Пастор слушал изобретателя внимательно, но как только понял, что речь идет о паровом двигателе, разочарованно сложил губы.
— Это очень интересно, то, что вы рассказываете, — вежливо сказал Лаксман. — Но ведь огнедействующая машина уже изобретена. Я слыхал о венгерских и английских машинах, — они применяются в горном искусстве. И как раз для выливания воды из глубоких рудников, как вы изволили сказать.
Ползунов встал и покачнулся.
— Как изобретена? Вот такая, как у меня и уже на деле применяется?
— Да, господин Ползунов. Академик Шлаттер неоднократно докладывал публично и писал об огнедействующей машине.
— А в Санкт-Петербурге в Летнем саду, говорят, — я сам не видел, — стоит огненная машина. Подает воду во дворец и к фонтанам.
Ползунов опустился на скамью, взялся рукой за горло.
— Выходит, напрасно я ночи не спал, семью в скудости содержал, думал сколько. Теперь что же? В Санкт-Петербурге только надсмеются над моими чертежами? Вот, скажут, темная голова, сидит в Сибири изобретает, что давно известно, и хочет облагодетельствовать промышленность. Видно уж…
И Ползунов замолчал. Напрасно Лаксман пытался вызывать его на разговор — он слышал только немногосложные: да уж… что уж…
Лаксман попрощался с изобретателем. У дверей он сказал, указывая на термометры и барометры:
— А записи надо делать. Три раза в день. Ведь здесь еще никто не занимался воздушными явлениями!
Серебряная фабрика
Ползунов задыхался. Комната показалась ему гробом. Он выбежал на улицу и быстро пошел, словно догоняя человека, который разбил его надежду. Но пастора уже не было видно. Ползунов все шагал, бороздя пыль, и очнулся лишь у фабричных ворот. Ноги сами привели его сюда привычным путем.
Знакомый караульный молча распахнул калитку и шихтмейстер шагнул во двор. Здесь пахло горячим шлаком, неторопливо звенели лопаты о куски руды. Работала вечерняя смена.
За высокой стеной вздыхали саженные мехи — по два против каждой печи. Толстая бычья кожа растягивалась между широкими досками и снова сжималась в складки, когда палец вала захватывал брус. Вал вращался непрерывно, он был накрепко соединен с водяным колесом. При каждом обороте вала два деревянных пальца поочередно-зацепляли брус мехов и гигантский глоток воздуха кидался в «форму» — в гудящую медную трубу, и дальше в пекло сереброплавильной печи.
Восемь печей было задуто на фабрике и два водяных колеса крутились дни и ночи, чтобы печи дышали, чтобы не погасло пламя и стекало из серых камней блестящее серебро и жидкий свинец.
Ползунов подошел к водяному колесу. Вода сильной струей, изогнувшись, как металлическая штанга, била в мокрые лопатки колеса и, отдав свою силу, с шумом расплескивалась на тысячи струек. Чтобы получить вот эту упругую толстую палку воды, рабочие строили плотину, остановили каменной стеной течение реки и заставили воду, сжавшись, протискиваться в узкую дыру.
Тускло горел сальный огарок в руке мастера. Мастер что-то кричал:
— Что ты? — спросил Ползунов.
— По-вчерашнему… — кричал мастер, — за умалением воды опять прогулу много.
Ползунов махнул рукой. Помочь беде было невозможно. Каждое лето воды в речке Барнаулке нехватало. Струя воды теряла свою силу и пальцы вала останавливались. Чтобы скопить воды, закрывали все протоки плотины, останавливали на время водяные колеса и все-таки в самое рабочее время мехи переставали дышать, печи задыхались от недостатка воздуха.
Сегодня вечерняя смена работала последний раз. Если не будет дождей, до самой осени растянутся уменьшенные выходы металла.
Здесь-то, у водяного колеса, и родилась у Ползунова мысль заменить силу воды силой пара. Так же кричал тогда мастер: «За умалением воды прогул!» Так же смотрел Ползунов на вращающийся вал и вдруг закружилась у него голова: он еще не понял, не мог бы выразить словами то, что пришло ему в голову, но видел картины работы по-новому. Станет ненужной плотина, неуклюжие колеса пойдут в топку, мастер не будет смотреть на небо и вздыхать: «Не дает бог дождичка!» Ползунов стоял, боясь пошевельнуться, и осторожно собирал мысли.
Идея огнедействующей машины пришла в голову Ползунову три года назад. Больно Ползунову вспомнить об этом как раз сейчас, после разговора с приезжим.
Он пошел к печам. Молодой унтер- гиттенмейстер вычислял шихту на клочке бумаги при багровом свете топки.
— Черницын! — позвал его Ползунов.
— Вы здесь, Иван Иванович, — обрадовался Черницын, — а я боялся забрасывать не посоветовавшись.
— Не надо забрасывать. К утру выплавку кончишь и туши печь.
— Слушаю. Что, воды нехватает?
— Да.
Черницын был любимым учеником Ползунова.
— Ну, скоро собьем мы спесь Барнаулке, Иван Иванович. Пожар вот помешал, все опыты снова делать придется. Ну, ничего, сделаем! А как придет из Питера ответ да выстроим мы вашу машину… Эх, скорей бы!..
— Молчи. Не придется нам ничего строить! — закричал Ползунов и выбежал из плавильни.
Пастор брился. Мыльная пена со щек исчезала полосками.
Жена принесла из кухни сковородку с черно-коричневыми зернами кофе, села в уголок и, зажав между коленями ручную мельничку, стала молоть кофе.
Уютные жилые запахи неслись но дому. А давно ли пахло здесь лишь пылью, табаком и вином.
Раньше жил в них одинокий саксонец Лойбе, пастор лютеранского общества, богатырь, красавец и пьяница.
Лойбе променял длиннополый пасторский сюртук на форму русского горного офицера и уехал на Змеиную гору, в рудники.
Лаксман рассказывал жене о Ползунове.
— Очень грязно в доме, — говорил он, — тараканы везде. И вот странно: он знает, как вывести тараканов и других учит, а у самого по столу, по бумагам бегают эти гадкие инсекты.
И пастор сделал Маргарите отчет о своем знакомстве с чернокнижником Ползуновым, не забыв самых мелких подробностей.
— Вот он каков, — кончил Лаксман, — особенный и притом изобретатель. Пожалуй, я опишу его для Линнея, как новый вид человека, и назову «Гомо сибирикус». А?
— Вы шутите, Эрик, — рассудительно возразила Маргарита, — а знаете ли вы, что сильно огорчили этого человека.
— Конечно, неприятно узнать, что твою идею кто-то предвосхитил. Но это так.
— Нет, Эрик, вы очень, очень огорчили его. Непременно завтра же идите к нему. Ведь вы не поняли даже как следует, что это за машина.
Черная книга
По Барнаульскому заводу ползли слухи: новый пастор подружился с Ползуновым и днями засиживается с ним над черной книгой.
Седой подканцелярист в заводской конторе как-то сказал, чиня гусиные перья:
— Колдун-то наш огненную машину выдумал. Царице в Санкт-Петербург об этом написано. Ну, что будет, — неизвестно.
Это слышал соляной подрядчик, он передал жене. Та на базаре сказала жене начальника инвалидной команды, что Ползунов военную машину придумал, торгуется со шведским королем, ему продать хочет. Новый-то пастор от шведского короля подослан. А министры матушки-царицы про ту измену узнали и велели Ползунова в железа взять. Указ есть про то, многие слышали. А без Ползунова серебряная фабрика станет, ну Ратаев царицын указ без ходу держит.
Никакой черной книги не было. Но была переплетенная самим Ползуновым в рыжую кожу толстая стопка тетрадей. Над этой-то книгой и сидел пастор Лаксман, из-за нее он допоздна не уходил из душной комнатки Ползунова. На первой странице почерком Ползунова была написано:
За главные в машине члены, следственно предпочесть: воздух, воду и пара, которые в беспрерывном действии машину содержать повинны, и для того к порядочному союзу оных, во-первых, качестве и силе каждого особо, сколько поныне известно, предложить я должен.
Пары, из воды восстающие, состоят из пузырьков весьма мелких и растянуты бывают утлою скорлупою. Теплота их вверх уносит, подобно как тощий металловый шар из воды сплывает. О малых пара пузырьках всяк себе через микроскоп в доказательство представить может, если в темной каморке сквозь маленькую дырку на пропущенном солнечном луче по светлой дорожке (когда под ней воды кипит) глядеть станет.
По действительным опытам кубичный фут здешней воды тянет 1 пуд 27 ⅓ фунта, воздух около семи с четвертью золотников. И тако исчисляя от вышины на 408 дюймов водяного столба, равного в тягости атмосферы, придет на 1 квадратный дюйм тягости воздуха, что лежать будет в машине на эмволе, 15 ¾ фунта.
В книге было много чертежей и рисунков, сделанных наскоро, без циркуля, не медным чертежным, а обыкновенным гусиным пером. И все-таки замысел изобретателя вставал перед Лаксманом все яснее и убедительнее.
— Понимаю! — кричал пастор, отрываясь от книги. — Теперь я понимаю! Иван Иваныч, у вас тут написано, что «в малом виде машина шесть ходов эмвола делала». Вы строили ее в малом виде? Где она теперь?
— Сгорела. Вы ж тот пожар видели.
Лаксман вспомнил намеки ночного сторожа и сказал о них. Но Ползунов нахмурился.
— Не хочу о людях худое думать. Может, то напраслина, — и перевел разговор снова на науку.
— Механика — самая важная наука, — говорил изобретатель, — она учит, как силу найти, когда в работниках скудность; от работы человека может избавить. Тогда и люди лучше станут, обман и злоба прекратятся. Я механикой больше всех наук обольщаюсь.
А ежели такие же машины теперь заграницей строятся, так мне мою строить не дадут. «Как бы не прогадать, — скажут, — как-бы перед заграницей не осрамиться!» И разницы не поймут — вот чего боюсь. Пойдет мой проект по конторам да канцеляриям на долгие годы да потеряют еще его не раз. А если бы я первый был, так, может, и не забоялись бы столичные власти. Построил бы я машину, польза бы оказалась… вы видели по книге, какая…