Только давай без этого «всё для семьи». Прости, но у тебя это звучит… ну, как реплика из дешёвого романа. Неубедительно.
Я ответил не сразу. Слишком уж хорошо я ее знал, и понимал: сейчас она не договорила. И оказался прав:
— Хочешь, чтобы отец оттаял и перестал тебя шпынять? — продолжила она после паузы. — Так начни с простого. Перестань называть его как на заседании суда. Скажи уже наконец: «папа». Хоть разок. Что от тебя убудет что ли? Повторяй за мной: «Папа».
Последнее слово она протянула почти игриво, утрируя, но в голосе была настоящая забота. И обида за меня. А может быть, немного за него.
— Такое должно идти от сердца, — тихо сказал я, отпив ещё немного уже остывшего чая. — А притворяться я, как ты справедливо заметила, не умею.
Марина фыркнула, как будто спорить не собиралась, но и соглашаться не спешила.
— И поэтому ты отправляешься… на болота, — с чуть наигранной драматичностью заключила она, опуская плечи. — Кем ты там вообще будешь?
Я чуть повёл плечом, подыскивая слова:
— Регентом. Пока Император не назначит Великого князя.
— Регент… — она протянула это слово, как будто пробовала его на вкус. Губы сложились в лёгкую улыбку. — Красиво звучит. Почти как титул из старой пьесы. Или из романа.
Потом она подняла глаза и уточнила:
— А когда ты вернёшься?
Я на секунду замолчал. Затем, глядя на чай в своей чашке, спокойно произнёс:
— Арсений Сергеевич…
— Братец! — тут же перебила она, насупившись, и я заметил, как её брови слегка сошлись. Но я продолжил:
— … сказал, что обычно такое назначение длится до полугода. Если всё идёт спокойно.
— То есть к началу зимы? — уточнила она, и в голосе прозвучало уже не удивление, а тревога. Такая тихая, внутренняя, которую не показывают в открытую, но по глазам видно.
— Ну, не знаю, — сказал я с лёгким выдохом. — Может быть… мне там понравится.
Она не ответила сразу. Только посмотрела, прищурившись, будто пыталась понять: я всерьёз, или опять шучу. А затем шутливо ткнула меня в бок кулачком. Не сильно, скорее так, чтобы обозначить своё недовольство.
— Я тебе дам «понравится», — фыркнула она. — А я тут что буду делать одна? Ты уедешь, отец никуда меня без сопровождения не отпустит. Этикет, традиции, честь семьи. В общем всё как ты любишь.
Я усмехнулся, и сделал глоток почти остывшего чая. А затем мягко ответил:
— Ничего страшного. Скоро он подберёт тебе кого-нибудь «достойного», и вы будете вместе ходить по приёмам. Правда, уже не на вечеринки Золотой молодёжи, а скорее на балы с фуршетом и чтением докладов о финансовой устойчивости земельной аристократии…
— Всё, хватит, — перебила она, фыркнув и откидываясь на спинку кресла. — Не порти мне настроение.
— Прости, — сказал я, улыбнувшись. И в этой улыбке было всё: и извинение, и немного грусти, и признание того, что расставание будет нешуточным.
Сестра вздохнула, покрутила ложечку в чашке и покачала головой.
— Ох, братец…
Я посмотрел на неё чуть внимательнее.
— Будешь по мне скучать? — спросил, стараясь, чтобы прозвучало не слишком серьёзно, но с долей настоящего любопытства.
Она на секунду замялась, но всё же кивнула. Ответила просто:
— Буду.
Я усмехнулся, немного лукаво:
— Ну тогда, может, будешь приезжать в гости? Ну хоть изредка. Хочу верить, что в княжестве всё-таки есть мосты, а не только болота и лодки с шестами.
Марина наигранно строго нахмурилась:
— И не мечтай. Я, конечно, тебя люблю, но сутки в дороге до Всевышним забытого городка — нет уж. Меня в такую глушь даже за вишневым пирогом не заманишь.
Я усмехнулся, отставил пустую чашку на блюдце. Молча встал, потянулся, словно разминался перед чем-то важным. Вздохнул и произнес:
— Жаль. Ладно, пойду собираться.
Она ответила не сразу. Только немного опустила голову и чуть скривилась в усмешке. Но в этой усмешке была грусть. Такая, которую прячут, чтобы не выглядеть слишком чувствительной. Я заметил, как дрогнули уголки её губ. А взгляд стал чуть рассеянным. Пальцы продолжали держать ложку, но уже без цели, а просто чтобы не оставлять руки пустыми.
Я не стал ничего добавлять. Просто неторопливо направился к лестнице. И молча поднялся в пахнущую чистым льном и мелом комнату, где всё уже было готово к отбытию в ссылку. Гаврила, как всегда, сделал все без шума и вопросов. Точно в срок.
У дверей стояли два чемодана, тёмных, с укреплёнными уголками. Поверх чемоданов лежал аккуратно сложенный плащ и кожаная сумка, в которую обычно клали документы и вещи первой необходимости.
Гаврила стоял в центре помещения, глядя в окно. Заслышав меня, он обернулся и произнес:
— Арсений Сергеевич распорядился…
— Прощаться с ним у меня нет желания, — сказал я спокойно. — До Северска поеду поездом?
Гаврила слегка качнул головой, будто удивился самому вопросу:
— Не по рангу регенту ездить на поезде. Только самолёт или кортеж. Но, — он чуть замедлил речь, — в Северске нет аэропорта.
Я вздохнул тихо вздохнул и кивнул, начиная понимать, о чём говорила Марина. Сутки по дорогам, пусть даже и с кортежем, — это не утренняя прогулка по проспекту.
— Принято, — тихо сказал я.
Гаврила не стал больше ничего уточнять. Подхватил поклажу за ручки, легко, будто вещи почти ничего не весили, и направился к выходу. Я бросил последний взгляд на комнату — на подушки с ещё тёплыми вмятинами, на небрежно брошенный плед на кресле, на распахнутую створку шкафа — и молча пошёл следом.
Кортеж уже ждал у ворот. За кованой оградой особняка стояли три машины, все с чужими номерами, незнакомыми, без эмблем, без обозначений. Две первые были неброскими., чёрные, с матовыми боками и тонированными стёклами. Возле них стояли люди, по виду походили на дружинников. Но форма у них была странная. Не привычные, строгие костюмы, а нечто вроде курток со вставками и высокими воротниками и широкие штаны, заправленные в ботинки военного образца. Довершали наряд черные перчатки без пальцев. Бойцы что-то тихо обсуждали, переговаривались короткими фразами, и в их речи звучали слова, которые я не сразу распознал. Не нарочито грубые, но не из обычного лексикона. То ли профессиональный жаргон, то ли просто их манера говорить.
Я подошёл ближе, но даже тогда половина сказанного прошла мимо ушей — как будто они говорили вполголоса и не для меня.
Гаврила первым вышел за ворота, и едва его фигура показалась на улице, дружинники замолкли на полуслове. Переглянулись, а затем разом, будто по команде, обернулись в нашу сторону. Их взгляды легли на меня цепко, внимательно, но без враждебности. Скорее с тем молчаливым интересом, с которым люди оценивают того, с кем им теперь придётся ехать рядом. Затем, без суеты, они разошлись по машинам.
Третья машина стояла немного в стороне. Чёрная, с мягким глянцем, в два раза длиннее остальных. Очевидно, она была предназначена для регента. То есть, для меня.