Деревья склонили черные ветви к кораблю, так что можно дотянуться до них. Я протянул руку и почувствовал твердый и шершавый холод, под которым все равно таилась непонятная и непонятая жизнь. Даже Горячая река не могла отодвинуть вечного цикла природы. Лес купал свои корни в тепле, но стужа сбивала зелень и грызла стволы. Иногда жар и холод сшибались, замыкались, схватывались в мертвом клинче, корежа и разрывая пробудившееся дерево. Нужно было спать. Спать, не смотря ни на что, не поддаваясь теплу, лишь воспаряя от корней в древесные сны о близкой весне.
Поцелуй не удался. Берег вновь стал отдаляться, зашумели машины и корабль набрал свой обычный ход. Я приложил ладонь к щеке. На кончиках пальцев еще сохранилось случайное касание, тайный знак нашей общей тайны - мир еще есть, он еще присутствует в неосуществленном, он может обратиться в ноль, но и тогда это будет не пустота отчаяния, не тошнота от раскрывшейся под ногами бездны, а плотность и упругость любых возможностей, любых вещей, любых встреч. Со-знание. Со-знание тебя и всего остального. Ведь сознание - это сумма всех вещей... и еще что-то... Что? Может быть, Бог?
Приближается день. Утро наступило и неловким, обычным движением столкнуло одиночество, рассыпало его на привычное конфетти беззаботных забот питания по расписанию, ленивых прогулок по палубам с церемонным раскланиванием и улыбками, импровизированных и скоротечных огневых контактов губ и тел в жаркой утробе каюты, расслабляющей дремы и вновь сгущающейся темноты наплывающей ночи.
- Как будто тебе это не нравится, - сказала она, размазывая манную кашу по краям тарелки.
Столик стоит у переднего панорамного окна и отсюда прекрасно видно, что река делает плавный изгиб, разливается, расширяется, отчего вода остывает, прихватывается морозом, и от пологих берегов тянуться тонкие, неуверенные полоски льда с частыми черными проплешинами. Для корабля сделан фарватер - узкая пестрая змея, протянулась вдаль между красными буйками.
- Что-то меня беспокоит, - признаюсь я. - Что-то.
Она протягивает руку и накрывает мою. Обычное движение успокоения и сочувствия. В ресторане тихо разговаривают. Большинство столиков пусты и все расселись достаточно свободно, чтобы не мешать друг другу переживать одиночество. На столике - традиционный утренний набор из каши, разноцветных соков, кувшина с кофе и укутанных в вышитую салфетку коврижек. Я пододвигаю плетеную корзинку к себе и достаю причитающуюся коврижку. Слишком сладко.
- Ты меня не ревнуешь? - внезапно спрашивает она. Мастер на непонятные вопросы. Я давлюсь и начинаю кашлять. Запиваю першение в горле апельсиновым соком, который светится оранжевым светом.
Она смотрит в окно.
- Иногда я просыпаюсь от того, что чувствую твой кошмар. Что-то чужое... нет, не противное, не отвратительное, а просто - чужое, и от этого еще больше пугающее, нашептывает тебе твои грезы и ты куда-то готов исчезнуть. Я знаю это точно. Ощущаю натяжение нити, которая готова порваться. Я хочу тебя разбудить, но... но у меня никогда не получалось. Вдруг я теряю тебя? И тогда одиночество слишком заразная и ядовитая штука... - кончики ее губ опускаются. Она достает свои длиннющие сигареты, вытягивает серебристую палочку и закуривает.
- Я не ревную, - говорю я. - Я не ревную. И вообще, это все глупость. Ты ищешь то, чего нет. Нам слишком хорошо. Так бывает. Бывает часто - когда все слишком хорошо и начинаешь бояться, что затем все будет слишком плохо. Словно ешь приторный пончик.
- Я не пончик.
Приходится замолкать и ждать когда уже знакомый стюард уберет тарелки. Мы киваем друг другу - мужская солидарность в понимании непостижимости женщин.
- Это просто слова. Сравнение... неудачное сравнение.
Она прощающе махает рукой с сигаретой и пепел просыпается на скатерть. Она теперь сидит боком ко мне, смотрит на реку и курит. Что-то чужое... Надо же.
- Я не стерва, - говорит она, продолжая смотреть вдаль, - я уверена в этом. Я не закатываю тебе скандалов, не даю поводов к ревности... Хотя... Может, в этом и дело? Наша жизнь слишком размерена, мы создали между собой пустоту и надеемся, что внешнее давление прижмет нас друг к другу... вот так...
Она хлопает в ладоши. Я отпиваю еще сока. Глотаю прохладу с вкраплениями апельсиновой мякоти. Запах со значением. Какой-то ностальгический запах, будоражащий, касающийся легкими пальчиками тайных клавиш памяти, чтобы извлечь не образы, не звуки, а ощущения - неуловимые, тонкие, но гораздо более убедительные, чем сама явь.
- Нужно как-то иначе? Думаю и не знаю ответа. Может быть, пустоты еще слишком мало, чтобы быть рядом? Может быть, нужна еще и любовь? Красивое слово - любовь. Еще одно красивое слово.
Мне не хочется прерывать ее медитаций. За ней водится мелкий грешок - размышлять вслух. Особенно когда настроение не очень. Непонятная прихоть философствующего ума. Люди постепенно перемещаются на палубу и перед нами уже маячит несколько фигур в ярких куртках и шапках, загораживая чистоту пейзажа.
- Или все дело в том, что у нас нет детей? Черепаха - не в счет... Не знаю, ничего не знаю. Не знаю - зачем они вообще нужны, - локоть теперь на столе, ладонь подпирает щеку, дым вьется среди пальцев и волос.
- Это бессмысленно, - наконец говорю я. Куда еще можно зайти с такими вопросами? - Есть ты, есть я. Есть корабль, река, зима. Больше ничего и не должно быть. Вообще.
- И ты в это веришь?
- Не самая плохая вера в нашем мире.
- Да, наверное.
- Давай пройдемся.
Она поднимается, бросает недокуренную сигарету в пепельницу, подхватывает сумочку и мы выходим в коридор. Лампы отражаются в глубине деревянных панелей - тепло и мягко, обволакивают нас успокаивающей аурой, отвлекая от пробужденных страстей, которые нельзя победить, но можно забыть. Я держу ее за талию, прижимаю к себе. Она не дуется. Она никогда не дуется. Почти никогда. Я не мышь, чтобы дуться, любит она повторять, и у меня никак не получается спросить - что за мышь, и почему она должна дуться? А сейчас вообще не место и не время. Потому что сейчас время покоя и слияния, слияния и покоя.
Секунды напряжены и сквозь них следует двигаться очень осторожно. Можно сказать - танцевать, войти в ритм биения сердца и дыхания, уловить ее собственную жизнь, присоединиться к ней. Без спешки, без торопливости. Все прогорело без остатка, война завершена, тянутся годы перемирия, соединения. Почему-то всегда хочется закрыть глаза, сосредоточиться только на ладонях, чувствовать ее кожу, электрическую бархатистость той пустоты, которую мы все же пытаемся переступить, протянуть друг к другу силовые линии обоюдного желания, входить друг в друга, возвращаться друг в друга, ускользать из наших миров в недостижимость единения.
Я освобожден раньше, на мгновение быстрее получаю свою иллюзорную свободу и поэтому чувствую как она вжимается в меня, дрожит, падает в свою бездну расслабленного равнодушия.
- Ты обманщик...
- Почему?
- Ты обещал любить меня вечно...
- Я и сейчас тебе это обещаю.
- Это невозможно. Никто не волен над своими чувствами.
- Что же тогда я должен тебе обещать? Вести себя так, как будто любовь все еще живет во мне? Властвовать над поступками, если не над самими чувствами?
- Да... Да... Хотя бы так.
- Но ведь это будет ложью?
Она смеется. Она добилась своего и теперь смеется. Хихикает как большая, теплая кошка, стащившая кусок рыбы. Если кошки умеют хихикать.
- Конечно. Будет еще одна ложь. И не последняя. Их тебе придется нагромоздить много, чтобы я верила твоей выдумке о вечной любви.
- Это нетрудно, - говорю я. - Весь мир - обман. Достаточно говорить правду, чтобы вычурно лгать.
- Значит, нас нет? Нет ничего? Мы блуждаем внутри чьих-то иллюзий? А как же раздвоение?
- Какое раздвоение? - удивляюсь я.
Она опирается на локоть, приподнимается и оттягивает кончиком пальца уголок левого глаза:
- Вот, все двоится. Даже ты. У тебя два носа и четыре глаза. Следовательно я не галлюцинирую.
- Ну что за чепуха... - бормочу я. - А если галлюцинирую я и только я? Сижу на пороге сгоревшего дома в кататоническом припадке и воображаю нечто несусветное?
Она оттягивает пальчиками мои веки:
- Сколько у меня глаз? Отвечай!
- Вид твоих голых грудей меня отвлекает...
- Нахал... Ну хорошо, сколько моих голых грудей отвлекает тебя?
- Хм... Две... Но четыре - тоже неплохо. Все ясно - ты моя иллюзия.
- Ага, я, следовательно, солипсический бред твоей трансцедентальной способности?!
- Точно. И нагромождение умных слов только это доказывает. Такая красивая девушка не может знать столь ужасных ругательств.
- Разве ты забыл, милый, что я еще и доктор философии? Хочешь, прочту тебе что-нибудь из неоплатоников в оригинале?
- Это бред... Какой чудовищный бред... Я и доктор философии! В одной постели!
- Хорошо. Поступим другим путем. Выдвинем тезис - практика критерий истины... Вот так... И так...
- Мне нравится такая практика. И пусть она будет истиной!
Смеркается рано. В каютах зажигаются огни, но даже их слабый отсвет заставляет вспыхивать холодным фейерверком откосы берегов с застывшими волнами наметенного снега. Затем в сугробах разгорается собственный свет, растекается до близкого леса, высвечивает неряшливые царапины голых, промерзших деревьев и замирает четкой кромкой на пороге неразличимой тьмы. Плещется вода, стукаются о борт небольшие льдинки, тихо работает двигатель.
На палубе гораздо больше народа, чем утром. Люди сидят в креслах, прогуливаются, смотрят на берег и воду, опершись на перила. Стюарды в длинных куртках разносят подносы с питьем и закуской. Мне тоже вручено нечто пряное и согревающее. Подмерзают пальцы ног, но я нахожу отверстия, сквозь которые подается теплый воздух, зажимаю их носками ботинок и чувствую приятное покалывание. Отхлебываю из стакана и спрашиваю:
- Вы - модный писатель?
Давешний мсье улыбается: