В помощники механикусу дали, по его выбору, двух человек. Один, конечно, Черницын. Второго, поколебавшись, указал Ползунов среди механических учеников — Левзина. Смекалкой особой Левзин не отличался, но был прекрасный чертежник и с любовью штриховал, тушевал и раскрашивал сложные детали непонятной ему машины. Да и в вычислениях арифметических и геометрических Левзин никогда ошибок не делал.
Черницын работал весело и шумно. Путал он немало, но Ползунов на него не сердился. Черницын не мог ничего делать, пока не выспросит до конца — почему и для чего.
Чертежей надо было изготовить много. Все мысли, приходившие бессонными ночами в голову Ползунову, весь бред, из-за которого прослыл Ползунов «колдуном», надо было измерить в дюймах, спроектировать на бумагу и превратить в рисунок. Левзин работал, не разгибая спины.
Зато в склад уже начали приносить из мастерских и из кузниц готовые части. И чем больше приносили частей, чем полнее собирался скелет машины, тем озабоченнее становился Ползунов. Плохо работали мастера в Барнауле — литье раковистое, проковка неровная, а про обдирку и шлифовку и говорить нечего. Грубая работа! Приходилось самому ставать к станку и подгонять изделия к размерам. На это уходило много времени и сил, нужных совсем для другого. И Ползунов посылал в Горную канцелярию одно за другим требования на переделку заказа, приписывая, что все превеликое множество частей огнедействующей машины требует самого субтильного дела.
Сердце машины
Прошло около года. Ползунов извелся в работе — кожа да кости, да глаза горят за обтянутыми скулами, — а машина еще не готова.
Только в сентябре из Колыванского завода нарочным известили, что медный котел для машины готов, но не знают, как его отправить в Барнаул.
— Я об этом думал, — сказал Ползунов. — Черницын, тебе придется ехать в Колывань. Доставишь котел водой, по Оби. Только смотри, если утопишь его или повредишь дорогой, — лучше не возвращайся. Котел — сердце всей машины.
Перед отъездом Черницына Ползунов просидел с ним всю ночь напролет и все растолковал: как принять котел от мастеровых, как грузить его на барку, как беречь в пути.
— Котел сделан из заклепанных медных листов. Так ты осмотри, чтобы не только листы были запаяны плотно, но чтоб и клепка была согласно чертежу. Да проверь на звон и на свет, хорошо-ли металл прокован. В Колывани с ним почти с год возились, а если вышел неладен, так ведь это еще полгода проволочки.
Среди опытов Ползунов все возвращался мыслью к котлу и раз как-то его осенило: — А выдержит ли пристань вес котла? А ну как при выгрузке случится несчастье? Ползунов бросился на пристань, вымерял ее, рассчитал нагрузку и отправил в Горную канцелярию новое требование: перестроить пристань.
Ратаев заупрямился.
— Для одного раза буду я тратить лес и сгонять работных людей! Много захотел колдунишка! Не позволю.
Так и не дал. Это было в первый раз что Ползунову отказали в его требовании. Настаивать он не стал.
Через две недели пришла барка. Ползунов ждал ее на пристани и, едва матрос кинул чалку, Ползунов уже прыгнул на корму. Там, на толстых катках, стянутый канатами, блестел медными боками котел. Он был громаден — шесть футов радиусом. Ползунов постучал молоточком по заклепке — брюхо котла ответило долгим чистым звоном. Дрогнули колени у механикуса и он упал перед котлом и прижался ухом к поющей меди.
Черницын, обветренный, белозубый, наклонился к Ползунову.
— Все сделал, Иван Иваныч, как говорили. Вез, как больную старуху. Даже караванные смеялись.
Снимали котел не на пристань, а прямо на берег — по особым, Ползуновым придуманным, каткам. Пять пар коней везли потом котел по берегу Барнаулки. На фундамент котел ставили вагами: толпа рабочих, подсунув под котел конец бревна висла на другом конце и котел рывками поднимался кверху.
Запрос из Кабинета
Ненастным днем приехал на стройку управитель Ратаев. Позвякивая шпорами, он прошел по лестницам вверх, в третий ярус постройки, спустился вниз и остановился перед котлом. Котел еще не был обложен кирпичом.
— Так ты думаешь, Иван, плотину отменить? А? То, что река ворочает, у тебя один котел воды повернет? — воистину положи мя!
Ползунов срывающимся голосом стал говорить что-то про силу пара.
— Да нет, мне ни к чему, — равнодушно оборвал его Ратаев, — это я так… — он зевнул, — а только из Кабинета ее величества запрос получен о твоей машине. Что отвечать?
Ползунов опустил голову, кашлянул.
— Да что ж… Видите сами… Еще не в дострое.
— И как думаешь пособиться? В недельку, в две?
— Раньше трех месяцев никак. Надмерно трудно. Сборка у меня всегда без задержки идет, а вот части не вовремя получаю…
Ратаев не стал слушать и зазвенел шпорами к выходу.
— Ну-ну. Три. Выходит в декабре. Так и напишу. Что ж, дело твое, ты тут хозяин. Ну-ну.
В этот день долго заработался Ползунов около машины. Своих помощников он отпустил в обычное время и один прилаживал капризные фентили, которых было больше двух десятков в разных местах труб и от которых зависело правильное движение воды. При паянии всегда много получается дурного дыму, и Ползунов наглотался его так, что когда отрегулировал последний фентиль, вышел на воздух, его пошатывало.
Дорога была грязная, скользкая. Колени подгибались и дрожали. Голову обносило, а в горле надулась какая-то жила, сильно билась и мешала дышать. На косогоре, между пустыми огородами, Ползунов упал и долго лежал под дождем. Набежала стайка ребятишек, встали поодаль и смотрели на него. Ползунов хотел позвать их, но горло было перехвачено. Ребятишки дразнили его: Пьяный! Пьяный! — Потом стайка сорвалась и умчалась дальше.
Ползунова нашла его жена и с плачем увела домой.
Конец лета пастор Лаксман посвятил объезду своего прихода. Маргарита подсчитала по карте: если заехать в Колывань, в Змеев, в Верхний Сузун, в Ново-Павловск, в Ирбитский завод — во все пункты, где живут лютеране, шведы и немцы, то это в один конец составит 1535 верст. А ехать надо и в повозке, и верхом, и лодкой, а кое-где даже итти пешком.
— Вот случай познакомиться с Сибирью! — в восторге говорил пастор.
Пастор отправился путешествовать, но проездил недолго всего, полтора месяца. Может быть, он и дольше ездил бы, да повозка переполнилась, новые находки для коллекций некуда стало класть, и лошади с трудом тащили по грязи тяжелый возок. В проливной дождь вернулся Лаксман в Барнаул. Большой дом встретил его теплом и уютом. Пастор, сменив только башмаки, стал с торжеством показывать Маргарите свои трофеи. Тут был и удивительный паук, и корни ревеня, и ласточка, которая лепит гнезда на неприступных скалах, и земляная медведка, которую он тут же и окрестил по-латыни.
Самую главную находку пастор приберег к концу.
— Ехал я к Ирбе. Это в сторону Томска. Дорогой остановился в одной деревушке при реке Чулыме. Мне там топили баню. Смотрю, вместе с дровами кидают в печь какие-то черные камни. И они горят. Понимаешь, они горят! — Что это такое, спрашиваю, и где вы взяли? Крестьяне говорят: «Это земляное уголье, копаем его помаленьку из земли». — Так сведите, говорю, меня на то место, где вы его копаете. Они повели. Одна старуха повела меня. Знаешь, куда? — В свою избу! Открыла голбец, спустился я по ступенькам. Обыкновенное подполье, крынки стоят со сметаной, кадка с капустой, но стены не земляные, а из этого самого угля! Когда надо печь топить, старуха спустится с корзиной в голбец, наломает угля и вот — дров не надо! Это каменный уголь, Маргарита. Его по Чулыму безмерное количество, а идет он только на потребу крестьянам — печи топить, в кузницах… Говорят, в Англии уже давно металлурги не жгут древесного топлива для плавки руд в домнах, это законом запрещено, а употребляют только каменный уголь. В России до сих пор нет ни одной каменноугольной ломки, а все потому, что ленятся искать. Вокруг Колыванского завода, по хозяйству Демидова, лесу осталось мало, и завод сей должно будет уничтожить.
— Что же, сказали вы об этом уголье в Ирбитском заводе?
— Да я недоехал до Ирбы. Как нагрузил каменным углем повозку, кони плохо пошли, а обратный путь мне не через эту местность. Я и повернул. А в Колывани говорил бергмейстерам и уголь показывал.
— Ну и что?
— Да что. Один бергмейстер мне сказал: «Я вам подарю серебряный жбан в четверть ведра, только молчите». Все боятся хлопот, да поездок, да новшеств. Жбана я не взял, но говорить больше не захотелось.
Опять запрос
Под новый, 1776-й, год ударили трескучие морозы. Снег лежал, как сухое битое стекло. Воздух колол горло. Дома, занесенные буранами, превратились в сугробы, и барнаульцы отсиживались в них, как в берлогах. Лаксман сидел перед жарко топящейся печью.
Вдруг со скрипом оторвалась примерзшая дверь в сенях и кто-то постучал валенками у порога в прихожей.
— Господин Лаксман, я к вам, — сказал Черницын и просунул в дверь голову. Он мигал ледяными ресницами.
Маргарита встала из-за пялец и приветливо сказала Черницыну:
— Здравствуйте. Снимайте шубу. Согрейтесь.
— Мне некогда, — смутился Черницын, — я уж отсюда скажу. Господин Лаксман, уведите вы Ивана Иваныча. Он меня не слушается — работает на постройке.
— Ай, ай, как можно! — вскричала Маргарита, — в такой мороз!
— Два дня высидел дома, — продолжал Черницын, — кашляет, страшно слушать, а сегодня с утра опять работает.
— Надо пойти, образумить его, — воскликнул пастор, — сляжет ведь опять!
— Пожалуйста, господин Лаксман, — обрадовался Черницын, — вас он послушается. Ну, пусть обождет дня три. А то ведь сегодня, вы знаете, ртуть в термометре замерзла.
— Что-о? — закричал Лаксман, — Ртуть замерзла? Я бегу!