— Эх, жизнь, жизнь, будь ты неладна! — вспомнил он слова, какими встретил когда-то нищету. Правда, тогда был хоть хлеб! Был и качамак, и творог, и пахта... Но и тогда в сердце его кипела ненависть к сильным, к тем, кто жарил себе шашлыки и опивался старым вином. Богачи, беи и султанские чиновники знали, что народ голодает и мучается. Теперь Синап снесет голову Метексе, если тот не отдаст ему дочери! Он уже не тот Синап, что трепетал от одного взгляда хозяина и с поздней осени до ранней весны пас его стада на равнинах Приэгейского края. Пасет, бывало, стадо: вблизи бегут потоки с Родопов, ветер колышет траву и шелестит в высоких кипарисах, а он дует в свирель против ветра, чтобы пересвистать его. Играл для Гюлы, дочери Метексы, и мечтал, как он посватается к ней; ему не верилось, что старик прогонит его. Он представлял себе, как она сидит перед ткацким станком, как ткет себе приданое, видел, как ее платочек сползает на плечо, открывает ее черные волосы и шею...
Приходила весна. Он возвращался со стадом, а старый Метекса сурово встречал его словами:
— Староста жалуется на тебя, Мехмед! Ты пропадал целыми днями, оставлял стадо на псов. Где ты шлялся, бродяга?
Синап не отвечал. Метекса злился. Лицо его еще больше зеленело, нос удлинялся, гноящиеся глазки наливались кровью. Наконец он поднимался и замахивался, чтобы ударить Синапа; но Синап спокойно и ловко отскакивал и говорил:
— Ты Метекса, я Синап. Я не позволю бить себя.
Старик начинал смеяться желчным, деланным смехом:
— Ха, ха, ха, — да ты что, осел? Бродяга, оборванец!.. С Метексой вздумал тягаться, а?
И снова поднимал хлыст.
Но в этот момент появлялась Гюла, и Метекса смирял на время свой гнев. Рука с хлыстом медленно опускалась. Гюла смотрела на отца долгим, пронзительным взглядом, затем украдкой переводила свои черные глаза на Синапа и быстро скрывалась в горницу.
Что ему оставалось делать? В синих сумерках он видел Машергидик. Там была его Чечь, куда он спешил по хребту лесистых гор. Сколько лет он не видел ее!
Синап встал. В его глазах пробежали какие-то тени. Высокое стройное тело согнулось от тайной боли. Черные усы вздрагивали, словно его била лихорадка. Мысль о голоде огромной багровой тучей захлестнула, залила его душу. Неужели всему этому народу суждено погибнуть, как муравейнику, обложенному огнем? Рослые, плечистые мужчины ходили, согнувшись дугой, высохшие, тонкие, как коромысло. Алла, аллах, ослеп ты или отвернулся от своих правоверных?
2
Он ехал всю ночь и лишь рано утром добрался до вершины Машергидика; горы, ликующие и радостные, утопали в зелени кустарников и ранних весенних цветов, хотя до Ильина дня оставалось немного. «На равнине уже жнут и молотят, думал он, закрома ломятся от пшеницы, а в несчастной Чечи ни горсти муки, ни зерна на поминки усопших...» У самого в котомке не было ни крохи хлеба, от постоянного недоедания он чувствовал себя обмякшим, расслабленным.
Он подъехал к кошарам: тут собрались овчары со всей Чечи, помаки[5] из Кестенджика, Триграда и Ала-киоя. Затевалось празднество удоя — кончался период дойки овец. Гости сидели в стороне от костра, к ним присоединился и Синап. Никто не узнал его: он вернулся после многолетних скитаний. Кехая — пастуший староста — пригласил гостей сесть ближе к угощению. На поляне разложено было мясо, сыр, творог и молоко, хлеба же и качамака — не было и признака.
— Милости просим, ешьте, что аллах послал, — сказал он, — а уж хлеба да качамака не спрашивайте: такое пришло время, что справляем курбан[6] без крохи хлеба.
Место было просторное — горная поляна, пестревшая метликой, ромашкой.
— Есть деньги, нет денег — все равно хлеба нет, — прибавил Велин-кехая, снимая накидку из козьей шерсти, чтобы расстелить ее на траве.
Это были кехаи — богатые чабаны-овцеводы; и они сидели задумчивые. А что делать простому народу? Как жить бедноте?
Озабоченно судили-рядили:
— А не послать ли нам людей в Стамбул? Падишах милостив, он сжалится над нами.
Другие морщились, возражали:
— Ведь мы были с прошением у паши в Хюлбе[7]. Чем он нам помог? Ничем! Пусть, говорит, всяк сам о себе печется, падишах занят более важными делами!
Со всех сторон стекались горцы. Они знали, что здесь решается великий вопрос: о хлебе!
— Думаем, братья ахряне[8], думаем, а ничего не можем придумать! — сказал Велин-кехая. — Не скажет ли кто слово, не надоумит ли, что нам делать?
Велин-кехая, хоть и гяур[9], имел голос у паши, как самый богатый в округе. Но и его не хотели слушать; а если и давали зерно, то на неслыханных условиях: вьюк пшеницы за вьюк золота!
— Уж как хлопотали, старались, а помощи ниоткуда... — добавил Велин-кехая. — До бога высоко, до царя далеко...
Послать разве людей в Румынию? Но если, скажем, они и навьючат двести—триста мулов пшеницей — смогут ли довезти ее в целости? Сколько рогаток надо пройти, сколько разбойничьих засад, войсковых начальников, управлений пашей, чтобы добраться домой целыми и невредимыми?
Молодой кехая Топал Салих сплюнул в сторону и процедил сквозь зубы:
— Взял бы кто да спалил это подлое султанское царство!
Мехмед Синап ел и думал свою думу; лицо его выражало глубокую озабоченность. Насытившись, он встал и сказал громко, чтобы его слышали все:
— Слушайте, братья ахряне, я придумал, как нам добыть пшеницы, муки и хлеба!
Воцарилась тишина, все застыли в насмешливом ожидании.
Все взоры вперились в Синапа. Все уста онемели на время. Что он сказал? Хорошо ли они расслышали?
— Вы видели, братья ахряне, как ястреба и соколы вылетают из своих гнезд и возвращаются к птенцам с добычей? Все люди — дети аллаха, и аллах приказал им жить по-братски — у кого больше, тот должен давать тому, кто ничего не имеет. Да... но так ли оно бывает на деле? Богатеи не норовят ли скопить еще и еще, отнять у бедняка и последний грош?
— Как? — спросили несколько человек сразу.
К Синапу обратился Велин-кехая:
— Ты кто такой, парень? Скажи нам, чтобы мы знали, кого слушаем.
Отозвались и другие.
— Да, кто ты, откуда, кто твои мать, отец?
Иные кричали:
— Ты на конюха походишь, — уж не султанский ли ты человек, а?
Синап сделал шаг назад и, как бы присягая, проговорил, подняв руку:
— Мехмед Синап не обманет, братья ахряне! Мехмед Синап многое видел и узнал на свете. Он знает, куда девается пшеница и где ее можно найти. А насчет того, откуда я, я вам скажу, что в Чечи нет ни одной кошары, тропинки, мельницы, ни одного богатого дома, которого бы я не знал.
— А знаешь ли ты кого-нибудь из кехаев? — спросил Велин-кехая.
Синап подумал один миг и ответил:
— Метексу Марчовского!
— Добро, — сказал Велин-кехая, успокоившись.
Синап продолжал:
— Через две недели в нашей Чечи не будут плакать от голода ни мужчины, ни женщины, ни дети! Если я вас обману, не зовите меня Мехмед Синапом. Всем будет хлеб... женщинам и детям.
— Но как? Откуда? — хором спросила толпа.
— Пусть соберутся в этом месте пятьсот вооруженных человек; каждый пусть возьмет по четыре пустых мешка и приведет по два мула, — негромко ответил Синап.
— А потом, потом что будем делать?
— Когда тут соберутся люди с мулами, я вам скажу, что делать...
Что он задумал? Только чудом можно было найти хлеб, победить смерть, всюду косившую голодающих ахрян!
Синап задумчиво глядел перед собой, он верил, что его слова сразу претворятся в дело...
— Как же так? — спрашивали его. — С неба, что ли, свалится пшеница? Что за сказки ты нам рассказываешь?
Но Синап молчал. Видно было, что ему не хотелось выдать свою мысль, открыть свой план. Он сказал:
— Я вернусь через пять дней. Кто хочет избавить себя и свое семейство от голода — пусть дожидается меня!
Он попрощался и удалился, высокий и стройный, похожий на сосны, меж которыми он шагал.
Да, у него было что-то на уме, но что именно? Никто не знал. Не открыл ли он клад какой старинный — богатый, неоценимый?
Его проводили озадаченным взглядом: некоторые качали головой, не выпуская из уст чубуков, и переглядывались, стараясь прочесть что-нибудь в глазах друг у друга. Нельзя было отогнать мысли о хлебе; туркам качамак, а христианам и просфору не из чего было приготовить.
«Какой позор! — думал Мехмед Синап. — И это государство! Амбары пашей и беев набиты зерном, а райя обречена на голодную смерть... Кто это поправит, приведет в порядок, когда некому слушать, словно небо оглохло? На теплых местечках сидят здоровенные разбойники, за кукурузный початок готовые зарезать человека или бросить в тюрьму...»
Вот какие мысли тревожили Синапа. Но он был не такой, чтобы дать себя бросить в тюрьму, — напротив, сам готов был рубить им головы.
3
Синап решил ждать. По дорогам ему встречались группы детей, еще издали кричавших осипшими, слабенькими голосками:
— Дядя, дай хлебца!
Сердце его сжималось болью, но он говорил твердым голосом, чтобы вдохнуть в них бодрость:
— Скоро, дети, у вас будет хлеб! Тятьки и братья ваши привезут!
Дети в отчаянии отшатывались и молча провожали Синапа полными слез глазами.
Они бежали домой передать, что им сказал незнакомый дядя: тятька и старшие братья привезут им хлеба.
— Кто? Кто вам сказал? — спрашивала обезумевшая мать и выходила за ворота посмотреть. Потом возвращалась, убежденная, что дети бредят.
Человек уже проехал, — у него были свои дела. Следы его искали в разных местах. Посланцы кехаев застали его в Триграде, и один из них, Топал Салих, сказал ему доверительно:
— Слушай, Синап, ты рассказал сказку, которая зажгла кровь в наших жилах и отняла у нас рассудок: будто мы можем добыть муки и зерна, если послушаемся тебя. Скажи, в чем состоит твой план?