Пироскаф «Анхольт»
1
Датчане должны быть благодарны Вильяму Шекспиру — за Гамлета, принца Датского. И незачем трясти старыми пергаментами, доказывая, что подлинная история Амелета, сына Хорвендила, лихого и хитрого викинга, рядом с шекспировской не лежала, не сидела и даже призраком не бродила. Невелика беда — по сравнению с тем, что англичане с собственным Артуром-королем сотворили.
Зато помнят и помнить будут.
Дания, Эльсинор, Гамлет — коротко, а словно целый мир увидел. Шведы, соседи злокозненные, подобного не удостоились, как бы ни пыжились с Карлами Не-Упомнишь-Номеров. И в житейском плане — чистая прибыль. Северное море — обжитой дом. Отчего бы не сесть на корабль да не сплавать прямиком в славный Эльсинор? Не прикоснуться к влажным камням, еще хранящим драгоценное эхо:
Быть иль не быть — вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться…
Заодно и хозяев порадуешь. Щедрый гость — великое благо. Спасибо, Шекспир, Потрясатель Копья! Ты знал толк в публике — за что денежки несет, кому в кассу ссыпает…
Торбен Йене Торвен надвинул шляпу на брови, зябко повел плечами. Застегнул верхнюю пуговицу сюртука. Подвела Королевская обсерватория, погорячилась с прогнозом. Был зюйд-зюйд-ост — и нет его. С полудня — устойчивый норд. Тучки, а на горизонте — тучищи.
Не дай бог, дождь подвалит, а с ним — шторм.
Эресунн — узкий пролив между датской Зеландией и Западной Швецией — покрылся мелкой противной рябью. Пироскаф «Анхольт» бодро шлепал колесами, дыша оптимизмом и угольной пылью. До цели — вожделенного Эльсинора — оставалось полчаса тихим ходом. Можно берегом полюбоваться, поразмышлять о странностях бытия. Скажем, о том, что Эльсиноры сами по себе не возникают, не растут среди камней.
Хорошо Шекспиру — взял и придумал.
Квадратная громада крепости по левому борту украсилась белым дымком. Секунда, другая, и море вздрогнуло — звук выстрела нагнал пироскаф. Ничего страшного — стреляли один раз. Цитадель Кронборг слала весточку резвому «Анхольту». Вижу, мол, стою на страже. А ты, малыш, плыви с богом, шевели колесами. Вот если бы я, крепость, дважды пальнула, тогда дело иное.
Третий выстрел — прицельный.
Темный страшный Кронборг и был настоящим Эльсинором. Драматург, не особо задумываясь, переименовал цитадель, дав ей имя соседа-поселка. Тот, правда, тоже никакой не Эльсинор, а Хельсингер. Но что с барда-англичанина взять? Если задуматься, вышло наилучшим образом. Приезжих ротозеев сперва можно в Кронборг свозить, дабы мрачным величием прониклись. Тюрьму крепостную показать — действующую, с живыми заключенными. Впечатлились? А теперь — гвоздь программы: весельчак-Хельсингер с его тавернами-кофейнями!
Как у Гамлета:
Зачем приехали вы в Эльсинор?
Тут вас научат пьянству…
Хотя попадаются знатоки-буквоеды, язвы ходячие. Вопросы задают. Кронборг — одно, поселок — иное… А Эльсинор, простите, где? Настоящий, из трагедии? Того и гляди, деньги назад стребуют, по всей Европе ославят.
Конфуз!
Лет десять назад, когда Дания только-только очнулась после военного лихолетья, этот вопрос обсуждали всерьез. Давний знакомец Торвена, офицер с портрета, собрал в Амалиенборге умников-разумников: дайте совет! Гости к нам едут, а Эльсинора‑то и нет.
Непорядок!
Зануда сидел тихо, слушал. И не выдержал. Нет? Что значит — нет? Будет! Построим! В лучшем виде! В ответ дернулся ольденбургский нос — Его Величество изволили кисло ухмыльнуться. Сам не дурак, майне герен, такое даже королю доступно. Средства откуда взять предлагаете?
Дания, увы, банкрот.
О чем после совета разговаривали король и гере Эрстед, никто не узнал. Но именно секретарю Королевского общества был пожалован в пожизненное владение славный замок… Какой? — естественно, Эльсинор. С правом и обязанностью оный восстановить и украсить, дабы организовать там музей. И — боже храни нашего доброго Фредерика!
Эльсинор, пожалованный Его Величеством, гере Эрстед с Занудой искали целую неделю. А кто ищет, тот всегда найдет. Вспомнив прошлое, Торвен приосанился, глянул вперед, на серую рябь пролива. Свежо! Хорошо, сюртук надел. Июнь — июнем…
— Скучаем, лейтенант?
Андерс Эрстед подошел к борту, взялся за поручень здоровой рукой. Кивнул в сторону черной закопченной трубы:
— Как тебе технический прогресс? Нравится?
— Нет.
Зануда плавать не любил. А любоваться предпочитал парусами.
— Мне тоже. Клепают, как при Фултоне! Котел и два колеса, никакой выдумки. А ведь еще Джон Фитч строил «Коллект» с гребным винтом. Почти сорок лет назад! Ничего, год-два — и Николя Карно им всем покажет! Говорили мы с ним в Париже… Он такое, лейтенант, придумал! Пар — вчерашний день. Нужен движитель экономный, мощный; движитель для Будущего…
Не договорил, резко выдохнул:
— Это если…
Уточнять не стал. И так ясно. О Будущем — завтра, если оно настанет. Пока же инвалидная команда без всякой славы отступала. Андерс ранен, Волмонтович лежит пластом в каюте, китаянка при князе — сиделкой. Довезем ли?
Зануда прикинул шансы, поморщился:
— Ты Карно предупредил?
— Конечно! И его, и остальных. И Галуа предупреждал. Что толку? Оборона — смерть. Нельзя вечно прятаться, каждый час ждать удара. Моя семья — в Германии, и дети брата — тоже; переписываемся чуть ли не тайно. Честно говоря, до последнего дня не верил. Филон… Он с якобинцами порвал, потому что крови не хотел! Если бы сам не сказал, не объявил войну…
Гере Торвен глядел в небо — мутное, заросшее неопрятной плесенью облаков. Чудит полковник! Войны сейчас не объявляют. Несовременно; моветон. Иногда ему казалось, что Эрстеды — пришельцы из любимого «романтиками» Средневековья. Старший тоже хорош! — рвался в бой. Насилу удержали, спрятали в надежном убежище: пиши коллегам, дабы головы берегли, поджидай Его Величество. Свалится, как русский снег на голову, новости узнает…
Дождемся — велит четвертовать.
Заодно поручили академику стеречь тезку-поэта. Тоже на войну просился, du lieber Andersen. Романтики!
— Твой Филон — старомоден, полковник!..
— Он так мне и сказал, лейтенант, — хмурясь, ответил Эрстед-младший. — Слово в слово. Там, в Париже…
2
— …Я старомоден, Андерс. Следовало прислать герольда. Нет, решил прийти сам. Из-за тебя.
Ночь была желтой. Газовые фонари прогнали тьму, залив камни яркими, непривычными красками. Gaz de houille покорял славный город Париж. Стены и мостовая, помнившие еще Лигу и арманьяков, стыдливо замерли, оголяя старое естество. Небо отступило, подернувшись дымкой, скрыло робкие свечи звезд. Ветер, вольный сын эфира, мазаться охрой не пожелал — умчался прочь.
Желтый огонь, июньская жара.
Час пополуночи.
Они едва не опоздали. Адрес, указанный в записке, ни о чем не говорил. «Синий Циферблат» — улица? площадь? К счастью, один из вездесущих уличных мальчишек, сунув за щеку монетку, подсказал: не улица, не площадь — место. Стоял такой кабачок меж двух переулков. Кабачка давно нет, на его месте — кафе, но имя осталось. Раньше место звалось — площадь Роз, так посреди нее домяру отгрохали…
Какая уж теперь площадь!
Успели впритык — за полминуты до назначенного срока. Князь Волмонтович первым выскочил из фиакра. Бегло осмотрелся, легонько ударил тростью в пыльный булыжник. Кивнул: все в порядке. Пин‑эр не спешила. Озиралась, щурила и без того узкие глазки. Изучала верхние этажи домов. Пейзаж китаянке определенно не нравился.
То ли дело в родном Пекине…
Странное дело: Андерс Эрстед не слишком волновался. Вызвали на разговор — не на поединок; пусть даже разговор и станет последним. Раньше думалось — ради такого случая Филон пригласит на кладбище, или под своды собора, или на перекресток дорог. Уханье совы, шелест крыльев летучих мышей, удары далекого колокола…
Бом-м-м-м!
Вышло иначе. Бывшая площадь Роз — она же «Синий Циферблат» — тонула в газовом огне. Окна спрятались за ставнями. В кафе, обустроенном на первом этаже дома-великана (переулок — слева, переулок — справа), кутила тьма народу. Столики по случаю жары уверенно оккупировали тротуар, выползли на середину, мешая проезду. Надрывный плач гармоники-«шарманки», громкие голоса, смех, женский визг — гуляй, Париж!
Филон ждал за крайним столиком. Не сидел — стоял, задумавшись, барабаня пальцами по краю столешницы. На пестрой скатерти — бутыль в оплетке, два пустых бокала…
— Ты пришел с охраной, мой мальчик. Это невежливо.
— Прошу прощения.
Серый сюртук, серые панталоны. На груди — белый крест под золотой короной. Взглянуть со стороны — почтенный иностранец, генерал в отставке. Жаль, шляпа подвела — старье. Синяя треуголка, якобинское страшилище с ободранным шитьем и сорванной кокардой. Такое даже на чучело не напялишь — вороны в полицию донесут. Понимая это, Филон держал шляпу под мышкой.
Двое стояли друг напротив друга, залитые желтым огнем.
— «И землю, и море, и небо заселит собой человек. И будет рваться к власти, равной Богу, не зная никаких границ…»
— Иоганн Иерусалимский, учитель. Начало XII века. Предтеча Нострадамуса. Когда‑то вы называли его жутким мракобесом.
Гармоника стихла, вновь заиграла — веселую, разудалую мелодию. Пары пустились в пляс, туфли заскользили по булыжнику. Двое оказались заключены в малый круг, словно кто‑то оградил их невидимой, непреодолимой границей.
Волмонтович подал знак китаянке, советуя отойти в сторонку. На девушку в ярком халате уже косились. Какой‑то пьяный щеголь шагнул ближе, заглянул под мохнатую шапку. Хороша ли мадемуазель? Пин‑эр не сдвинулась с места. Щеголь напоролся на ответный взгляд Фрекен Фурии, протрезвел, охнул…
Отскочил, едва не сбив с ног ближайших танцоров.
— Мракобесом — да. И никогда — лжецом. «Человек помчится, как лошадь слепая. Но кончится все для него в одночасье: ударами шпор он загонит коня в лес непролазный, за которым в конце пути только пропасть…» Полвека назад мы объединились, чтобы сбросить иго самодовольных попов, посмевших вещать от имени Господа. Мы победили лживую Церковь. Ты и твои друзья возводят новую — худшую. Полузнайки с университетскими дипломами узурпируют звание пророков. Наука — ваш новый Ватикан. Хуже — Молох!..
— И значит, ученых нужно убивать.
Разговор был бесполезен. Главное сказано давным-давно, повторяться нет смысла. Но собеседники не решались подвести черту. «Не расставайся ни с кем, не сказав ему чего-нибудь поучительного или приятного!» — писал когда‑то Филон, еще не ставший Эминентом, человеком-вне-времени.
— Я без причин не убиваю, Андерс. Обычная физика: ты людей подталкиваешь, я удерживаю. Кто хрупок — ломается… Ты пожалел мальчишку Галуа. Знаешь, к чему вели его работы?
— Галуа убили в самом начале его пути, учитель. Будь прокляты убийцы детей. Но работы «мальчишки» станут фундаментом для создания принципиально новой физики. Не «обычной» — иной.
Волмонтович поправил темные окуляры. Скользнул глазами по толпе; примериваясь, взмахнул тростью. Скверное место для встречи. Каждый из этих гуляк не опасен, и вместе они — не сила. Но слишком уж много их! — не уследишь, не заметишь…
Китаянка молча указала в сторону ближайшего переулка. Беру, мол, на себя. А ты здесь сторожи, не ленись. Князь в раздражении дернул плечом, теша шляхетский гонор, но спорить не стал.
— Физика — далекая перспектива, мой милый мальчик. Зато уже сейчас его выводы позволяют принципиально иначе кодировать знания. Ин-фор-ма-ция — слыхал? Счетная машина с функциями мозга. Искусственный разум, дорогой Андерс! Достойное завершение вашей Новой Утопии. Или не завершение — начало? Големов вам, значит, мало?
Филон сердился. Терял показное спокойствие, взамен набирая честно прожитые годы. Эрстед вздрогнул — перед ним, залитый равнодушным газовым огнем, бесновался древний старец, случайно избежавший взмаха беспощадной Косы. Трясется беззубая челюсть, машут руки-плети; горб за плечами, нелепая треуголка под мышкой…
Старик? Мертвец?!
Что ж, Филон понял. Оборвал монолог, выпрямился, становясь прежним; сверкнул молодыми глазами. Рука указала на бутыль, скучавшую в компании бокалов.
— К сожалению, кло-де-вужо. Дрянное винцо. Извини! Зато год подходящий — 1789‑й. Налей бокал. Один — пить мы не будем.
Не споря, Эрстед шагнул к столику. Пыль с бутыли радостно прильнула к руке. Филон ждал — напряженный, прямой, как натянутая струна.
— Руку с бокалом — вверх!
Железный голос на миг перекрыл развеселый гам. Кто‑то взглянул с удивлением, кто‑то отшатнулся. Пауза мелькнула и сгинула — «Синий Циферблат» вновь зашумел, закружился…
— Андерс Сандэ Эрстед! В последний раз я называю тебя по имени. Отныне ты для меня — не ученик, не друг и даже не соперник. Ты — враг, которому я объявляю войну. У тебя нет больше прав, кроме одного — права умереть. Но я не хочу нападать без предупреждения. Сейчас ты бросишь бокал. Время, пока он будет падать, — целиком твое. Это мой последний дар — ученику от учителя…
Волмонтович подступил ближе. Пин‑эр замерла, готова лететь на зов.
— Бросай!
Андерс Сандэ Эрстед разжал пальцы.
Сколько падать бокалу? Секунду? Меньше? Не успеть ничего — ни подумать, ни оглянуться, ни подать знак друзьям. Вот кло-де-вужо, урожай года Бастилии, разлилось по мостовой — багровая струя, блеск ледяных осколков стекла.
Последний дар…
Эрстед все-таки сумел — развернулся боком к близким окнам, в одном из которых дрогнул предатель-ставень. Филон успел много больше. Шляпа-треуголка взлетела хищной птицей, мазнула по воздуху, словно огромная неряшливая кисть по холсту… Упала — прямо в винную лужу.
Желтая ночь. Шумное кафе. Разбитый бокал.
Филон исчез.
— И все? То пан есть блазень!
Князь, ожидавший иного, страшного, усмехнулся с презрением, скривил губы, готовясь пошутить. Эрстед мотнул головой, хотел возразить: «Нет, дружище, Филон — не шут. И не надейся…»
Хлоп!
Выстрел никого не испугал. Смешной хлопок среди веселого кутежа. Должно быть, гуляка от великих щедрот откупорил «Мадам Клико». Пробка — в небо, пена из черного горла. Одна бутылка, другая, третья: хлоп!.. хлоп…
— Назад! Назад…
Эрстед устоял — несмотря на пулю, перебившую кость левой руки. Но голос отказал, дрогнул. Пин‑эр вихрем мчалась к двери в начале переулка. Старинный дом — окон много, вход один…
— Бах! Бах!..
Трость Волмонтовича ответила бутылке.
Ружейный дом Франкоттов по праву гордился своим детищем. Так отец-аристократ порой больше любит бойкого сына-бастарда, рожденного по любви, чем законного наследника, чахлого брюзгу, зачатого на холодном ложе. Дульнозарядная капсюльная трость-трехстволка с рукоятью в виде головы жеребца не числилась в каталогах Жозефа Франкотта. Второй такой не было во всем цивилизованном мире. Ее сделали по личному заказу Андерса Эрстеда — датчанин хотел порадовать князя в день его второго рождения.
Конкуренцию «жеребчику» могла составить лишь трость Генри Клефта, где в компании с пистолетом укрывались контейнеры с порохом и пулями, подзорная труба, чернильница, стальные перья и листы бумаги, свернутые трубочкой.
Кольцо-фиксатор, удерживающее спусковой механизм, князь сорвал, как срывают бинт, присохший к ране, — единым движением. Отлетел прочь, звеня на камнях, стальной наконечник. Тонкие стенки стволов, укрытых в трости, требовали уменьшенного заряда — иначе они грозили лопнуть и поранить стрелка. Но на малых расстояниях это было терпимо.
Две пули ушли в провал окна-бойницы.
— Пин‑эр! Казимир, останови ее…
Князь не слушал. Он знал свои обязанности. Закрыть неосторожного патрона от смертоносных «пробок»; послать во врага последний гостинец…
— Бах!
Темные окуляры сброшены за миг до начала стрельбы. В глазах Волмонтовича жидким янтарем полыхает, отразившись, фонарный gaz de houille. Глаза зверя, свирепого хищника; черной пантеры в зарослях. Рот оскален, с виска течет струйка пота. Дымится в руке увесистая трость — огнедышащий, дикий «жеребец» изогнул шею…
Никто уже не веселился.
Смолкла «шарманка». Люди отбегали подальше от смерти, жались к стенам. Женщина в бархатной маске — минутой раньше она обнимала партнера по танцу — лежала на булыжнике. Кровь на плече, и на лице кровь, и на маске…
Пин‑эр бежала со всех ног.
Трехэтажный дом под красной черепицей — не дворец Цяньцингун в Запретном городе. Ни тайных ходов, ни подземных лазов. Все просто и понятно. Вверх по лестнице — и налево, по коридору, до той комнаты, откуда били из духового ружья. Волмонтович — отменный стрелок, на корабле он редко давал промах по чайкам, обнаглевшим сверх всякой меры. Ночью князь особенно меток, ночь — его время…
Но вдруг в проклятой комнате было двое мерзавцев?
Одного — живым!..
Заспанный консьерж тупо моргнул, провожая глазами цветастый халат. Китайцы? В Париже?! Ах, пион-красавец, дальний гость, завоеватель наших оранжерей! — Chinensis odorata, Эдулис Суперба из коллекции Кало… Сон наяву, явь во сне! — в душе садовод, консьерж вновь погрузился в дрему, полную лепестков и аромата.
Было в грезах стража что‑то насильственное, чуждое обычному сну. Но Пин‑эр слишком торопилась. Лестница! Вверх! Семь-восемь ступеней, затем — поворот…
Не получилось — ни вверх, ни налево. Она замерла на середине лестничного марша. Не пройти — занято. Стоит: огромный, широкий, мощнорукий. Человек-гора. Лица не разглядеть — смутная тень вместо маски.
— Фроляйн!..
Гора тяжко сопела. По‑доброму, сочувствуя.
— Не надо, фроляйн. Там опасно. Там стреляют.
Пин‑эр поняла — слова были короткими и простыми. Они не обманули. Обманул голос. На миг почудилось, будто простодушная Гора и в самом деле испугалась за странно одетую незнакомку. Наивный здоровяк-парижанин; высокая, крепкого сложения мадемуазель…
…Парижанин?! Отчего же — «фроляйн»?
За три с половиной месяца, проведенных в море, на палубе «Сюзанны», Пин‑эр запомнила много новых слов. Но это — не из языка болтливых франков! Ложь открыла свое лицо — круглую, пятнистую луну в тени облаков. Уже все зная наперед, девушка отступила на шаг, будто соглашаясь с непрошеным доброхотом.
Склонила голову, благодаря за участие.
Удар был рассчитан на быка. Хорошо, что она стоит ниже обманщика. В пах, в «нефритовый жезл», кулаком — чтобы наверняка, сразу. Пусть туша, захлебнувшись воплем, лавиной сползет вниз, по ступенькам, к храпящему во сне консьержу. Пусть тому привидится поверженный местный божок Го Ли-аф на ложе из пионов!
Вэй Пин‑эр, дочь наставника императорских телохранителей, все рассчитала точно. Она не ошиблась, просто чуть-чуть опоздала — на полвздоха, на взмах ресницами. Гора успела повернуться — тоже еле-еле, самую малость, но этого хватило. Удар пришелся в бедро. Били не человека — быка, но гора устояла.
Колыхнулась, гудя с искренней заботой:
— Не ушибли руку, фроляйн? Мы не успели предупредить… Наши кости очень-очень твердые. В этом нет нашей вины, это все проклятые врачи, не к ночи будь помянуты. Мы не представились, извините. Называйте нас Ури — это, конечно, прозвище, но из-за мерзких докторишек…
Если бы Пин‑эр не торопилась, она зарычала бы. Завыла, вскинув голову к мрачному, утонувшему во тьме потолку. Бой утратил смысл. Чудище по прозвищу Ури можно победить. Гору можно срыть, пробить в ней туннель, прорваться… Но драгоценные яшмы-секунды растрачены впустую. Поздно!
Кто убит — убит. Кто ушел — ушел.
Оставалось одно — вернуться на площадь, к друзьям, неся тяжкий груз поражения. Там она нужнее. Но сперва — поклониться горе.
Спасибо за науку.
Возле столиков — откричали. Парижан, как и любых других горожан, легко испугать пальбой. Но — и в этом отличие от «любых других»! — очень ненадолго. Слишком велика привычка. Здесь стреляли с завидной регулярностью. Кровь на мостовой никого не удивляла. Два года тому под пушечный лай свергли короля Карла, шесть месяцев назад Национальная гвардия разрядила ружья в мятежную толпу. Говорят, на днях намечается очередное побоище. Дикари-инсургенты из социалистических «секций» грозятся Париж дотла спалить — в прах, в пепел!..
…Неужто весь? И Лувр не пожалеют? Весь, уверяем вас! С Буа де Булонь. А тут — шесть пуль, ерунда. Хорошо, мадам-месье, один раз вскрикните: «Ай!» Для слишком впечатлительных: два раза — «ой!». И хватит. Живы? Живы!
— Полици-и-я-я-я-я!..
Стражи порядка гуляли где угодно, только не здесь. Как и врач — к которому тоже взывали, хоть и с меньшим пылом. Пострадали, не считая разбитых окон, двое. Смешно сказать! — двое. Очень подозрительный иностранец и…
Женщина лежала без движения. Дышала — кровь пузырилась на губах, искаженных болью. Пальцы с длинными, ярко-красными ногтями царапали грязный булыжник. Скрип — ужасный, доводящий до истерики.
— Доктора! Доктора-а!
Время текло из вскрытых жил. Зеваки, видавшие виды, в мыслях сочиняли восхитительно-страшные байки. «…На моих глазах, бедняжка!.. простонала напоследок и угасла, как свеча. Красавица…»
— Помогите, князь!
Одной рукой Эрстед пытался затянуть узел самодельной повязки на ране. Не получалось. Волмонтович без лишних слов взялся за концы тряпки, потянул. Есть! Сломанная кость мозжила, в висках набатом стучала кровь. По телу катился озноб — авангард грядущей горячки.
— Что с ней?
Отвечать князь не стал ввиду полной очевидности ответа. Сейчас его занимало совсем иное. Они в ловушке — в каменном мешке, под небом, желтым от фонарного газа. Надо уходить — немедленно, бегом, не тратя времени на умирающую даму, которой нужен не врач, а священник.
Тем более, ни врача здесь, ни кюре.
— Я… Я посмотрю.
Эрстед хотел склониться над раненой, но князь не позволил. Вернул на нос чудом уцелевшие окуляры; прислонил к столику трость, бесполезную в данном случае. Присел на корточки рядом с женщиной в маске.
Коснувшись шеи — там, где синел ручеек вены, — он ощутил ровный, еле заметно пульсирующий холод…
— Добро пожаловать домой, братец!
Черные губы взорвала усмешка. Пальцы, изящные и тонкие, сжали руку князя. Вцепились в запястье — не отодрать! — красные ногти. Волмонтович вздрогнул, словно его обожгло пламенем, рванулся назад; поднял вторую, свободную, руку, защищая лицо. Но удара не последовало. Пальцы-клещи усилили нажим, ослабели, разжались; отпустили…
Сгинули.
Осталась лишь боль от нелюдского захвата.
Боль осталась, но что‑то исчезло. Князь попытался сообразить, что именно. Не успел. Порыв ледяного ветра взметнул ночь, как осеннюю листву. Женщина вскочила — бурая корка на лице, вечернее платье испорчено, пронзено шальной пулей напротив сердца. В пальцах, будь они прокляты, — браслет.
Тусклый блеск.
— Я положу этот алюминиум тебе в гроб, братец-дурачок. До встречи!..
Пин‑эр вновь опоздала, замешкалась — второй раз за эту безумную ночь. Китаянка набегала от дома, видела, знала, как сбить куан-ши с ног, если не удастся сразу вырвать у нее добычу… Нет, зря, все зря! — узкое, змеиное тело ввинтилось в небеса, зимний вихрь смел с булыжника пыль, грязь, кровь…
— До встречи, сестренка! — шепнул, дрожа от ненависти, Волмонтович. — До скорой!
— Браслет! Что с браслетом?
Эрстед опустил пистолет. Куда стрелять? В кого?! Разве что пустить пулю себе в лоб. Он сглупил, попал в ловушку — мальчишка! щенок!.. ученик. И сам едва не погиб, и спутников подставил.
— Сломала, — князь глядел на опустевшее запястье, качал головой. — Замок сломала, двумя пальцами. Сильна, курва! Я… Я ранен, Андерс.
— Вылечим! Казимир, ты же знаешь…
— Я очень скверно ранен. Ее кровь смешалась с моей. Боюсь…
На тыльной стороне ладони кровоточила не рана — глубокая царапина. Ногти прорезали кожу, чужая кровь залила руку. Со стороны взглянуть — пустяк, безделица. Промыть водой, залить спиртом. Но Эрстед даже не попытался спорить. И успокаивать друга не стал.
Нечем.
3
Когда нет тем для разговора, поминай погоду.
Гере Торвен окинул взглядом горизонт, затянутый тучами. Кажется, до грозы недалеко. Свинцовая вода в мелкой ряби. Стылый ветер, низкое небо валится на голову. Июнь называется!
— Обсерватория обещала «ясно, без перемен». Говорят, у англичан принят закон о смертной казни за неверный прогноз. А я еще думал: что у них есть хорошего, кроме пудинга?
— Ага…
Ответ Эрстеда не удовлетворил Зануду. Помощник гере академика слишком любил порядок. И логику. Живи Торвен в средневековой Окситании, по примеру трубадуров объявил бы ее своей Прекрасной Дамой.
Дама была недовольна паладином.
— Не сходится пасьянс, полковник. Если и впрямь Филон начал войну — вас бы уже похоронили в Париже. На кладбище Монпарнас, с оркестром, с грудой цветов. Ты лег бы первым. Выходит, Филон не бил? — по носу щелкнул, для памяти.
— Филону не нужен мертвец, дружище. Ему нужен подранок — чтобы привел к гнезду. Об Эльсиноре он, скорее всего, не знает. Вернее, о начинке нашего Эльсинора… Да, лучше бы мы не появлялись в Дании. Но нам не оставили выбора. Князь умирает; мы, считай, опоздали.
Гере Торвен переглянулся с Прекрасной Дамой. Логика сокрушенно вздохнула.
— Князю требуется врач, полковник. Врач — а не твоя, извини за прямоту, лаборатория. Не в обиду будь сказано, но ты слишком увлекся…
— Чем?
— Экзотикой. Упырей не существует. Оборотней — тоже. Привидений. Баньши. Мальчиков-с-Пальчик. XIX век на дворе — уж прости, что напоминаю.
— Упырей не существует, — кивнул Эрстед. — Однако случаются редкие, неизвестные современной науке болезни. Которые требуют нетрадиционных методов лечения.
— Шаманских плясок?
— Нет. Скажем иначе: электрического воздействия и… алюминиумной блокады. Я не одинок, дружище Торвен. В госпитале Санпетриер месье Дюпотэ уже десять лет практикует лечение магнитами. Врач Климес не боится вслух говорить об электробиологии. Три года назад Жюль Клокэ делал доклад в Медицинской академии — об успешном использовании месмеризма как анестезии во время операций. Он излагал факты, а господа академики кричали, что пациентка Клокэ притворялась. Нарочно, дрянь этакая, не чувствовала боли! — чтобы досадить академикам… Ты любишь Гёте? «Мы все имеем в себе нечто от магнетических или электрических сил, и сами, подобно магниту, производим отталкивающее или притягательное воздействие…» Кстати, в жизни случаются не только редкие болезни. Видишь?
Он указал вперед, на рябь Эресунна.
— По курсу, чуть левее.
Торвен вначале не понял. Удивился, решил, что пора задуматься об окулярах. Серое и серое, рябь и…
…Зеленое!
Пролив, знакомый с детства. Две морских мили в ширину, если смотреть со стен Кронборга. Глубина на фарватере — двадцать пять футов. Вода — глянцевитая за кормой, по носу напоминает «гусиную кожу». Да, есть зеленое пятнышко… Пятно. Оно растет! Справа — второе, третье!..
«Травяные лужайки» в кружевной белой кайме.
— Привидений не существует, Торвен. Зато существует физика. И гидравлика. Проклятье! Пойду, доложу капитану.
Зануда остался один — в компании с Дамой Логикой и маленькими зелененькими пятнышками. Привидений — нет. Водяных чертей? — никак нет, и баста. Иначе самое время на них грешить. Засели на дне пролива, хвостами воду пенят. Отсюда и зелень, и кружева.
Если же чертей оставить в покое, на дне останутся физика с гидравликой. Течение Эресунна встретило преграду? Приливную волну?
Он вздохнул, возвращаясь мыслями в прошлое.
Давным-давно, когда все еще жили-были, малыш Торбен с родителями гостил на Лофотенских островах — у дальних родичей матушки. Отчего бы не съездить? Индюшка — не птица, Норвегия — не заграница. До войны, разорвавшей страну на части, оставалась куча времени.
Густой запах рыбы. Смешные домики Свольвера. Обветренные лица. Не слишком понятная норвежская речь:
— Ближе не подходи, детка То-о-орбен! Иначе со скалы нувер… навернешься, так. Смотри, смотри, в вашей лу-у-уже такого не увидишь. Смотри-и-и!
Малыш смотрел. Дивился. Вест-фьорд, узкий рубеж между островами с потешными именами — Фере и Москенесе. За фьордом — скалистая гряда. Если в чайку превратиться, глянуть сверху — вроде как воронка. И зеленые пятнышки в белой кайме. Откуда? Минуту назад их не было, он точно помнит.
Да они растут, растут! И как быстро!..
— Это наш Мальстрём, детка То-о-орбен. Сейчас прилив, он просыпается…
— Мальстрём? Не может быть!
Дама Логика согласилась. Эресунн — не Вест-фьорд. Там — природный уникум, сильное течение встречает могучую приливную волну. Море вскипает зеленью проплешин, собирает их в одну кучу, превращая в воронку-великаншу — гладкие стены ада, обрамленные пеной.
Горе несчастным, кто задержался в пути!
Палуба вздрогнула. Ударил столб белого пара. Нос пироскафа задрался — казалось, «Анхольт» решил прыгнуть. Обошлось — нос с шумом обрушился в бурлящую воду, яростно перемалываемую колесами.
Самый полный!
— Надеюсь, успеем!
Эрстед не подошел — подбежал, схватился здоровой рукой за стальную стойку. Качнуло. Он сцепил зубы, удерживаясь; тихо выругался.
— Сзади еще парочка. Растут! А мы — как раз посередке. Обложили, мерзавцы. Идем прямо: повезет — проскочим.
Зануда молчал. Растут, не поспоришь! Пока еще не воронки — вмятины в серой ряби. И пены прибавилось, как на Лофотенах. Странное дело — он успокоился. Волноваться незачем. Из Мальстрёма не спастись. Ни ему, с ногой, перебитой шведскими пулями, ни здоровякам из экипажа.
«Вы что, бессмертие купили, юнкер Торвен? Штыки примкнуть! В атаку!»
— Обложили, полковник? Филон — штукарь, но не бог Нептун. Думаешь, он и ветер подгадал, чтобы твой шарльер к Ратуше доставить?
— Может быть…
Эрстед выждал спокойный миг, когда палубу не слишком трясло, и перебрался ближе к борту. Мужчины стояли плечом к плечу — как раньше, перед пушками Карла Юхана, маршала Бернадотта.
— Бритва Оккама, дружище. Война, ветер, водоворот. И мой отставной учитель Филон, который не зря тратил эти годы. Он, как и я, очень увлечен… экзотикой. Результат налицо. Иначе нам придется выдумывать тысячу случайностей и миллион совпадений. Логика нам этого не простит!
Зануду разбили наголову. Изменить Даме Логике? Спорить с цирюльником Оккамом?! — лучше сразу утопиться! Практика — главный критерий истины. Вот и она, Фрекен Практика!
Зелень исчезла, сменившись тусклым отблеском свинца. Водовороты увеличивались в размерах, вгрызались в водную толщу, жадно всасывая в себя все, до чего удавалось дотянуться. Далекий, плохо различимый шум сменился ревом — и свистом. Шутник-невидимка поймал ветер и усадил в «беличье колесо». Облака спустились ниже, затяжелели, налились чернотой. Справа, у шведского берега, испуганной чайкой мелькнул парус.
Рыбацкая шхуна шла на вечерний лов.
Не повезло соседям!
— Нептун-Филон вызывает Мальстрём? Абсурд! Но примем в качестве гипотезы. Признаться, крайне спорной гипотезы…
— …зато спасительной.
Торвен с удивлением покосился на командира.
— Мысль, конечно, безумная, — Эрстед улыбался. — Но представь на минутку… Филон решил поймать нас в проливе. Капкан! Водовороты — по носу, водовороты — за кормой. Оверкиль — и крышка! Для этого нужно представлять заранее скорость объекта. Нашу скорость! Из чего он исходил, а?
Зануда моргнул, сочувствуя шведам-рыбакам.
— Из средней скорости обычного парусника. Ветер — норд, не разгонишься.
— Помнишь, я говорил тебе…
Бравый «Анхольт» дерзко ударил в небо дымом — густым, тяжелым. Гребные колеса мчались, будто дети — наперегонки. Острый нос рассекал воду. XIX век, наглец-нувориш, явившийся без спросу в компанию древних, родовитых вельмож, вызывал на бой старину Нептуна.
Когда маркиз д’Аббан сконструировал первое судно с паровым двигателем, император Наполеон жестоко насмеялся над изобретателем. «Я его и знать не хочу! — расхохотался Наполеон. — У этой коптильной бочки нет будущего!» Сейчас император, окажись он на борту «Анхольта», взял бы поносные слова обратно.
— …датские пироскафы — самые пироскафные в мире!
Неслышно подошла Пин‑эр, запахнула халат, встала за спиной Эрстеда. Тот кивнул в сторону каюты, где остался Волмонтович. Девушка молча пожала плечами. Слов не требовалось. Да никто бы их и не услышал. Свист и рев катились над замершим в ужасе Эресунном.
Еще миг — и Нептун встанет из пучин, рявкнет басом: «Ужо я вас!» — карая тех, кто посмел бросить вызов повелителю морей.
Пироскаф шел курсом на Мальстрём.