— Вы коммунист?! — грозно вопрошает у зека майор.
— Так точно! Бывший! — рапортует старлей.
— Коммунист при всех обстоятельствах должен оставаться коммунистом! — напирает Прокофьев. — Я предлагаю вам ответственный участок работы — в столовой. На должности хлебореза. Не воровать, блатных не подкармливать. Считайте это партийным поручением!
— Слушаюсь! — радостно вытягивается по стойке смирно бывший старший лейтенант.
Ещё бы! Столовая — это вам не кирпичный завод, хлеборезка — не тачка с глиной…
Начальник «кумотдела» скептически улыбается. И воровать будет, и порционным маслом «авторитетов» подкармливать… Это — реалии зоновской жизни. От них никуда не денешься.
Распределение этапа закончено, но на столе ещё два личных дела.
— Каракашвили… Саркисян… — читает Медведь.
— В шизо, — сообщает зам по режимно-оперативной работе. — Каракашвили отказался от чистки картофеля, а Саркисян требует отправить его отбывать наказание по месту жительства — в Армению.
— Пусть считает нашу Мелгору Араратом! — хмыкает Медведь. — Мамбетов! Возьмёшь обоих к себе!
Начальник пятого отряда капитан Мамбетов возмущённо вскакивает:
— Товарищ подполковник! У меня этих «зверей» уже пол-отряда! Всю шваль ко мне, а кто план выполнять будет?
— Ничего. Перевоспитаешь…
Мамбетов обречённо садиться.
У него один из самых сложных отрядов, но Колька Мамбетов справляется. С нарушителями дисциплины, отказчиками от работы разбирается лично. Для этого в кабинете у него хранятся кожаные перчатки.
— Смотри, займётся тобой прокурор, — не раз предупреждал Кольку Медведь, сам, впрочем, начинавший свою тюремную карьеру с младших лейтенантов-отрядных, и хорошо знающий «специфику» воспитательного процесса в зоне. Тем более что официальных жалоб на Мамбетова на рукоприкладство от заключённых не поступало.
Несмотря на своеобразные методы воспитательного воздействия, в отряд к Мамбетову идут охотно. «Мужиков» — работяг в обиду он не даёт. У него легче всего попасть на досрочное освобождение, на «химию» или в колонию-поселение. Мамбетов вовремя подготовит документы в суд, поможет написать слезливую «помиловку». А насчёт рукоприкладства… Помню, привёл он как-то на освидетельствование в медчасть пьяненького зека из своего отряда. Медики подтвердили — действительно пьян. Видать, разжились где-то в отряде полученной по нелегальным каналам выпивкой.
— Николай Дулумбетович! — взмолился зек. — Не вешайте взыскание! У меня через месяц «УДО» подходит. Лучше морду набейте!
— Ладно! — согласился отрядный.
И, взяв за шкирку раскаявшегося зека, поволок в отряд — на разборки.
На все виды досрочного освобождения из колонии требовалось решение суда. Если в личном деле осужденного оказывалось подшито постановление о наложении взыскания за нарушение режима — суд отказывал в досрочном освобождении. Так что, если и впрямь виноват, лучше получить неофициально по морде, чем «парится» в зоне лишние месяцы, а то и годы.
Кому-то покажутся дикими и возмутительными подобные методы «перевоспитания», но колонийская жизнь — особая. Добро и зло в ней часто меняются местами, превращаясь в свою противоположность.
4.
Начальник отряда в колонии — должность самая непрестижная. Понимая это, эмвэдэшное руководство повысило «отрядным» денежное содержание, потолок звания до майора — но всё попусту.
Начальник отряда отвечает практически за весь жизненный уклад заключённых — режим, выполнение производственного плана, санитарное состояние жилых помещений, наличие у подопечных обмундирования по сезону, постельных принадлежностей. Он должен вести, по крайней мере, на бумаге, постоянную индивидуально-воспитательную работу, организовывать художественную самодеятельность, следить за тем, чтобы осужденные, не имеющие среднего образования, посещали колонийскую школу-десятилетку, да ещё и успевали по всем предметам, проводить политзанятия, переписываться и встречаться с родственниками заключённых, обеспечивать зеков работой для погашения судебных исков и выплаты алиментов, оформлять документы на досрочное освобождение, а иногда — женить или хоронить…
С учётом того, что в среднем отряд насчитывал около ста двадцати заключённых, перспектив успеть переделать все вышеперечисленные дела и ещё десятки других у «отрядника» практически не было.
В годы, о которых я здесь рассказываю, осужденные на Мелгоре делились на десять отрядов. Один состоял из стариков-инвалидов (надо заметить, что лица пенсионного возраста в местах лишения обязаны были трудиться с учётом состояния здоровья и остаточной трудоспособности), и «хозобслуги» — зеков, обеспечивающих функционирование жилзоны — поваров, банщиков, кочегаров. Ещё один отряд — «бесконвойников», работавших без охраны вне зоны. В их число отбирались, как правило, наиболее надёжные заключённые, досиживающие свои сроки, не нарушающие дисциплину, специалисты — шоферы, трактористы, электрики, сантехники. Бывшие колхозники, знакомые с крестьянским трудом, охотно использовались администрацией на работах в подсобном хозяйстве — «подхозе». Здесь в обилии водилась живность, обеспечивавшая добавку к скудному тюремному пайку — свиньи, коровы, лошади, птица. Сажали большой огород — картошку, лук, морковь, свёклу, капусту.
В начале восьмидесятых годов чья-то светлая голова из тюремного ведомства объявила мелгоровскую колонию специализированной по лечению туберкулёза. И потому сюда согнали «тубиков», осужденных на усиленный режим, со всей области. С учётом каторжных условий труда на кирпичном заводе, степного климата с пронизывающими ветрами и свирепыми морозами зимой, заболевших туберкулёзом лёгких на самой Мелгоре тоже хватало. Например, на первом же профосмотре после моего прибытия в зону в качестве врача, было вновь выявлено около семидесяти человек, больных активным туберкулёзом! Забегая вперёд, замечу, что после четырёх лет работы, через четыре года количество впервые заболевших туберкулёзом в колонии, снизилось до нуля…
Но в начале восьмидесятых в зоне содержалось около трёхсот человек, больных туберкулёзом. Из них около ста пятидесяти — в активной фазе, с распадом, кровохарканьем, бацилловыделением. Они лежали в стационаре, куда никто, кроме медработников, старался не входить. И хотя прапорщики-контролёры за риск заражения получали пятнадцатипроцентную надбавку к окладу, туботделение они посещали редко. И потому не только лечение, но и режим содержания полутора сотен оторвяг-уголовников обеспечивали в основном врачи и медсёстры. С помощью «активистов» — дневальных с крепкими кулаками.
Вторая половина туберкулёзников — в «неактивной» фазе заболевания, но имевшие ограничения в трудоиспользовании, работали в швейном цехе. Шили рукавицы, женские халаты, спецодежду, в том числе и армейского образца.
Остальные отряды — «здоровые», трудились на кирпичном заводе и в так называемом «Цехе-580», где выпускали какие-то детали к танковым гусеницам для оборонной промышленности.
В жилой зоне заключённые размещались в двух- и трёхэтажных общежитиях, представлявших собою большие спальные комнаты с полусотней двухъярусных железных кроватей. На каждую кровать полагалась деревянная, крашеная коричневой половой краской тумбочка для личных вещей — мыла, зубного порошка или пасты, письменных принадлежностей. При этом на тумбочке и кровати вывешивалась бирка с фамилией владельца. Делалось так потому, что спальное место, на котором зек проводил порой долгие годы, являлось особенно важным показателем его положения в отряде и в зоне.
В соответствии с правилами внутреннего распорядка, только начальник отряда имел право указать ту или иную койку, ярус, где зек обязан был спать. Однако на практике занимались этим завхозы, которые быстренько размежевывали всех обитателей по мастям, приятельским отношениям и земляческим симпатиям. Но при любом раскладе ближе к выходу всегда селили «опущенных», «чертей», а солидные, уважаемые зеки устраивались в дальнем конце помещения, у окошка, и непременно на первом ярусе койки.
В отсутствии заключённых постели должны были тщательно заправляться. В это время дневальным надлежало мыть полы, протирать пыль. У завхозов это называлось: «отпидорасить помещение так, что б сверкало, как у кота яйца». Но фактически уборкой всегда занимались либо «опущенные», либо временно освобождённые от работы на производственном объекте по болезни вечные пахари — «мужики».
Кроме спального помещения, в каждом отряде были умывальные комнаты, туалеты, сушилки для одежды, бытовки и каптёрки. В последних на высоченных, под потолок, стеллажах, хранились «сидоры» — вещмешки или самодельные холщёвые сумки с личными вещами осужденных — запасной одеждой тюремного образца, продуктами питания длительного хранения, обувью, и т. п. Каждый «сидор» снабжался биркой с указанием фамилии владельца, номера отряда и бригады.
За сохранность вещей отвечал завхоз, но краж практически не случалось. «Крысятничество» в зоне — страшный грех, за него запросто могут «опустить». Закон: «не я положил — не мне и брать», соблюдался свято.
Несмотря на строгие запреты, в каждой каптёрке обязательно оборудовался топчан, на котором почивал завхоз, стол с электроплиткой, какой-нибудь собранный и спаянный из запчастей проигрыватель с набором грампластинок и динамик проводного радио. Иметь магнитофоны, радиоприёмники, как и фотоаппараты, осужденным в зоне категорически воспрещалось. Однако компактные транзисторные приёмнички, нелегально переданные с воли, у завхозов всё же водились.
Периодически нагрянувшие с обыском режимники и приданные им прапора-контролёры разносили в пух и прах этот зоновский уют. Срывали со стен журнальные вырезки с изображениями красавиц, шмякали об пол хрупкую аппаратуру, изымали электроплитки, разбирали с помощью гвоздодёров топчаны, но уже на следующий день хлопотливые завхозы восстанавливали «биндюжки», обустраивая и украшая их на свой лад пуще прежнего.
Начальники отрядов, в отличие от режимников, смотрели сквозь пальцы на подобные закутки, ибо понимали, что заключённому, годами находящемуся буквально в толпе себе подобных, просто необходимо изредка уединиться. Но были правы и режимники, потому что чаще всего в таких вот каптёрках устраивались пьянки, всяческие разборки с поножовщиной, играли в карты, здесь «опускали» слабых и хранили запрещённые вещи.