Паршивец уже завалился на дальнюю кровать - белоснежный аэродром отдохновения и, возможно, чувственности, с неизменным окантованным искусством над головой. На этот раз - античные вазы.
В левом углу притаился еще один рабочий столик со скромной лампой и широким стулом, надоедливо пялящимся на старинную карту северного и южного континентов, усыпанных фигурками людей и животных и обложенных с океана армадами тяжеловесных парусников. Здесь же нащупывалось колесико кондиционера и я прибавил тепла. В щелях под потолком оживились ветра и вот теплые змеи проникают под плащ и рубашку.
На столе были поставлены две таблички, но знакомые буквы отказывались сочетаться в слова, а знакомые слова противоречили всякому смыслу. Вызывающая абракадабра временного приюта командированных душ. В ящике стола разлеглись красные и зеленые карточки с прорезями для дверных ручек.
- В шкафу - телевизор, - предупредил старик, но паршивец претворялся спящим - темное пятно на покрывале.
Телевизор из рода тех славных марок, которые обходятся двухкнопочными пультами - включить и искать канал. Рядом затаился пустой кувшин с массивными стаканами. Весомое тельце послушно впустило нас в придуманное волшебство ста миров, но мне быстро надоело перещелкивать с одной экспрессии на другую. Цвета завораживали и раздражали своей непонятностью. Хаос пикселей отказывался складываться в управляемую картинку, был забыт привычный когда-то ракурс понимания связи между вспыхивающими точками и иллюзией реальности. Слепая рука сознания шарила в пыльной пустоте, но пальцы хватались за обломки диких и ненужных вещей.
- А мне здесь нравится, - сказал старик. - Если юг не столь богат, как север, то уж он точно берет своей аристократичностью. Здесь как-то ощущаешь, что война еще не кончилась и у нас есть право на реванш. На справедливый реванш. Тихо, скромно, со вкусом и без этой мелочной экономии на туалетной бумаге. Помнится был у нас один такой... пиджак. Прислали из головной конторы надзирать и стучать. А может быть, и наоборот - стучать и надзирать. Не суть важно. Так он в первый же вечер по туалетам прошелся - проверял расход воды и бумаги. Каково?!
Старик приложился к бокалу, но надежда на окончание очередной коневодской истории не сбылось.
- Недаром сказано - не отягощай приятное полезным, - продолжил он. - Однако он не внял советам и выписал с севера некую умопомрачительную программу за полторы тысячи монет. Решил учить нас экономии. Нас! Экономии!
Еще глоток. Брови сдвинуты, пальто распахнуто, руки сжимаются в кулаки. Урод.
- Не знаю, к сожалению, как он инструктировал женскую часть коллектива, но с нами он был весьма на-ту-ра-лис-ти-чен. Измерял длину отрыва бумажки и не дай вам бог, если она будет превышать положенных пяти сантиметров (величина допуска - плюс-минус сантиметр). Объяснял тонкости и хитрости новейшей технологии подтира и вообще рекомендовал пользоваться черновиками и факсами. Оказывается тщательное примятие последних придает им, цитирую, неотличимую идентичность с лучшими сортами туалетной бумаги.
Как опытный рассказчик он взял драматическую паузу, победно оглядывая номер, затянулся коньячным духом (бокал уже опустел) и приступил к завершающей части повествования.
- Итог компании оказался успешным. В результате затраченных полутора тысяч монет, двадцати восьми человеко-часов и пяти мотков пипифакса на полевые испытания, расход последнего удалось снизить на восемь процентов, увеличить эффективность пользования черновиками и факсами на три процента. Удовлетворенность от собственной работы у коллектива возросла на пять и пять десятых процента. Уверен, что в головной конторе выли от счастья, вычитывая его отчет.
Воздух был еще холоден - теплый ветерок кондиционера угрюмо гудел, вырываясь из скрытых щелей под потолком, и я в одежде завалился на ближайшую кровать, свесив ноги в ботинках, чтобы не пачкать светлое покрывало. Влажный плащ создавал чувство некоторого неуюта, тени озноба от дождливой погоды, но делать лишние движения, сдирая с себя зеленую тряпку, не хотелось. Строго говоря, не хотелось вообще ничего, даже закрывать глаза, обращаясь в вымученную тьму одиночества, поэтому палец услужливо жал на кнопки пульта, вызывая совершенно фантастические цифры в верхнем правом углу. Стакан опустел, отдав горячие реки пищеводу и желудку, откуда они теперь подтягивались к мозгу ячеистой пеленой пограничного состояния между сонливой явью и явным сном. Где-то там рядом затерялось большое зеленое яблоко, слишком аккуратное и красивое, чтобы быть сочным муляжом, принесенным призраками с лунной поверхности.
Железные прутья изголовья надоедливо впивались в затылок твердыми пальцами неумелой ласки. Запищал телефон, выталкивая из пыльного мешка безвременья ритмичной и тонированной мелодией траурной настойчивости.
- Это Сандра, - сказал старик. Надо же, просто молчал. Сидел и вежливо молчал в своем уголке опьянения на голодный желудок. Учимся. Чему-то учимся. Или стареем?
- Это я, Сандра, - подтвердили из трубки. - Как устроились?
- Замечательно.
- Я вас разбудила? - констатация без чувства вины. Контрольный звонок. Контрольный выстрел. Контрольный укол в коллапсирующую психику. - Извините.
- Я не спал. Смотрел телевизор. Тут слишком много каналов. Буду выбирать до утра.
- Найдите бейсбол. Сегодня должен быть бейсбол - середина сезона, все-таки.
Старик распахнул вторую дверь и чернильная темнота слегка залила порог. Где-то там светились белые поверхности деревянных стульев и стола, высвечивала призрачная желтизна еще одной кирпичной стены, возвышающейся под срез первого этажа. Ночь проявлялась цветением ресторанов и баров Пяти точек, но в общем было тихо - насколько вообще может быть тиха консервативная, аристократическая южная ночь.
- Вы где?
- Здесь. Здесь есть терраса. Уютное местечко.
- Не замерзнете. У нас легко простудиться. Осень. Обманчивая осень.
- А где вы сами, Сандра?
- С изобретением телефоном этот вопрос становится все больше неуместным. И бестактным. Зато я поняла, как надо было назвать ваш отель.
- И как же? Если у него вообще может быть название. Здесь только ночь и тишина. Мы отгорожены от столицы стеной и ночным портье. Кстати, ваша помада все еще валяется на столике...
Легкий вздох имитации облегчения. Возвращенной потери искусственного лица. Я усаживаюсь на светлый стул. Пожалуй здесь даже лучше, чем в номере. Повод для бодрствования в то время, когда спать уже нельзя. Главное - не обращать внимания на запредельность над головой, прибежище светлячков, бесстыдно обнаженное упавшим солнцем. Где есть такое место покоя с незаходящим светилом?
- Wahnstimmung.
- Что?
- Wahnstimmung. Волнующий опыт психических модификаций. Все люди, если повет наблюдать их в подходящий момент, описывают это как изменение чувствительности, как модификацию опыта собственного тела, собственного мышления, как нарушение отношений, связывающих их с другими, порядка и вольности в обращении с миром природы или, говоря проще, искажение окружающей их обстановки.
- О чем вы, Сандра? О чем?
- Мне хочется вас предупредить. Предупредить хотя бы вот так, в холодной тьме телефонной болтовни. Это первоначальное "пережитое" - необычное и причудливое - и есть сам опыт процесса несоответствия. Это и есть то фантастическое сияние, которое странным облаком окутывает все внутренние и внешние события.
- А, так вы читаете, - догадываюсь я.
- Ставлю диагноз, - легкий смешок не разрушает серьезность, только оттеняет всю ту же ночь. Так и представляется выпирающая из темноты белая кровать, шелковистое белье. Спит ли она обнаженной? Или это тот самый багаж фантастических стереотипов со сто второго канала стеклянной сиськи, притаившейся в шкафу? - Порой интермиттирующая, порой прогрессирующая, зачастую также способная регрессировать, эта волна, идущая из глубин, которую называют "кинестезическим нарушением", "психическим автоматизмом", "регрессией", "аффективными нарушениями", "нарушениями настроения", являются либо основанием для беспокойства и замешательства, либо теми молниеносными интуициями, которым соответствует достаточно точная, чтобы быть описанной, семиология. Вы слушаете?
- Я в грезах, я в грезах.
Затем приходит свет. Тот самый, всепроницающий и окутывающий, где одиночество шершавым языком вылизывает реальность, сладким мороженым стекающей в подставленные руки. Откуда им все известно? Почему им не трудно пройти по миллионам нитям, пронизывающим мозг когерентностью социальных правил, электромагнитной шпаной вечных новостей, взрывами сдергивающих луну с внутренних небес Китая и погружающих три одиноких тела в светлое безбрежье идиотической насмешки! Полный хаос знакового наполнения видовых обзоров, рухнувшая плотина традиционной слепоты только затем, чтобы длинный и пупырчатый язык принялся уже за меня, растворяя физику тела, трансформируя и трансмутируя великим магистерием свинец воображения. Мне приходится двоиться в ртутном лабиринте, который ввинчивается в голову маленькими многоразмерными карликами Эшера, прикидываясь скрученной размерностью ломких костей.
Никто не знает возможной тайны преображения реальности, даже я сомневаюсь в сонливом одиночестве вечного пепла чужих мозгов. Чьи ваши имена, странники и путешественники запредельного мира Откровения?! Сколько готово отдать репутацию, дабы взглянуть - что представляет собой скольжение без кораблей и оазисов, ибо все здесь равны. Страх спускается на глаза надоедливой вороной, вычерпывает жестким клювом, ужас распада и исчезновения, не такого мягкого и отпускающего, за которыми деревянное вместилище баюкает жидкий прах, а лишь страшный дракон небес, выискивающий не жертву, но спасенного. Тебя разрывают как бумагу. Ты и есть ветхая бумага с уже истершимися письменами, негодная и лживая, потому что не может правда иметь обличье. Травоядное жало прорастает джунглями блистающих лезвий, испускающих вой и кислоту, липкая клетка распадается по внешнему измерению и не нужно замка, дабы отгородить новый палимпсест от проявки стеклянных банальностей.