матиков Хеля, ставящих опыты на людях, так и для плантистов Талла, использующих рабов на своих бескрайних, раскинувшихся между пустыней и морем грядках.
Тюрьма хранила свои мрачные тайны глубоко под землей, и ни один лишний глаз не мог заглянуть в клетки с томящимися в ожидании своей участи пленниками. Ценились они недорого, поэтому и с их содержанием особо не заморачивались — город должен был получить прибыль в любом случае, поэтому один клерк из цепных псов сидел на входе в эту обитель морозной сырости и заполнял таблицы на древнем компьютере, работающем от дизельгенератора, подсчитывал, сколько еще еды можно дать брошенным на самое дно адского мира рабам, чтобы сохранить тонкий баланс между их смертью от голода и шансом продажи заезжим или местным торговцам. Когда шанс этот из-за болезни или общей слабости заключенного начинал резко падать, то и в еде ему непременно отказывали. Впрочем, вонючую консерву из обитателей моря — гнили и пластиковых отходов — вряд ли можно считать полноценной едой, поэтому даже самые сильные, товарного вида невольники, вынуждены были охотиться на рыскающих по камерам крыс — мутировавших созданий с когтями, зубами и длинными ядовитыми хвостами. За хвосты их и ловили, пока кто-то привлекал крыс к себе и те поворачивали к приманке свои бесноватые морды с красными от злобы глазами. Опасные твари жили в мегалабиринте из нор, пронизывающем весь Пит. Даже стены и пол тюрьмы пестрели дырами, как марсианский сыр «Маринер», и один только Ойл знал, куда ведут эти крошечные проходы. Судя по выходящему из них смраду — в чертоги земной преисподней.
При достаточном невезении крысы могли и загрызть рассеянного или разболевшегося человека, но чаще всего именно двуногие съедали четвероногих. То, что униженные до состояния рабов люди превращались в животных, было нормально, даже естественно. Вот смотришь вроде бы на человека — вершину эволюции, конечное звено пищевой цепи — и понимаешь, что ему самое место среди себе равных, за каким-то умным занятием, ремеслом или в торговле, понимаешь это как само собой разумеющееся. Но стоит увидеть человека в гнилой ледяной камере по щиколотку в крысином дерьме, заросшего и голодного, потерявшего все свои цивилизованные черты, и становится сложно представить, что когда-то он был достойным жителем Пустоши, водил собственного оленя и строил свой собственный дом. Нет, в своем теперешнем виде он просто животное. С двумя ногами, но все же животное. При взгляде на него любой это скажет и будет прав. Это такая же естественная логика жизни, как и чертова смерть.
Когда марсиане и инки попали в рабство, в тускло освещенных холодных камерах их встретили несколько таких вот опустившихся до крайней степени людей. В прошлом обычные люди — торговцы, охотники, представители разных племен — теперь были полностью раздавлены, опустошены, предательски лишены даже шанса вновь увидеть белый свет, покуда не придет их покупатель. После первого шока, привыкнув к темноте, морпехи и краснокожие разглядели местных обитателей. Те томились в длинной веренице уходящих во тьму подземелья камер, разделенных между собой не стенами, а решетками. Ряды камер выглядели как конвейер какого-нибудь завода Великой пустоши. Только тут создавались не микроволновки, не автомобили и даже не патроны к оружию, тут велось производство рабов. Нельзя же просто взять человека, сковать ему руки и продать первому встречному богатею с пригоршней калорий или киловатт — жертва еще не чувствует себя рабом в привычном понимании этого слова, что сулит много проблем, а упитанные толстосумы не хотят лишних хлопот, им подавай покорное и униженное существо. Вот этим и занимались в тюрьме Питта. Людей доводили до крайности голодом, вонью и холодом, чтобы поскорее сломить их волю, вынудить рехнуться и в конце растянутого на долгие месяцы изуверского конвейера лишить собственного сознания.
Кто-то ломался сразу, и его легко продавали, а кто-то успевал умереть прежде, чем приходил покупатель. Была еще и третья, особая, каста — сумасшедшие. Даже на фоне доведенных до крайности и потерявших связь со своим разумом людей находились особенно ненормальные, с отличающимся от общепринятого в такой ситуации поведением. Эти создания теряли последнюю связь с реальностью, начинали громко орать, ухватившись руками за прутья ржавой решетки и разбивая о нее лицо. Именно такие жуткие вопли встретили инков и марсиан.
Новые узники попали в две первые камеры у входа в катакомбы. Краснокожие — в правую от коридора, а морпехи, которых из-за цвета кожи приняли за шпионов могильщиков, — в левую. Первые дни стали для новоприбывших самым трудными, так им показалось. Мыслями они оставались еще максимально свободными и сопротивлялись гнетущей реальности всеми силами своей несломленной психики. Даже голод их оказался не таким сильным, хотя они и не ели последние несколько дней. Перед пленом инки и марсиане чувствовали себя истощенными, но все познается в сравнении. До настоящего изнеможения им оставалось еще пять-десять дней. Тогда наступал тот самый критический переходный период, когда все самые крохотные накопления организма заканчиваются, мусорных консервов не хватает, но человек еще не может заставить себя получить новые калории из гнойных крыс. Но к третьей неделе переломный момент проходит, и большинство пленников уже в состоянии себя прокормить. Не считая тех, кто просто умирает от брезгливости и безысходности.
Вопреки ожиданиям Куско Пуно оказался достаточно выносливым, чтобы научиться переваривать мусорные консервы и тушки крыс быстрее, чем организм тратил калории на поддержание жизни. Его травмы ребер и, как выяснилось, внутренних органов тоже продолжали залечиваться. Возможно, в каком-нибудь теплом спокойном месте он полностью поправился бы за месяц и даже не вспомнил бы о ранах, но в холодном и сыром подземелье даже через месяц они давали о себе знать, хотя в общем и целом он немного окреп и даже смог вести нормальную жизнь. Нормальную по меркам тюрьмы. Он хлюпал по загаженной за сотни лет камере вместе с другими инками, ложился на небольшой каменный парапет по ночам и вставал с него по утрам. Мерз так же, как остальные, и стучал зубами почти все свободное время.
Чтобы не свихнуться в жутких условиях, инки постоянно общались с сидевшими через проход марсианами. Две противоборствующие стороны перестали видеть друг в друге врагов. Теперь они стали единственными близкими людьми в радиусе четырехсот километров и с каждым днем все сильнее забывали прошлые обиды, зато обрастали новыми душевными связями. Мешали их общению только атаки рад-крыс да крики сошедших с ума невольников дальше по коридору — сидевшие уже полгода, никому не нужные, хилые и болезненные рабы не смогли найти себе новых хозяев после обязательного двухнедельного периода «созревания». К великому своему сожалению, они против воли научились питаться крысами, чтобы не умереть, — инстинкты всегда были сильнее любого человеческого здравомыслия, поэтому приходилось медленно, слишком медленно умирать под аккомпанемент своих ежедневных криков.
— Убейте меня, что вы смотрите! — кричал в пустоту один из таких голосов.
Но в камерах такие рабы остались одни, потому что чуть раньше с холодным радушием выполнили аналогичную просьбу своих сокамерников, избавив тех от тягот тюрьмы, и не оставалось больше никого, кто мог бы убить их самих.
— Хватит смотреть! — продолжал кричать очередной псих. — Выключите свет! Тут слишком ярко, я не хочу, чтобы меня видели!
За месяц пребывания путников в этом горниле покорных душ произошло много тяжелых и безумных событий, но отделить одно от другого после стольких недель заточения не представлялось возможным. Все прожитые в подземелье дни сливались в единый кошмарный сон, из которого нет выхода, по крайней мере если не найдешь мистера Крюгера и не выпросишь у него избавление от страданий. Весь этот месяц, ноябрь по человеческому календарю, Пуно пытался понять, почему Лима резко охладела к нему. Во время ежедневного сбора влаги с плесневелых камней боковых стен он то и дело смотрел на нее с надеждой на ответный взгляд, давал ей добытую с таким трудом воду ради улыбки, но не получал ничего. Связь между ними — единственный смысл жизни для Пуно — не ощущалась. Лима через силу все это оборвала. В некоторые моменты парню удавалось обрадоваться движению ее головы в его сторону или тени улыбки в уголках ее рта, но в следующее мгновение надежда гасла от резкого сквозняка между влюбленными. Лима больше не могла быть с ним. И не могла объяснить почему.
— Не трогай меня, Пуно, — говорила она, переживая настоящую бурю в душе, но не показывая ничего на лице. — Ты же знаешь, что мне суждено выйти за Куско. Ты тоже найдешь себе спутницу жизни… Прошу, не смотри на меня. Никогда.
Ночами Лиме снилось, как она рыдает. Она не могла плакать наяву из-за обезвоживания и усталости, но в сновидениях буквально утопала в соленых слезах. И тогда она наслаждалась возможностью вдоволь напиться без необходимости собирать капли со стен. Только вот сон забирал с собой любое пришедшее с ним насыщение.
Пуно пребывал в полном смятении. Он не помнил решающие для его жизни дни бегства от каннибалов, когда Лима ценой собственной свободы вымолила ему жизнь, он не помнил и те дни в бреду, когда она давала ему свою воду и солонину. Когда он пришел в себя, перед ним предстала новая Лима — холодная и отрешенная от него. Верная своему Куско. Это было невыносимо, и Пуно даже помышлял опустить руки и сдаться, но раз за разом надежда оживала в его молодом и жаждущем жизни теле.
На фоне их молчаливых душевных терзаний происходили события более судьбоносные. Через две недели у их клеток стали появляться цепные псы с толстыми покупателями. Они сверялись с записями и светили фонарями в лица рабов, долго что-то выискивали, а потом забирали одного невольника за другим. В общей сложности за месяц в неизвестном направлении увели шестерых членов отряда. С каждым приходом цепного пса Пуно вздрагивал не в страхе быть проданным в рабство, а в страхе потерять последнюю оставшуюся связь с Лимой — визуальную, ведь как бы она ни пыталась изолироваться от парня, в тесной камере в тридцать квадратных метров сделать это было проблематично. Как бы ни складывались их отношения, бывшие влюбленные все еще оставались рядом, и каждый раз Пуно молился Ойлу и Раду, чтобы девушку не забрали. И каждый раз цепные псы уходили с кем-то другим.