Эта победа воодушевила всех: штурмовая группа расчистила полевой части путь в глубь Маньчжурии. И на рассвете через Амур стали переправляться стрелковые батальоны.
Штурмовая группа шла дальше, преследуя отступающего врага. Разведка донесла, что уцелевшие после разгрома ближних кордонов японцы стекаются в белоэмигрантскую станицу Рождественскую, спешно роют окопы, готовятся к обороне. Командир штурмовой группы, в которую влилась группа с соседней заставы, решил с ходу атаковать Рождественскую.
Но когда цепь пограничников просяным полем приблизилась к окраине станицы, японские пулеметчики открыли из своих «гочкисов» кинжальный огонь; били с каких-нибудь сорока метров. Сразу все смешалось: кто упал, сраженный очередью, кто залег в просе. Анатолий, в горячке, пробежал еще с десяток шагов, исступленно крича «ура» и стреляя из автомата. Оглянувшись, он увидел, что остался один. Не успев ни о чем подумать, рухнул в просо: очередь из «гочкиса» ударила его ниже колен.
В себя Анатолий пришел от острого запаха: кто-то совал под нос пузырек с нашатырным спиртом. Он приподнял опухшие веки, но перед глазами зарябили круги.
— О, он оживает! — радостно сказал мужской голос по-русски.
— Это очень приятно. Влейте ему в рот спирта, — ответил другой голос тоже по-русски.
Наконец Анатолий пришел в сознание окончательно. Он лежал на траве, в тени, под навесом сарая. Приподнявшись на локтях, он увидел справа трех японских офицеров, похожих друг на друга, как стертые пятаки: все трое были тщедушные, в очках, улыбающиеся. Анатолию захотелось зажмуриться от ужаса, но он этого не сделал и снова опрокинулся на спину. И это тотчас отдалось ноющей болью в перебитых ногах.
Один из японцев, майор, видимо старший, сказал:
— Нам очень приятно, что вы очнулись.
— Да, да, очень приятно, — подтвердили двое других.
Офицеры говорили на чистом русском языке — так, как могут говорить в японской армии только офицеры разведки.
— Пока вы были без сознания, — продолжал майор, — мы позаботились о вашей ране, сделали перевязку. Видите, насколько гуманна японская императорская армия.
И без всякой паузы закончил:
— А теперь нам нужны от вас некоторые сведения. Дадите их — и мы вам даруем жизнь, свободу, деньги…
Анатолий молчал, прерывисто дыша. Майор подошел ближе, присел на корточки:
— Молчание — знак согласия, как говорят у вас, русских. Отвечайте исчерпывающе: кто вы, из какой части, кто командир? Численность части? Ее задачи? Ну, ну, быстрей… Нам некогда… Да не бойтесь, о ваших показаниях никто не узнает: жители спрятались, сидят в подвалах, а мы… мы уйдем отсюда…
Анатолий не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение:
— Соображайте живей… Ну, я слушаю… — Он встал, присмотрелся к лежавшему пограничнику. — Не хочешь отвечать? Тогда будет плохо… Ну?
Майор что-то гортанно крикнул по-японски. Два других офицера и выскочившие из дома солдаты подбежали к нему. Он указал пальцем на Анатолия. Японцы подскочили к пограничнику, связали ему за спиной руки и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым ногам.
Анатолий погрузился в забытье. Ему плеснули в лицо водой. Майор еще улыбался:
— Ну, как самочувствие? Ты мне что-то хочешь сказать? Не хочешь? Тогда будет плохо…
Он снова скомандовал по-японски. Солдаты подхватили пограничника, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Майор, закуривая, бросил:
— Последний раз предлагаю: или жизнь, или… Нет, смерти я тебе не обещаю. Но хорошая пытка будет…
Кололи штыками, жгли каленым железом, загоняли иголки под ногти, сорвали бинты с ран, посыпали солью. Пахло кровью, подпаленным мясом. Анатолий, бледный, в поту, в изодранной окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках; голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании, он только мычал. А когда терял сознание — стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: «Мама, родная…» Майор давал знак, пограничника приводили в чувство — и пытки продолжались сызнова.
Анатолий молчал.
Майор, утомленный, достал платок, вытер шею.
— Пойдемте в дом, отдохнем, — сказал он офицерам. — А около русского поставить часового. Русские даже с перебитыми ногами могут уйти…
Возле Анатолия остался часовой. Забросив на плечо винтовку с ножевым штыком, он ходил взад-вперед размеренно, как на учениях. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.
На просяном поле послышалась стрельба. Часовой замер. Анатолий приподнял голову, открыл глаза. О чем он сейчас думал? О товарищах или о смерти? О воинском долге или о матери? О родном городке или о Москве? А может, о том, что ему лишь двадцать лет и он еще не успел в своей жизни поцеловать ни одной девушки?
В небе зарокотали моторы. Анатолий встрепенулся, он по звуку узнал свои, советские, самолеты. Кровоточащие, изуродованные губы раздвинулись: Анатолий улыбался.
Шестерка штурмовиков, развернувшись, начала бомбить и обстреливать станицу. Стрельба на просяном поле усилилась, там кричали «ура»: пограничники, и среди них Константин, шли в атаку.
Бомба разорвалась на дороге, вблизи двора, где висел Анатолий. Японцы, выскочив из дома, побежали огородами из станицы. Часовой тупо посмотрел им вслед, приловчившись, ударил штыком в грудь пограничника и, пыля сапогами, затрусил за ними.
…Константин давно умолк, а перед Марфой Игнатьевной все стояли видения, вызванные его рассказом. Сгорбившись, она молчала.
Потом он водил ее по казарме, и обоим было очень тяжело. Вот койка, застланная серым суконным одеялом, на подушке — свернутое треугольником вафельное полотенце. В ногах, на железном пруте, — фанерная табличка с надписью: «Ефрейтор А. Маслов». Так теперь эта койка и стоит, всегда застланная. Вот отливающий вороненой сталью автомат в пирамиде, из него стрелял Анатолий.
Над койкой Анатолия — его портрет в дубовой рамке. Марфа Игнатьевна неотрывно смотрела на портрет: как живой, худенький, глазастый, одна бровь выше другой, яркие полные губы…
В канцелярии Константин показывал письма об Анатолии, пришедшие на заставу из разных уголков страны. Отстуканное на машинке на блестящей белой бумаге письмо известного писателя. Короткое, как донесение, письмо летчиков Н-ской части. Нацарапанное детской рукой на тетрадном листе письмо от пионерского отряда имени Анатолия Маслова.
— Имени Анатолия Маслова, — прошептала Марфа Игнатьевна.
Она пожелала посмотреть на китайскую сторону, на станицу Рождественскую. Константин ответил, что отсюда Рождественскую не увидеть: скрыта отрогами Хингана. Но Марфа Игнатьевна, задыхаясь, цепляясь за руку Константина, все равно забралась по лестнице на дозорную вышку и стала рядом с часовым. Рождественскую она, конечно, не увидела, но китайский поселок почти у самого берега, наискосок от заставы, был виден хорошо. По улицам ходили мужчины и женщины, одетые одинаково: в синие штаны и куртки. В пыли, играя, возились полуголые китайчата. Над самым большим в поселке домом трепыхался алый флаг. «Такой, как у нас», — подумала Марфа Игнатьевна и спросила Константина:
— Китайцы хорошие люди?
— Конечно! Это ж наши союзники, друзья…
— Про то знаю. Я о другом… Характер-то у них какой?
— Характер? Добрые, честные. А трудолюбивые… Еще веселые, любят петь наши песни: все больше о Москве, о мире…
— Хорошие, значит, люди, — сказала Марфа Игнатьевна и стала спускаться с вышки.
Вечером она присутствовала на боевом расчете. На перекличке старшина первым, словно живого, выкликнул ефрейтора Анатолия Маслова. Правофланговый ответил:
— Ефрейтор Анатолий Маслов погиб смертью храбрых…
Марфа Игнатьевна стояла неподвижно, как в строю, и слушала молодые, звонкие голоса, отзывавшиеся на выклик старшины.
Ужинала она на квартире у Константина. Он познакомил ее с женой — некрасивой, стеснительной женщиной — и с дочерью. Востроглазой, белесой девчонке с тощей косичкой было лет шесть.
«Такая дочь могла бы быть и у Толи», — подумала Марфа Игнатьевна, гладя девочку по голове.
Как ни упрашивали хозяева, ночевать у них Марфа Игнатьевна не осталась. Ей хотелось побыть наедине с собой, разобраться в тех чувствах и мыслях, которые вызвал у нее этот день. Пока что ясным было одно: не только она любит и помнит Анатолия.
Ей поставили кровать в комнате политико-просветительной работы. Константин пожелал спокойной ночи и ушел. Она тотчас же легла, не погасив света. В комнате, на дальней стене, тоже висел портрет Анатолия. Встретившись с его взглядом, Марфа Игнатьевна привычно заплакала. Она плакала и чувствовала: с ней происходит что-то необычное. Не сразу она поняла, что сегодня слезы приносили ей облегчение.
КИТАЙСКАЯ ГРАНИЦА
Тимофею все казалось, что машина идет слишком медленно. Шофер, что ли, попался осторожный или мотор старый, но полуторка ползет, как черепаха, пешком можно обогнать. Правда, дорога трудноватая: узкая, петляет между горами, то взбегает, то спускается; справа нависли базальтовые скалы, в расщелинах которых еще лежит снег, слева, за полосатыми черно-белыми столбиками, зияет обрыв. За обрывом, далеко внизу, под апрельским ветром зелеными волнами ходят сосновые ветви.
Кроме Тимофея, в кузове полуторки вдоль бортов на самодельных скамейках сидели еще четыре пограничника: низкорослый веснушчатый солдат в кавалерийской куртке и в сапогах со шпорами, весельчак и говорун, два связиста из отряда, вместе с кавалеристом добиравшиеся до самой отдаленной, фланговой заставы, и младший сержант Лаврикин, который, как и Тимофей, ехал до заставы Сторожевой. Связисты, едва машина выехала со двора штаба отряда, стали устраиваться спиной к спине и сейчас, несмотря на то, что в кузове довольно основательно трясло, дремали как ни в чем не бывало.