Синап покачал головой:
— Когда наступит пора, я приду.
— Но народ должен знать! Иначе кто тебе поверит? — возражал Топал Салих.
— Голодный не спрашивает, кто ему дает хлеб.
— Но что ты думаешь делать?
— Будем искать правду и найдем ее.
— Как? Где?
— Она заточена, растоптана, но стоит нам кликнуть ее, и она отзовется: правда всегда откликается, когда ее ищут...
Синап смотрел вдаль, словно искал глазами что-то улетевшее, скрывшееся из виду.
— Очень ты неясно говоришь, Синап, головы у нас простые, неученые, — сказал Дертли Мехмед.
— Я многое видел и пережил на этом свете, братья ахряне, и понял одно. Сильный не отдает своей силы, богатый не уступает ни крохи своих богатств. Султан думает о себе и своих приближенных, а райя может умирать с голоду. Что такое падишах? Главарь разбойников, убийц и душегубов, из которых один злее другого! На опыте я понял, что человеку самому нужно взять судьбу в свои руки, взять тяжелый безмен и взвесить добро богатых и бедных. Тогда откликнется правда и скажет: до сих пор было так, но будет иначе... Надо отвесить каждому столько, сколько положено. На разбойников выходят только с оружием... и нам ничего другого не остается...
Синап умолк. Может быть, понял, что сказал слишком много...
Но он решил, что лучше иметь верных, посвященных людей, на которых можно положиться как на помощников, чем все возлагать на случай. Поэтому он отозвал в сторонку Топал Салиха и Дертли Мехмеда и долго говорил с ними; они его слушали благоговейно, потупившись. Потом отошли в задумчивости, не зная, что сказать.
Топал Салих возразил:
— Как ни делай, промахнешься! Султану угодишь — плохо будет народу; станешь за народ — султана рассердишь. Такое уж нынче время.
На что Дертли Мехмед ответил:
— Ни перед кем не станем шапку ломать! Слушай, Топал Салих, принимайся за дело, что решено — так тому и быть!
4
На Машергидике шумно, как на сходке. Собираются люди, все с оружием, каждый ведет несколько мулов или лошадей. Со всей Чечи рупцы и смоляне[10], христиане и турки идут на зов Синапа, покинув голодных жен и детей, все «тятьки» и «батьки»[11] идут добывать зерно и хлеб.
Пришел и Синап. Он был задумчив; брови его нахмурены, губы плотно сжаты, лицо бледное, взгляд тяжелый. На нем расшитый канителью камзол, тонкая чалма, чешири[12] с кантами; на плече ружье. Въехав на коне в толпу, он развернул знамя — «байрак» — и произнес громким голосом:
— В этом караване я начальник. Кто нуждается в зерне и муке — за мной!
Его синяя накидка поверх белого камзола развевалась, как крылатая птица, готовая взлететь. Весь он выражал порыв, волнение, решимость...
— Одного лишь я от вас требую, братья-ахряне, — добавил он. — Мы идем на опасное дело, где каждому придется проявить все свое мужество. Все должны меня слушаться, — я ваш атаман! Кто боится или считает себя непригодным и слабым, пусть во-время вернется.
Большинство, еще не зная, куда придется пойти и что делать, закричало:
— Да здравствует Синап!
Синап тронул коня, передав знамя одному парню. Тот, обрадовавшись, улыбнулся до самых ушей.
— Как зовут тебя? — спросил его Синап.
— Мустан, — ответил парень.
— Мустан-знаменосец, Мустан-байрактар — славное будет имя! Иди со знаменем всегда впереди, чтобы все его видели. Байрак — наш проводник, без него мы как без рук!
К вечеру отряд добрался до вершины Соуджака, с которой открылся вид на всю румелийскую равнину. Синап разделил дружину на пять чет, по сто душ в каждой, и, указав на далекие поля Румелии, проговорил:
— Вон они, чифлики[13], и султанские амбары. Султан занят развлечениями, оттого и люди его забыли свой долг, знай прохлаждаются, набивают себе брюхо и мошну. Что вам еще говорить? Зерно есть. Аллах послал немало! Столько его, что нагрузите всех коней и мулов, хватит на всю зиму. И знайте: кто вернется с порожними вьюками, того я повешу вниз головой!
Синап дал еще кой-какие напутствия, и люди начали спускаться с горы разными тропами, неслышные как тени. Четы[14] взяли разные направления. Люди двигались в ночном мраке озабоченные, словно ехали на ярмарку или на дальние заработки. Синап вверил их своим надежным помощникам, а те знали, что нужно делать.
5
Они спустились с горы и, как весенние потоки, залили равнину. Никто не ждал такого натиска, о подобной дерзости не слыхивали в султанской земле. Как! Райя, чернь, взялась за оружие, разоряет села и чифлики, нападает, убивает, грабит? Это было страшно, неслыханно... Раз дошло до этого — значит, всему конец...
Синап вел чету через реки по скалам, потонувшим в ночном мраке, по полям, задернутым летнею мглою. В дорожной пыли меркли звезды, луна, как утопленница, то появлялась, то вновь исчезала в серой пучине ночного тумана. Полыхали пожары, горели чифлики... Крики и плач раздирали ночную тьму; вопли перепуганных людей смешались с воем собак. Где оказывали сопротивление, там раздавались выстрелы, разгорался бой, четники с ревом атаковали врага. Разбивали двери, срывали ставни; амбары широко разевали свою пасть, зерно лилось золотым потоком, его грузили на коней и мулов, чтобы спасти умирающих, насытить голодных.
Запылала румелийская равнина, небо зардело, как на заре.
Приходили гонцы от Топал Салиха, от Дертли Мехмеда известить атамана об удаче, о том, что все сделано по его приказу.
Замешкались только четы из Хаджиэлеса и Станимака. Синап поскакал туда через Куклен и Воден, в ночь, озаренную алой завесой пожаров и разбуженную воем собак и трескотней ружей.
Высоки башни бея — Синапу они были видны издалека. Он видел и своих бойцов, залегших на пашнях, близ реки и сада. Сам бей командовал стражей. А уж пора было возвращаться, чтоб до зари успеть скрыться на крутых тропах Машергидика.
Синап отправил часть своих бойцов за реку, чтобы они напали на чифлик с тыла, а сам ударил в лоб. Люди бросились, куда указал их предводитель, через мост неширокой реки и медленно, шаг за шагом, вступали во двор. В конюшне храпели кони, испуганные шумом и криками. Их отвязали, оседлали, затем подожгли постройку, чтобы видней было, куда итти и что делать.
Синап гнал своего коня в ночной тьме и отдавал распоряжения. Вокруг него свистели пули; в зареве пожара, весь багровый, он походил на сказочного богатыря, вызволившего красавицу из рук змея.
Из усадьбы несся визг и вой — визжали женщины в гареме бея, выли огромные овчарки, привязанные во дворе.
Привели связанного читака[15] — плотного, низенького, с длинными усами и бегающими черными глазками; он дрожал, как осиновый лист. Синап без злобы посмотрел на него и сказал:
— Где амбары? Где пшеница бея?
У пленника стучали зубы, он не смог раскрыть рта, только махнул рукой и показал в глубь чифлика, на длинную дощатую ограду, желтевшую в красноватом отблеске пожара.
Ночь была на исходе; Синап решил, что нужно поскорей разделаться с упрямым противником и догнать другие четы ахрян.
Вдруг в черном мраке вспыхнули беевы палаты — белые, притаившиеся среди высоких чинар, зловещие в зареве огня.
Снова крики пронизали тревожную тишину, как вопль предсмертной агонии. От этих криков стыла кровь в жилах.
Привели бея. Огромный, массивный, разъевшийся, еще сонный и растерянный, едва успевший в суматохе накинуть чекмень поверх сорочки, в кое-как подпоясанных широких шароварах, с недомотанной чалмой, в туфлях, с огромным трясущимся брюхом, он смотрел, стиснув зубы, со страхом и с видом оскорбленного, на этих презренных негодяев, отнимающих его неприкосновенную собственность.
Синап бросил на него быстрый взгляд. Тот угрожающе поднял руку и крикнул:
— Собака! — Потом, уставившись в горящую и дымную тьму, отчаянно завизжал: — Вай, алла!.. Вай! алла!..
— Собака? — остановился Синап, и глаза его сверкнули огнем. — Собака, а?.. А ты знаешь, свинья, что я могу повесить тебя на первом попавшемся дереве? Ты кто такой?
— Я-то? Я? — произнес бей, петушась и подступая ближе.
— Кто? Говори, послушаем.
— Ты не слыхал о Караман-бее? Все, что ты видишь перед собою: села, нивы, луга... это все мое!..
— Твое, мое — все равно, — перебил его Синап и махнул рукой. — Придет день, и видно будет, что твое, а что чужое. Кто эти люди?
— И наши, и гяуры, — с сердцем ответил бей. — Тебе какое дело?
— Есть дело. Я спрашиваю, чтобы знать, как думать о тебе, хотя ты такой же, как и другие мироеды, которых аллах расплодил в нашем государстве...
Чифлик пылал огромным факелом, бей ломал руки и корчился, словно стягиваемый невидимой веревкой.
— Алла! Алла! Жены мои! Кони мои! Тридцать жен! Пятьдесят коней! Алла!..
Синап отвел глаза, чтобы не видеть этого жалкого исполина, который неожиданно повалился наземь и начал ползать у его ног:
— Ты сильный — говори, чего ты хочешь?
Лицо его приняло раболепное выражение. Гнев мгновенно растаял. Синап сделал шаг назад, он не удивился, а только презрительно поджал губы и сказал:
— Не нужны мне твои жены. Оставь их себе. Кони — другое дело. Они мне понадобятся. Но мы пришли за другим: мы ищем зерна для голодающей Чечи. Если бы мы пришли просить за деньги, ты ведь не дал бы! Поэтому мы берем его силой. Скажи своим людям, — он показал рукой во двор, откуда слышались выстрелы, — скажи им, чтобы они не стреляли, чтобы отперли амбары. Мы погрузим и уйдем. Встань, довольно хныкать!
Бей проворно поднялся и стряхнул пыль с колен.
— Добро, юнак! Почему не сказал сразу? Такое ли было бы дело? Смотри!.. Смотри!..
Он приложил ру