Распорядок дня в зоне строго регламентировался исправительно-трудовым кодексом, и планировался примерно так.
Подъём — в шесть утра.
В половине седьмого — утренний просчёт на плацу, потом строем — на завтрак.
В восемь — выезд на работу.
Обед в жилой зоне и на производственных объектах — с часу до двух.
В шесть вечера — очередной просчёт с построением, ужин.
В десять вечера — отбой.
Днём проверки заключённых в жилзоне проводились в любую погоду на специально заасфальтированном плацу. В середине ночи прапорщики-контролёры считали заключённых в отряде, спящих, по «головам».
Проведение просчётов возлагалось на дежурный наряд — нескольких прапорщиков и офицера — ДПНК.
Наряд нёс службу по двенадцатичасовому графику. Были смены, где «прапора» вечно путали счёт, количество «наличных» зеков не совпадало со списочным, проверка затягивалась на два-три часа.
Летом это не имело особого значения, а вот в зимнюю стужу, под пронизывающим ветром, осужденные нещадно мёрзли в своих бушлатах «на рыбьем меху», роптали, в полголоса крыли контролёров матом, а те бегали по отрядам, разыскивая недостающего, чаще всего прикемарившего в каком-нибудь закутке зека. Если такового в конце концов находили, то будили пинками и волокли, очумевшего от сна и града обрушившихся вдруг ударов, в штрафной изолятор.
Самым курьёзным было то, что при двух ночных побегах из жилой зоны на моей памяти, проверки сходились, и бежавших спохватывались лишь много часов спустя.
7.
Я уже говорил, что главным в деятельности любой исправительно-трудовой колонии в те годы был производственный план. Но существовала сила, которой было наплевать на производственные, как, впрочем, и на воспитательные проблемы. Этой силой были охранявшие зону конвойные войска.
Основной задачей конвоя, состоящего из солдат, прапорщиков и офицеров внутренних войск, во все времена оставалось не допустить побег с охраняемой территории. А поскольку надёжнее всего охранялась жилая зона, идеальным положением для войск было то, при котором зеки сидели за крепким, опутанным «колючкой», «егозой» и сигнализацией забором. А не мотались по стройкам, цехам, разного рода хоздворам, гаражам и складским помещениям. Бежать с производственных объектов было намного легче, да и бежали. Дважды в течение десяти лет с территории кирпичного завода осужденные уходили на тепловозе. Подгадав удобный момент, зеки седлали мощную машину, раскочегаривали, и, таранив ворота, под градом свинца автоматчика со сторожевой вышки, оказывались на свободе…
Надзор на удалённых объектах был слабее, охранные сооружения — временные, хлипкие. К тому же, оказавшись вдали от отцов-командиров, солдаты несли службу спустя рукава, а прапорщики-контролёры, промаявшись от безделья час-другой, прикладывались к прихваченной с собой в наряд, или изъятой кстати у заключённых водкой.
Зная всё это, командование конвойного батальона строило бесчисленные козни, чтобы совсем не выпускать, либо ограничить число осужденных, выезжающих на объект.
То конвою не нравились поданные для перевозки зеков фургоны, то требовали от колонийского начальства руками всё тех же зеков подлатать, укрепить забор вокруг производства, добавить колючей проволоки, осветительных фонарей по периметру…
Случались и вовсе дикие сцены.
Летнее утро. В решетчатом загоне колонийских ворот — «предзоннике», — стоит полторы сотни заключённых. Зеки покуривают, ёжась под ветерком, прохладным после отступивших едва ночных сумерек. Вывод задерживается. Командир батальона подполковник Вайнер, придравшись к состоянию охранных сооружений на объекте — цехе металлообработки, расположенном в полукилометре от жилой зоны, запретил выпускать заключённых на работу.
Директор производства, Сидор Петрович Зубов, тоже подполковник, но колонийский, приказывает ДПНК открыть ворота предзонника. Тот подчиняется «своему» руководителю.
Встав во главе колонны зеков, Сидор Петрович командует:
— За мной! На производственный объект — шаго-о-м марш!
Из караульного помещения высыпают солдаты с автоматами, собаками. Ими командует лейтенант — начальник караула. Солдаты выстраиваются в шеренгу, берут оружие наизготовку, преграждая колонне путь.
— Стоять! — орёт начкар. — Стрелять буду!
— Вперёд! Вашу мать! — не отступает директор производства.
Если зеки не попадут на производство — пропадёт целый рабочий день, сорвётся план декады и месяца, за что и областное тюремное начальство, и районное, партийное, снимут с директора если не голову, то звёздочку с погон.
Зеки, хихикая, переминаются с ноги на ногу. Директор производства для них — начальник. И в цеху вольготнее зоны. Но грудью на автоматы конвойных переть осужденным тоже не хочется.
— Убери солдат, сопляк! — требует от начкара Сидор Петрович. — Я зеков сам в цех отведу. Ни один не сбежит. А вы, дармоеды, на хрен мне не нужны! — и решительно шагает навстречу шеренги.
Неожиданно один из солдат, то ли случайно, то ли по злому умыслу, выпускает из рук туго натянутый поводок осатаневшей от злобы и хриплого лая овчарки. Та одним махом бросается на директора, клыками рвёт ему руку…
Чтобы помирить тюремщиков двух ведомств, из области приезжало высокое начальство из УВД и конвойного полка внутренних войск…
В отсутствии заключённых конвойные солдаты любили пошуровать на производственных объектах, тырили оттуда для отцов-командиров или собственных нужд всё мало-мальски ценное, не запертое под замок: инструменты, стройматериалы, краску. Но стоило колонийским производственникам пожаловаться на кражу, а то и задержать с поличным, например, с ведром краски, солдатика, как со стороны командования батальона следовали ответные меры.
Комбат своей властью «закрывал», то есть изымал пропуска бесконвойников, запрещая выпускать их за пределы жилзоны. На хоздворе визжали голодные свиньи, оставался на приколе трактор «Беларусь», развозивший обед заключённым, работавшим на производственных объектах…
В ответ начальник колонии приказывал отключить в казарме электроэнергию, или подачу горячей воды в батареи отопления.
Такие разборки тянулись порой месяцами.
Периодически Медведь и Вайнер встречались где-нибудь на нейтральной территории, пили водку, мирились, но разница задач, стоящих перед конвоем и производством, вскоре вновь приводила к конфликтам, ссорам и взаимным подлянкам.
Конвойные офицеры, в отличие от колонийских, служили по войсковой системе. Их часто переводили с места на место, отчего они не успевали обрастать хозяйствами, огородами. Колонийские же офицеры по обыкновению до пенсии работали в одном и том же «учреждении». Как правило, были они родом из близлежащих деревень. Обосновывались в посёлке прочно, по крестьянской привычке, обрастали хозяйством: дачами, гаражами, сараями, сеновалами. Держали живность — птицу, свиней, а многие и коров.
В этом они близки были с конвойными прапорщиками — «контролёрами», которых тоже в основном набирали из местных.
Большинство офицеров-конвойников заканчивали в своё время училища внутренних войск, и считали себя профессиональными военными. А потому к разношерстной «аттестованной» колонийской братии — бывшим шоферам, строителям, зоотехникам, дослужившимся к пенсии до капитанов и майоров, — относились высокомерно и презрительно дразнили «профсоюзниками».
При этом конвойные офицеры непосредственно с осужденными не работали, на охраняемую территорию обычно не входили и смотрели на зеков только через прицел автоматов. Это, в свою очередь, давало колонийским право именовать конвойных «вояками», и считать ничего не смыслящими в зоновской жизни.
К слову, строго говоря, офицерами «аттестованных», то есть носящих погоны работников колонии, называть было неправильно. Официально они именовались «начальствующим составом органов внутренних дел», и носили специальные звания — лейтенант внутренней службы, и т. д. Автор этих строк, например, сейчас числится майором внутренней службы в отставке.
Заключённые звали солдат конвойного батальона «чекистами», а солдаты зеков «жуликами». Ни те, ни другие ничего обидного для себя в таких кличках не усматривали. В рассказы об избиении солдат внутренних войск на гражданке бывшими зеками не верится, ибо, к чести «жуликов», на моей памяти ни один тюремщик не подвергся целенаправленной мести со стороны освободившихся заключённых. В зоне — да, бывало всякое. Впрочем, я говорю сейчас о прошлом…
В сущности, и солдаты, и зеки находились почти на одинаково подневольном положении, а в бытовом отношении заключённые жили даже лучше.
Странно было наблюдать, например, когда рано утром с визгом открывались тяжёлые колонийские ворота и строем, по пятёркам, в предзонник выходили сытые, рослые, в щеголевато подогнанных чёрных «молескиновых», тщательно отутюженных робах заключённые. Сапоги и тяжёлые, с металлическими заклёпками ботинки надраены до блеска, высокие каблуки подбиты для форса бряцающими по асфальту подковами.
А поодаль ёжились на ветру худые, низкорослые солдатики с цыплячьими шеями, торчащими из ворота мешковатых, не по росту, замызганных и отродясь не глаженых гимнастёрок, с грубо наляпанными заплатками на коленях и задницах, в ржавых от пыли, вкривь и вкось стоптанных сапогах-кирзухах и нахлобученных до ушей выгоревших, замасленных, как блин, пилотках.
— Привет, чуханы! Когда на дембель? — кричали им весело зеки, поблескивая самодельными «рандолевыми» фиксами, а солдатики отмалчивались, простужено хлюпали носами и баюкали в руках казавшиеся непомерно тяжёлыми для них автоматы.
Дедовщина в конвойных войсках процветала страшная. Старослужащие по многу часов не меняли «салаг» на открытых, продуваемых со всех сторон (чтоб не спали) вышках. И какой-нибудь таджик, сутки не евший, не спавший, ошалевший от свирепых уральских морозов, буквально выл на посту. И вой этот (или песня — не разберёшь) — разносился по ночам над заснувшей зоной и колонийским посёлком.