— Где-же полиция? — спросил пастор. — И почему не тушат пожарные?
— Вот она, полиция, — показал мужик в сторону. — А тушить не приказано. Так-то лучше, без искр. Вишь, ветер-то на завод.
На большом валуне сидел полицейский. Пуговицы мундира блестели золотом, отражая огни пожара. Унтер был пьян. Он раскачивался на камне и мычал непонятное. Белый листок промелькнул мимо полицейского. Пастор перевел взгляд на мужика и увидел, что тот подкидывает ногой пачки бумаг. Ветер подхватывал листы и они неслись, словно испуганные белые голуби.
— Что ты делаешь? — закричал пастор.
Мужик, запахнулся полой полушубка и вдруг исчез в толпе. Пастор грудью кинулся на кучу бумаг и ловил трепетавшие листы. Когда он приподнялся, то вновь увидел человека в дымящемся кафтане с ношей посуды странной формы, блестящих трубочек и дощечек. Пастор не выдержал.
— Идите сюда! — крикнул он. — Я держу ваши бумаги. Чем я еще могу вам помочь?
Человек бережно положил посуду и дощечки на землю и обернулся к огню.
— Поздно! — пробормотал он. — Сейчас рухнет.
Сел и стал руками тушить тлеющие кружки на кафтане.
— Если вы не имеете, где переночевать, я могу предложить вам место, — говорил пастор и большая нежность стеснила его сердце. — Я сам первую ночь здесь и вижу, что в Сибири очень жестокий народ.
— Сейчас рухнет! — не слушая пастора, бормотал человек.
И строение рухнуло. Толпа растаяла в темноте, словно этого только она и ждала. Остались одни пожарные, которые встали цепью к берегу реки и передавали ведра с водой. Пламя стало с шипеньем гаснуть. Полицейский на камне вдруг громко запел песню, из которой, однако, ни слова нельзя было понять. Стуча по камням, скатилась телега, запряженная маленькой мохнатой лошадкой. Из телеги выпрыгнул юноша и подошел к человеку, спасшемуся из огня.
— Пока ловил… — сказал приехавший. — Пешком бы скорее. — И, сняв шапку, с отчаянием бросил ее о землю.
— Ничего, Черницын. Начнем сызнова. — Погорелец тяжело поднялся. Вдвоем они сложили на телегу бумаги и посуду. Черницын взял лошадь под уздцы и повел в гору. Погорелец посмотрел на пастора, но ничего не сказал и зашагал за телегой. Пастор остался один, если не считать полицейского, заснувшего на камне.
Барнаул спит
Лаксман долго шел по спящим темным улицам и понял, что заблудился. Все дома казались одинаковыми. Лаксман остановился в нерешимости. Вдруг в трех шагах от него раздались дребезжащие удары колотушки в чугунную доску. Ночной сторож, должно быть, был в валенках и потому подошел неслышно.
— Скажи, старый, как мне пасторский дом найти, — спросил Лаксман.
— Извольте, сударь, итти прямо, за площадью и будет пасторский дом. Да вы не с пожара ли идете?
— С пожара.
— A-а! Погорел колдун-то.
— Ты этого колдуна знаешь? А кто он? Из мужиков или из работных людей?
— Зачем… Ползунов Иван Иваныч — в обер-офицерских чинах, шихтмейстер здешнего заводу. А только подлинна колдун.
И старческий голос из тьмы рассказал Лаксману историю колдуна и чернокнижника Ползунова.
Годов с десять назад перевели Ползунова с Колыванского завода в Барнаул. Был он определен к плавильным печам, что серебро от руды отделяют. Месяца не прошло, а Ползунов уже прослыл чернокнижником. С заводским начальством новый шихтмейстер не сошелся; невзлюбили его за то, что хлопот много доставляет. Как затеет он переделку водяного колеса, или мехов, или печной кладки, так бергмейстеры, гиттенмейстеры и все начальство его же бранит: в работе остановка, металлу выходы малые, а пуще всего обидно, что раньше об этом никто не догадался. После ползуновских-то переделок польза не малая оказывалась. Казенный управитель Ратаеев обербергмейстер, не раз вызывал к себе Ползунова и отчитывал за то, что умнее всех быть хочет. Нелюдим человек. С фабрики придет и сидит дома один, запершись. Книги читает, варит что-то. Дознались скоро, что может он грозу вызвать и молнию на церковный крест направить, из лягушечьей икры жабу с теленка выращивать и из человеческой крови золото добывать. За такие богопротивные поступки забоялись Ползунова барнаульцы и обещались сжечь его дом. Управитель Ратаев запретил ему колдовать дома, среди завода, и отвел место на пустом берегу. Там он построил холодный сарай и вот два года уж в нем возится — и что делает, непонятно. Очень это озлобляет барнаульцев. Ну, и погорел, конечно!
Ползунов разложил на столе большой лист александрийской бумаги — чертежи ссутулился над вычислениями. Через пыльное стекло с трудом пробивалось вечернее солнце. Тараканы лихо пробегали через путаницу чертежа и, скатываясь, шлепались на пол.
Скрипнула дверь. Ползунов поднял голову и прищурился. Перед ним стоял человек в долгополом черном сюртуке, с кружевными манжетами. Глаза гостя обежали комнату и задержались на метеорологических приборах, висевших на стенах.
— А записи есть у вас? — живо спросил гость.
— Какие записи?
— Ну, барометрические, конечно. Или для украшения у вас барометры висят?
Ползунов покашлял и покраснел.
— Да, пожалуй, что для украшения.
А гость уже подошел к одному прибору и снял его со стены. Это была модель домика с двумя дверями — в одной стояла кукольная фигурка охотника, в другой — девушка с корзинкой.
— А это что?
— Тоже погоду предсказывает, — тихо ответил Ползунов, — если охотник вперед выходит, а девка прячется — к дождю, а коли охотник прячется — к вёдру.
Гость внимательно рассмотрел игрушку, потрогал ниточки, дунул в дверцы и повесил домик обратно.
— Понимаю, — сказал он. — Но ртутный точнее. Вы сами делаете приборы? Научите меня… Да… ведь вы шихтмейстер Ползунов?
— Ползунов.
— А я Эрик Лаксман. Кирилл Густавыч, по-вашему. Назначен сюда пастором. Но я очень интересуюсь натуральными науками.
— Садитесь, господин Лаксман. Вот сюда.
Лаксман сел к столу, посмотрел сбоку на чертеж и поймал пробегавшего таракана.
— Вот сегодня утром мы с женой ловили это насекомое, — сказал он, разглядывая усики таракана. — Видно, оно здесь не редкость.
— Тараканы-то? От нечистоты больше. Тут их столько распложается, что дома бросают, жить нельзя. Я показывал, как их выкуривать серным колчеданом. Хорошо помогает, всех как есть уничтожит дымом и зародышей убьет. Да опасно: из колчеданного дыма мышьяк садится на стены, на лавки. Если не вымыть как следует, отравиться недолго. Еще прослывешь отравителем. И так уж…
У Лаксмана заблестели глаза.
— Это интересно. Я напишу Линнею. Как, вы не знаете кавалера Линнея? Это шведский знаменитый ученый, он составляет «Систему натуры». И в его «Системе» ни одного сибирского насекомого. Ни одного! Просил меня посылать ему коллекции. Вот дорогой из Колывани я поймал одного зверька. Я его назвал по-латыни сорекс пигмеус, потому что это самое маленькое животное из сосцепитающих. Вы знаете…
Лаксман сделал паузу и воскликнул:
— Два дюйма! Два английских дюйма длиной всего! Наука не знает еще его. Эрик Лаксман первый сообщит, что новый вид землеройки, самое малое в мире животное, найдено в колыванских песках. А?
Ползунов сочувственно покивал головой.
— Да, — сказал он. — Если для науки… что уж… Может быть интересная польза.
Пастор все больше подкупал Ползунова своим увлечением наукой. Ползунов решился.
— Я вот тоже в столицу проект послал, — сказал он и покашлял, — проект один, машину… В Академию…
— … А весу в нем 38 граммов, — перебил его Лаксман, — на аптекарских весах испытывал. Это ж стрекоза!
Ползунов молчал, улыбался и кивал головой, глядя на пастора добрыми глазами, а тот продолжал рассказывать, чем питается его сорекс и как его можно живым доставить Линнею.
— Да! — спохватился вдруг Лаксман, — вы говорите, проект послали. Вы машину изобрели?
Глаза Ползунова конфузливо опустились на чертеж.
Способом огня
— У нас все заводы строятся при реках, — говорил Ползунов, потому что в заводском деле главная сила — вода. За сотни верст руду возят к домнам, сколько лошадей занято, сколько людей! В этом беда наша: где руда есть — реки нет, где река есть — руды не нашли. А без силы воды дутье в домны, в печи не устроишь. Да кроме дутья, молоты — железо ковать — тоже водой движутся. Толчеи — руду толочь. Мельницы — к промывке руды. Еще есть водяной гепель для выливания воды из рудников. Для действия машины, которой из глубоких рудников худой воздух выгонять, для подземных машин — везде сила воды нужна. Потому строят плотины, ни людей, ни денег не жалея.
А сила течения воды невыгодная: целую реку запрудят, а много ли механизмов в ход пустят? Если нехватает воды, — фабрика стоит, если много, — использовать преизбыточную нельзя. Колеса водяные тяжелые, передачи нескладные — польза совсем малая оказывается. Я и задумался учредить за движимое основание завода, вместо плотин, машину, действующую способом огня. Огонь — всех созданных вещей общая душа, всех чудных перемен тонкое и сильное орудие!..
Ну, силу новую нашел, а машину к действию изобрести много труднее было. Вот три года бьюсь, чтоб соединить способом огня силу пара и силу атмосферной тягости. Тут на чертеже показано, как пар от воды, что в котле зарится, подымает эмвол[2] в цилиндре. И расчет арифметический сделан. А обратно эмвол должен пригнетаться воздушной тягостью. Еще расчетов не окончил. Сила воздушного знания поныне недалеко дойдена и еще великой тьмой закрыта. Но если эмвол в цилиндре станет без помехи взад и вперед двигаться, то применить его движение к действию машины уже не великий труд. Можно, наприклад[3], заставить его толкать эмвол водяного насоса и воду из глубоких рудников поднимать…
Когда Ползунов заговорил об огненной машине, его бормоток исчез; слова складывались во фразы — точные и почти торжественные; мысли двигали одна другую, как шестерни хорошо выверенного механизма. Казалось, в нем самом горел огонь, согревающий и двигающий его речь.