Сальная свеча в его руке, действительно, растопилась до основания и светильня горела во всю длину, свернувшись на бок.
Черницын мигом сделал факел: намотал на прут пакли, облил маслом из плошки и зажег. Ползунов, взяв факел опять полез в сухой зной топки. Голова кружилась, дыхание спирало от горячего воздуха и угарных газов, но Ползунов нашел то, что искал. В нескольких местах медь котла была уже разъедена, и тонкие, как иголки, струйки воды выбивались из дырочек. Все ясно — медь прокована плохо, котел никуда не годится. Проба не удалась.
Последние силы оставили Ползунова, он пошатнулся и без чувств упал на руки подоспевшего Черницына.
Левзин проводил Лаксмана до самых дверей Горной канцелярии.
— Заметьте, — сказал Левзин на прощанье, — вся причина от невежества искусства мастеров, а теоретически все правильно.
Отправка обоза
В Горной канцелярии шла спешка. Отправлялся серебряный обоз. Щедрой рукой лили канцеляристы горячий сургуч на ящики и с размаху шлепали печать. Ящики выносились наружу и привинчивались к саням. Больше четырех с половиной тысяч верст должны проскользить по Сибири и России сани, прежде чем попасть в Канцелярию двора ее императорского величества. Прочные ящики нужны для такого пути, прочные сани, выносливые ямщики и надежный конвой. Сам Ратаев хлопочет с отправкой обоза, проверяя описи, осматривая оружие конвоиров. С его парика сыплется пудра, когда он поднимает к потолку тяжелый фузейный ствол и заглядывает в канал.
— С Полтавской баталии не чищено! — орет Ратаев. — Стрелять нельзя, воистину положи мя! Голову сломаю сквернавцу! Как рака раздавлю! В такую-то минуту пришел к управителю Лаксман.
— С чем пожаловали, ваше преподобие! — загрохотал Ратаев.
— Я пришел от Ползунова, господин управитель. — Шихтмейстер и мехакикус Ползунов болен жестоким гортанным кровотечением и даже рапорта написать не в состоянии. Сегодня была проба огненной машины.
— Опоздались-с! Уже написано и запечатано. Доношу, что машина опять не в дострое и что не чаю близкого ей окончания.
— Напрасно, господин управитель. Машина близка к окончанию и если-б колыванские мастера медного дела были поискуснее…
— А полно!.. Тут хлопот по горло, серебряный обоз отправляю, а вы с машиной. Эта огненная машина повезет серебро, что-ли, до Санкт-Петербурга? А? Огнем или, там, паром? А?
— Еще раз повторяю, напрасно смеетесь, господин Ратаев. Может быть, когда-нибудь машина Ползунова и обозы повезет, но что к заводскому действию она пригодна, это и сейчас очевидно.
Ратаев пожевал губами и щелкнул замком фузеи.
— А что, — спросил он, уже не так громко, — по пробе машина эта давала дутье?
— Нет, до дутья проба не доведена, за неисправностью медного котла, но…
— Коли так, — простите, господин пастор, времени не имею. В другой раз. Эй, кто там, тащите палаши! А фузеи заменить, взять из гренадерской роты.
Выйдя из Канцелярии, Лаксман вспомнил, что не сделал еще одного дела, и вернулся. Но пошел не к Ратаеву, а к старому подканцеляристу, который сидел за столом в первой комнате и вслух сличал два списка.
— Скажите, отправляется ли с обозом моя посылка в Академию?
Подканцелярист сделал вид, что не слышит и продолжал.
— Тулупов овчинных семь… Семь… Пимов новых семь… Семь…
Лаксман повторил вопрос. Подканцелярист поднял пучки седых бровей и сказал нараспев:
— Надо ждать.
— Как ждать? Обоз уходит сегодня!
Седые брови сдвинулись, подканцелярист сказал отчетливее:
— Надо ждать!
Слово ждать он выделил паузой. Лаксман вдруг догадался и покраснел. Он достал серебряный полтинник и старался незаметно сунуть его в вороха бумаг на столе. Подканцелярист совсем просто выхватил монету, неторопливо опустил в длинный кошелек и дружелюбно сказал:
— Его превосходительству господину Алсуфьеву посылка?
— Да, да! — засиял пастор, — в Академию наук. 360 насекомых, в двух ящиках. Из них сто совершенно новых. Такая посылка ценная и субтильная. Боюсь с простой почтой отправлять.
— Есть, — успокоил подканцелярист, — во всех реестрах числится и уже сдана. Я помню.
Горячее уголье
Прошумела быстрая весна. Ветер съел сугробы снега, прогнал лед по Оби. После теплых ливней зазеленели холмы, а воздух стал чудесно прозрачен.
Ползунов лежал больной в комнате с тусклыми стеклами. Сил оставалось не много. Надо было копить их, чтобы раз в три-четыре дня дойти до стройки. Ждали нового котла из Колывани. Там жил Левзин. Он следил за литьем, проковкой и клепкой медных листов. От него приходили письма: котел будет готов на месяц раньше срока и будет служить «без отказу сто лет». Ползунов веселел каждый раз, получив левзинское письмо.
Однажды ночью у Ползунова пошла горлом кровь. Он долго бредил и просил убрать «каленое уголье», а когда очнулся, подушка была мокра и красна. Утром пришел немец-лекарь. Пощупал руку, понюхал воздух в комнате и — поскорей вон. В сенях лекарь встретился с Лаксманом.
— В каком состоянии больной? — спросил Лаксман.
— В мизирном состоянии. Очень плохо. Имеет больной жену?
Нашли жену Ползунова, заплаканную и согнутую горем женщину. Лекарь сказал ей, чтобы купила бутылку кагорского вина для больного. Женщина испуганно посмотрела на немца и отвернулась.
«Нет денег?» догадался Лаксман. Он стал осторожно расспрашивать и узнал, что все жалованье Ползунов тратил на опыты и на стройку машины. Денег не было ни копейки.
— Ну, — сказал лекарь, — давайте тогда больному пить теплое молоко. Все равно, можно теплое молоко.
Оказалось, что единственная корова больна ящуром и в доме нет даже молока.
Через час к Ползунову пришла Маргарита Лаксман. У изголовья деревянной кровати, на которой вытянулся Ползунов, стояла его жена. Они тихо разговаривали.
— Вот принесла молоко вам, — сказала Маргарита. — Здравствуйте. Куда перелить?
Жена Ползунова нерешительно посмотрела на мужа.
— Возьми же, — прошептал больной, — Спасибо вам, заботитесь о моих детях. Захирели они без молока.
— Нет, нет, Иван Иванович, — это вам, выздоравливайте скорее. А детям… детям я еще принесу, сегодня же.
Ползунов слабо улыбнулся и что-то прошептал.
— Что вы говорите? — не расслышала Маргарита.
— Почта… Я говорю, почты из Колывани не было сегодня?
— А не знаю…
Домой Маргариту провожала жена Ползунова.
— О чем я просить хочу вас… — робея говорила она пасторше.
— Пожалуйста, пожалуйста! Что я могу, сделаю.
— Я нашего попа хотела просить молебен отслужить об Иване… Да наш поп без денег не станет, а потом… Иван у исповеди три года не был, не любят его церковные… Так вот, может ваш муж отслужит молебен, это ничего, что немецкий…
Маргарита молчала, дала женщине поплакать, потом сказала:
— Я передам мужу. Но только, кажется, Эрик вообще не будет больше служить. У нас кончился контракт с лютеранским обществом и Эрик не хочет быть пастором. Он переходит на горную службу.
Черная пропасть
Приехал Левзин и привез новый котел. Ползунов ожил. Установку котла вели без него, зато каждый вечер ученики являлись к его постели и подробно рассказывали все, что сделано за день.
— Второй-то раз эту работу делать куда легче! — говорил Черницын. — Да и тепло теперь, не боишься, что трубки заморозишь. И Ратаеву о дровах кланяться не надо.
— А вот и поклонишься, — возразил Левзин, — твоя очередь в Горную канцелярию итти. Иван Иваныч, подпишите требования, я заготовил. Не на дрова только, — свинцу нехватило.
Не любили ученики Ползунова ходить в Горную канцелярию. Отказать в материалах и в работе Ратаев не мог: из Петербурга не было указа о прекращении опытов с огнедействующей машиной, но Ратаев ждал этого указа со дня на день и тянул каждую выдачу.
— Не могу я, Иван Иваныч, — жаловался нетерпеливый Черницын. — Мне в Канцелярию итти — нож острый! Лучше бы, кажется, украл где, чем у Ратаева просить.
— Терпеть надо, — учил Ползунов, — много терпеть. Забудь самого себя, если хочешь свое изобретение в деле увидеть. Начинателям новых и полезных дел редко вдруг делается удача. Только умный свет таковых почитает мужественными и великодушными, а чаще слывут они продерзкими. Упорство мысли — вот вам правило. Не позволяйте себя торопить. Не обольщайтесь скорой выгодой. Такое терпение никогда не унизит человека.
Ползунов устал от долгой речи. Ученики притихли.
— Бойтесь, — добавил после молчания Ползунов, — бойтесь непоправимой ошибки. Вы со мной строили огненную машину. Нет в ней ошибки. Должна она в ход пойти. Сумейте только довести до конца.
Ползунов закрыл глаза. Ученики тихо вышли из комнаты.
Не знали ученики, что это была их последняя беседа с учителем.
На 16 мая назначен пуск машины, а 15 мая явился к Ползунову солдат инвалидной команды и передал приказание: немедля явиться в суд.
Ползунов был на ногах — собирался на стройку проверить машину перед пуском. У него сидел Лаксман, тоже собиравшийся на стройку. Жена Ползунова забилась в плаче.
— Кирилла Густавыч, вы уже дойдите со мной до Конторы… Как бы не свалиться опять дорогой, — попросил Ползунов.
— Конечно, Иван Иваныч. И вернемся вместе.
Контора судных и земских дел была недалеко, но пришлось несколько раз отдыхать по пути. Когда Ползунов, поддерживаемый Лаксманом, явился в Контору присутствие было уже открыто. За столом сидел рыжий капитан, рыхлое тело которого выползало из зеленого мундира, как тесто. Капитан таял от жары и глотал квас из большой кружки. Сбоку стола сидел секретарь, изогнувшийся над бумагами.
На стене, над головой капитана, висел портрет императрицы Екатерины второй. Лица императрицы не было видно — вместо него нестерпимо блестел блик майского солнца. Только две голых руки да пышное платье. Одна рука тонула в мягких складках шелка, другая указывала перстом вдаль.
— Требовали? — спросил Ползунов.