Капитан Граап распоряжается произвести два пушечных выстрела – сигнал бедствия. Но никто не спешит на помощь. Между тем на берегу, словно стая стервятников, скапливается разбойная толпа в надежде поживиться тем, что останется после кораблекрушения. Капитан в ярости мечется по палубе с пистолетом в руках, клянясь пристрелить незадачливого лоцмана, которого он считает пособником мародёров. Пассажиры смотрят на всё это в глухом молчании и ожидают неминуемой смерти. Однако всё кончается благополучно. Вечером шхуна всё-таки причаливает к берегу, и пассажиры отправляются на поиски ночлега.
Заночевать в гостиничном номере нельзя – на всём острове нет ни одной гостиницы. Ближайшим жильем оказывается крестьянская изба, в которой празднуют свадьбу. Некоторые спутники Шлёцера присоединяются к танцующим, а сам он присаживается к старикам и проводит остаток вечера, рассказывая им о новостях Семилетней войны.
Наутро путешественники воочию видят, какой беды они избежали. В отдалении высятся голые мачты корабля, две недели назад выброшенного на прибрежные камни. Это зрелище навевает на Шлёцера мрачные мысли: кончается октябрь, а он ещё не преодолел и половины пути до Петербурга! В прежние времена, если верить Адаму Бременскому, путь от Гамбурга до русских пределов занимал не больше трёх недель.
Зеркало показывает ему утомлённого человека с длинной бородой и в бараньем тулупе.
Целую неделю непогода не позволяет продолжить плавание. Крестьяне могут предложить гостям только морские сухари, поэтому пассажиры вскладчину покупают барана. Капитан Граап всю неделю обедает за общим столом, а потом требует платы за эти дни, как будто это он угощал пассажиров.
От тоски Шлёцер берётся за свои рукописи и составляет выжимку из лекций Иоганна Георга Рёдерера[6] о патологиях у новорождённых.
1 ноября приходит избавление из готландского плена. Шхуна поднимает паруса и выходит в море. Однако общая радость длится недолго. Начинается жесточайший шторм. На глазах у Шлёцера и его спутников погибает встречное судно. К счастью, капитан Граап успевает подобрать немногочисленную команду; пассажиры делятся со спасёнными бельём и одеждой.
При входе в Финский залив, у западной оконечности острова Даго, выстрелами зовёт на помощь ещё один терпящий бедствие корабль, но на этот раз у судна капитана Граапа нет никакой возможности подойти к нему.
5 ноября возле Гогланда Шлёцер в продолжение полуминуты слышит под днищем шаркающий звук, который никогда не забудет – это шхуна проходит по песчаному мелководью. И вновь опасное приключение не имеет неприятных последствий.
Пережитые передряги резко обостряют аппетит у пассажиров. Но капитан Граап предлагает им одну кашу, несолёную и без масла. Провиант на судне закончился, уверяет он. Так продолжается несколько дней, до тех пор, пока один из пассажиров случайно не находит в боковой стенке каюты целый тайный склад колбас и окороков. Капитан Граап, разумеется, не приглашён на пиршество. Зато тем, у кого иссяк запас табака, приходится совсем туго: некоторые страдальцы даже набивают свои трубки стружкой, соскобленной с просмоленных бочек.
А Борей продолжает вздымать тяжёлые волны, в которых уже поблёскивают куски льда. Кажется, что и сама шхуна смертельно устала от бесконечного лавирования. Недалеко от шведского Фридрихсгама[7] судно накрывает метель, и капитан Граап принимает решение бросить якорь у одного из скалистых островов, в нескольких километрах от материка. На нём нет ни горсти земли, так что местные жители хоронят своих покойников, просто оставляя непокрытые гробы между камнями, на растерзание птицам. Здесь нельзя достать ни молока, ни масла, а вместо торговли происходит обмен: любая нужная вещь меняется на табак. Шлёцер не может отделаться от впечатления, что видит аборигенов Северной Америки, только говорящих по-шведски.
Пассажиры сходят на берег. Плавание закончилось, но путешествие – ещё нет.
Шлёцер с несколькими спутниками сразу же переправляется во Фридрихсгам. Там, наконец, он может черкнуть несколько слов Миллеру с объяснением причин своего опоздания.
Оставшиеся двести километров до Петербурга Шлёцер проделывает на санях. Его поражает крайняя бедность финских крестьян. Он вспоминает слова Тацита, сказанные семнадцать веков назад об их предках: «У феннов[8] – поразительная дикость, жалкое убожество… Они достигли самого трудного – не испытывать нужды даже в желаниях». Похоже, с тех пор ничего не изменилось.
Однажды ночью окоченевший от холода Шлёцер вылезает из саней и входит в финскую избу. Помещение натоплено по-чёрному, от чего гостю становится дурно. Едва живой, он выходит за дверь и валится в обморок. Никто не беспокоится о нём, пока четверть часа спустя он сам не приходит в чувство…
11 ноября, на исходе седьмой недели путешествия, Шлёцер въезжает в Петербург. Возница правит к дому Миллера на Васильевском острове. Возле биржи Шлёцер замечает знакомые очертания шхуны славного капитана Граапа. Оказывается, как только пассажиры сошли с корабля, ветер сделался благоприятный.
Переодетый маркиз
Двухэтажный каменный дом академика Миллера стоял на берегу Невы в 13-й линии Васильевского острова, примыкая северной частью двора к Иностранному переулку.[9] Окна с восточной стороны выходили на здание Морского кадетского корпуса. Миллер купил этот дом у прежних хозяев, князей Голицыных, в 1759 году, с большой для себя выгодой.
Шлёцер подъехал к дому Миллера в сумерках, незадолго до обеденного часа. Его приняли, как родного, и поселили в одной из комнат, отведённых для гостей.
Новое жилище пришлось Шлёцеру по душе. С первого взгляда было заметно, что хозяин живёт в счастливом довольстве. Занимаемые Миллером должности профессора, секретаря Академии и российского историографа приносили ему 1700 рублей ежегодного жалованья. Этих денег с лихвою хватало на «хороший немецкий стол» и содержание своего экипажа, чего обычный профессор позволить себе не мог.
Жильцы дома делились на три класса. Во-первых, – семейство Миллера, которое состояло из жены, троих родных детей и падчерицы. Затем – многочисленная прислуга, набранная из представителей разных народов: кучер и несколько наёмных служанок (некоторые из них уже обзавелись маленькими детьми) были русскими; ключами от комнат, чуланов и погребов заведовала шведка; крепостных людей было двое – чухонка, родом из Финляндии, и её четырнадцатилетний сын (российский закон запрещал иностранцам иметь русских крепостных, исключение делалось только для фабрикантов). Все они бродили по дому по делу и без дела, создавая постоянную толчею и беспорядок. Шестимесячный ребёнок, ползущий вверх по высокой лестнице, ни у кого не вызывал удивления.
Третий класс обитателей дома составляли постояльцы. Пример барона Остермана – изгнанника из Йенского университета, добившегося в России высоких чинов и должностей, – привлекал в Петербург толпы немецких студентов. Миллер охотно предоставлял кров своим землякам и талантливым молодым людям из других краёв. Некоторым из них он подыскивал места домашних учителей, других оставлял у себя и давал им заработок, привлекая к переписыванию архивных рукописей. Ко времени приезда Шлёцера у Миллера жили и столовались четверо студентов, к которым вскоре присоединился пятый.
Благодаря смешению народностей в доме постоянно слышались четыре языка: немецкий, русский, финский, шведский, и часто пятый, французский, – на нём Миллер беседовал с приезжими знаменитостями и иностранными посланниками, которые находили нужным посетить российского историографа.
Комната Шлёцера на втором этаже, просторная и светлая, отапливалась печью; дрова были дёшевы, так что зябнуть ему не пришлось. Другие постояльцы жаловались на клопов – насекомые докучали даже тем, кто спал на железных кроватях, отодвинутых от стен. Однако Шлёцер с удовлетворением замечает в своих записках, что его сон ни разу не был нарушен укусами паразитов.
Он горит желанием поскорее начать знакомство с русской столицей. Вместо этого ему приходится шесть недель провести в своей комнате на положении затворника.
Причиной тому была досадная неосторожность, допущенная им во время плавания.
Чтобы убить время, пассажиры корабля развлекались нехитрой игрой. На палубе чертился мелом большой четырёхугольник, поделённый на девять маленьких; попадание в один из них приносило выигрыш или проигрыш. Биткой служил свинцовый диск, вдвое больше талера, бросаемый с некоторого расстояния. Однажды неверно брошенная кем-то свинчатка попала Шлёцеру в лодыжку. Крови вышло не много, поэтому случившееся не вызвало у него беспокойства. Однако ранка не заживала. В Петербурге Шлёцер показал её домашнему врачу Миллера, доктору Энсу. Тот нашёл осложнение серьёзным, и запретил больному выходить из дома. Четыре недели рана не закрывалась, но и после того Шлёцер должен был, выполняя предписания врача, ещё больше двух недель, по нескольку часов сряду, неподвижно сидеть на диване, положив больную ногу на стул.
Отдушиной в его заточении были продолжительные беседы с хозяином дома. Обедал и ужинал он за одним столом с семейством Миллера, кроме того, почти всегда выходил к утреннему и послеобеденному чаю. В эти часы между ними и завязывался разговор.
Миллер в свои пятьдесят шесть лет был ещё картинно красив – природной крепкой статью – и бодр духом. «О характере его, – пишет Шлёцер, – уже в первые недели я составил себе понятие, которое после продолжительных сношений с ним мне не пришлось изменять. Он мог быть чрезвычайно весел, нападал на остроумные, причудливые мысли и давал колкие ответы; из маленьких глаз его выглядывал сатир. В его образе мыслей было что-то великое, правдивое, благородное. В отношении достоинства России… он был горячий патриот, и в суждениях о недостатках тогдашнего правительства, которых никто лучше его не знал, был крайне сдержан».