Военный комендант станции обычно любил показать свою власть: там, где дело можно было сделать за две-три минуты, растягивал его на час, два, а то и на полдня. Но Марфе Игнатьевне он оформил билет без промедления; удивляя своих подчиненных, проводил ее к поезду, устроил в вагоне.
В купе, кроме Марфы Игнатьевны, ехали молодожены — оба агрономы, оба юные, оба белобрысые — и средних лет, страшно костлявый, железнодорожник. Молодожены все время не расставались друг с другом: они вместе гуляли по коридору, вместе бегали на остановках за покупками, вместе ходили умываться. Занятые друг другом, окружающих они не замечали. Железнодорожник тоже не обращал внимания на Марфу Игнатьевну. Он лежал, прикрывшись кителем, на верхней полке — нижнюю, что поделаешь, пришлось уступить этой суровой, молчаливой старухе — и читал какие-то технические книги. Временами он взглядывал в окно и басом, спугивая молодоженов, оповещал, что сейчас будет такая-то станция. Железнодорожник ни разу не ошибся, и Марфа Игнатьевна подумала: «Вот и ладно, с ним не проеду свою остановку».
Она целыми часами сидела у окна, как у себя дома на сундуке. Мелькали рощи, поляны, речки, мосты, деревни; по дорогам пылили грузовики. В вагоне было жарко, душно, сердце начинало давать перебои — тогда Марфа Игнатьевна выходила в тамбур, на сквозняк. Прислонившись к толстому, плохо промытому стеклу, она думала о том, что когда-то по этой же дороге проехал на Восток ее сын…
Питалась Марфа Игнатьевна по-дорожному, утром и вечером, когда проводники разносили чай. Она резала окаменевшую колбасу, размачивала в чае засохший хлеб. Железнодорожник, ходивший есть в вагон-ресторан, не догадывался проводить ее туда, чтоб она хоть раз попробовала горячего. Молодожены, выскакивавшие на каждой остановке за вареной картошкой, свежими огурцами или молоком, не догадывались купить и ей того же.
На пятые сутки миновали Иркутск. В купе вошел сержант железнодорожной милиции и козырнул заученным жестом:
— Попрошу предъявить документы…
Он вернул документы агрономической чете и железнодорожнику, а паспорт, пропуск и командировочное удостоверение Марфы Игнатьевны вертел, поглядывая на женщину. Молодожены этого не заметили, а железнодорожник приподнялся на локте, насторожился: что-нибудь неладное?
Вздохнув, сержант спросил:
— Стало быть, вы мамаша Анатолия Маслова?
— Да, — ответила Марфа Игнатьевна.
— Возьмите, — протянул сержант документы. — А ведь я знал Анатолия Маслова… Правда, в лицо не видал, но служили в одном отряде, слыхал про него… Я ведь бывший пограничник. Отслужил на границе — пошел в милицию. Вроде боевые традиции продолжаю.
Уже от дверей сержант сказал:
— Товарищ Маслова, я вот пройду состав, проверю документы, а потом зайду к вам. Потолковать хочу немножко… Можно?
— Можно, — ответила Марфа Игнатьевна.
Но поговорить с ней милиционеру не удалось. Когда он вернулся в купе, Марфы Игнатьевны там не было: вышла в тамбур. Однако сержанту очень хотелось поговорить, и он рассказал пассажирам все, что знал об Анатолии Маслове.
— Вот он какой был, — закончил сержант. — А это, стало быть, его мамаша… Передайте ей мой поклон, мне сейчас сходить…
Возвратившись из тамбура, Марфа Игнатьевна не узнала попутчиков. Они были взволнованы и словно чем-то сконфужены. Молодая жена, покашливая, спросила ее, не душно ли в купе. Молодой муж, не дожидаясь ответа, помчался к проводникам требовать, чтобы включили вентиляцию. Железнодорожник то советовал ей прилечь отдохнуть, то предлагал почитать одну из своих технических книг, то приглашал пообедать в ресторане. Молодожены бегали на остановках за покупками, о которых она и не просила.
Это неожиданное внимание смущало и утомляло Марфу Игнатьевну. Раньше, когда спутники будто не видели ее, она чувствовала себя лучше.
…На рассвете, стараясь не разбудить еще спавших пассажиров, Марфа Игнатьевна сошла на маленькой станции. Солнце едва выглядывало из-за леса, было свежо. На стеблях поблескивала роса. Прижав саквояж к груди, Марфа Игнатьевна осмотрелась и заметила, как к ней от вокзальчика почти бежал высокий военный в зеленой фуражке. «Костя», — догадалась Марфа Игнатьевна.
Это был он. Подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, скрипя ремнями, Костя остановился возле нее. Лицо — такое же, как на фотографии, где он с Анатолием: курносый, бугристые надбровные дуги, глубоко запрятанные, чуть косящие глаза. Только резче стали складки у рта.
— Здравствуйте, Марфа Игнатьевна, — сказал Костя и обнял ее.
Она, приподнявшись на носки, поцеловала его в щеку.
— Вот хорошо, что вовремя поспел к поезду… Мне ночью позвонили из округа, чтоб встречал… Ну, я в бричку — и скорей сюда… Пойдемте, Марфа Игнатьевна, там стоит бричка. От станции до заставы недалеко, километров тридцать… Разрешите саквояж…
Костя говорил возбужденно, хотя старался сдержать себя. Марфа Игнатьевна тоже разволновалась, на ее лице появились бурые пятна.
Они приблизились к пароконной армейской бричке, стоявшей под старой развесистой березой за вокзалом. Ездовой — коренастый пограничник с облупившимся от солнца носом — козырнул начальнику, а Марфе Игнатьевне сказал:
— Здравия желаю, мамаша.
— Здравствуй, сынок, — ответила она.
Ее подсадили, устроили там, где было больше сена. Лошади тронулись.
Дорога шла лесом. То и дело бричку подбрасывало на ухабах и рытвинах, из-под колес клубилась красноватая пыль, оседала на одежде, похрустывала на зубах. Марфу Игнатьевну швыряло то с боку на бок, то от Кости к ездовому. Сердце заходилось, и она боялась, как бы не случился припадок. Но все обошлось благополучно, и часа через четыре они добрались до места.
Свежевыбеленный одноэтажный домик заставы и хозяйственные постройки хоронились в зелени: вокруг единой семьей росли белая и черная береза, тополь, лиственница, сосна. Пониже, у берега, который лизали свинцовые волны Амура, рдели кусты шиповника и краснотала.
Увидев остановившуюся во дворе бричку, пограничники высыпали на крыльцо, нестройно, вразброд поздоровались с Марфой Игнатьевной. На нее смотрели с уважением, жалостью и любопытством.
Константин предложил ей отдохнуть с дороги, умыться, позавтракать, но она попросила проводить ее на могилу Анатолия. Поддерживая Марфу Игнатьевну под руку, он повел ее к сопке. Пограничники, не решаясь пойти за ними, издали наблюдали за начальником заставы и матерью Маслова.
— Вот, значит, как оно, — раздумчиво сказал один из солдат.
— Да, брат, — в тон ему ответил другой.
Могила находилась у подножия небольшой сопки. Она была обложена дерном и обнесена деревянной изгородью, выкрашенной в зеленый, пограничный цвет. В изголовье стоял обелиск с латунной пятиконечной звездой. Вокруг могилы щетинилась чащоба молодой лиственницы.
Поджав губы, опустив голову, Марфа Игнатьевна неподвижно стояла у могилы и сухими, горящими глазами смотрела на нее. Жаркий июльский ветер теребил ее седые пряди, трепал черную шаль.
Словно очнувшись, Марфа Игнатьевна огляделась по сторонам. В кустах, подальше, она увидела еще четыре могилы.
— Чьи это? — спросила она.
— Наших пограничников. Погибли в том же бою, под Рождественской, — ответил Константин, стоявший поодаль.
Марфа Игнатьевна обошла эти могилы и постояла у каждой из них так же долго, как и у могилы сына. Потом вернулась к могиле Анатолия, села на лавку около ограды и сказала Константину:
— Ну, а теперь расскажи мне все… Как это было…
— Да я же писал вам, — ответил тот, болезненно морщась.
— Все равно. Рассказывай…
…Анатолий и Константин снаряжали диски к автоматам и переговаривались: сейчас, на боевом расчете, им объявили, что они входят в состав штурмовой группы.
— Сколько лет охраняли границу, а нынче сами перейдем ее, — сказал Анатолий. — Надо за все рассчитаться с самураями…
— Будь спокоен, рассчитаемся, — отозвался Константин. — Ведь они у меня брата убили на Халхин-Голе. Как вспомню, сколько они зла причинили нам, — аж сердце закипает… Да и не только нам… А китайцам разве меньше?
— Скорей бы уж начиналось…
— Теперь скоро…
— Письмо бы успеть написать матери…
— После напишешь, Толя. Когда на той стороне побываем… Интересней письмо будет!
— Это верно…
С заставы штурмовая группа вышла во второй половине ночи. Цепочкой, пригнувшись, спустились к Амуру. Расселись в надувные лодки и поплыли к маньчжурскому берегу. Августовская ночь была тепла и непроглядна. Ни звука, ни огонька.
Анатолий сидел на корме и чувствовал рядом плечо Константина, и от этого на душе становилось спокойнее. Сколько раз прикасался он своим плечом к этому плечу в наряде на границе, на занятиях, во время перекура! На заставу они прибыли одновременно и сразу сдружились. Оба были старшими пограничных нарядов, комсомольцами. Была разница: Константина, обладавшего твердым, требовательным характером, произвели в сержанты, Анатолий же так и остался ефрейтором. Впрочем, требовательный сержант и мягкий, уступчивый ефрейтор подходили друг к другу и дружили крепко.
Лодка ткнулась в прибрежные камни. Пограничники один за другим выпрыгнули на землю и в своих широких плащ-накидках словно растворились в темноте.
Их, по-пластунски ползших к пограничному кордону, долго не замечал часовой, мурлыкавший песенку о веселых гейшах. Он обнаружил опасность лишь тогда, когда около него выросли тени. Он хотел крикнуть, но голоса не было: спазмы сдавили горло. Японец дернулся всем телом и, падая, выстрелил из карабина.
На кордоне поднялась суматоха. Японцы — кто одетый, кто в одних трусах — выскакивали из блиндажей и бежали к траншеям. Трещали автоматные очереди и пистолетные выстрелы, рвались ручные гранаты. Покрывая все, ахнула противотанковая граната: это пограничники подорвали дот. Анатолий, старавшийся держаться поближе к Константину, делал то же, что и остальные пограничники: стрелял из автомата, швырял гранаты.
Через час все было кончено: кордон пылал, помогая рассвету доконать ночные сумерки. Часть гарнизона была перебита, часть взята в плен; нескольким японцам удалось уйти в тыл. Пограничники потерь не имели.